***
Мана Уолкер из тех людей, с которыми хочется иметь дело. Ответственный, умный, обаятельный мужчина — кто-то ему завидовал, кто-то был им очарован, но равнодушным не оставался никто. Мана Уолкер — человек, в котором реалист когда-то уживался с мечтателем, а вера в добро и чудо — с трезвой головой. Но сейчас у него на устах — ядовитый цинизм, в глазах — обреченная смиренность. Я вспоминаю старые фото, на которых с ним брат-близнец и два лучших друга. Они — совсем еще юные парни, уверенные в том, что их ждет прекрасное будущее. Кажется, это был январь девяносто шестого, и Мана подумать не мог, что через несколько лет он останется один с пятилетним ребенком. Первым ушел в могилу Аллен, единственный из веселого квартета, с кем я никогда не встречался. Он погиб в девяносто восьмом, двадцать пятого декабря — я родился в девяносто девятом, двадцать пятого, блин, декабря, и каждый раз, когда вижу его фото, мне становится не по себе. Не знаю о нем почти ничего, но порой, совершая какой-то поступок, я думаю — Аллен поступил бы так же, ответил бы так же, подумал бы так же… А еще — эти чертовы зеркала, которые снятся перед каждым днем рождения, и его очкастая физиономия, отражающаяся в них вместо моей. Иногда мне кажется, что я его реинкарнация, которая пытается вспомнить себя, а кто-то оттуда ведет свою игру и не дает ей этого. Стараюсь об этом не думать, но получается не всегда. Мариана я знал уже лучше. Он дожил аж до моих четырнадцати, бухал, как последняя сволочь, но помогал моей семье всем, чем мог. А что же касается Неа… Неа Уолкер — это вообще отдельная песня.***
«Мой дорогой братец! Оглянись вокруг и пойми наконец, что ты не одинок. Ты — отец, ты — брат, ты — друг, и на этом свете есть целых три человека, которые тобой дорожат. Неужели этого мало, Неа? Что нам всем нужно сделать, чтобы ты наконец-то смог полюбить эту жизнь? Одумайся, брат. Не бывает ситуаций без выхода, бывают люди, которым не хватает силы воли, чтобы до него добраться» Эти строки были написаны на обратной стороне фотографии, на которой родной отец держал меня на руках. Я — двухлетний ребенок, совсем еще мелкий и жизни не знавший, а Неа Уолкеру на фотографии двадцать пять, он молод, красив, улыбается, и никому в голову не придет, что этот человек пачками пьет седативные и режет руки, чтобы забыться. Моя мать проросла в его сердце вереском и ликорисом: отказаться — нельзя, вместе быть — тоже, остается лишь сходить с ума в этом замкнутом круге. Неа отчаянно ее добивался, и у него это почти получилось. Любимая была рядом, ждала его ребенка и смиренно позволяла себя любить, пусть и безответно. Уолкер не унывал, потому что верил, что стерпится-слюбится. Ну не может Вселенная пройти мимо таких сильных чувств, когда один ради другой готов свою жизнь на алтарь положить! Вселенная мимо действительно не прошла, но вместо того, чтобы вознаградить, бросила в котел с серной кислотой. Никто не мог знать, что между «почти» и «добился» окажется бездонная пропасть. Никто не мог знать, что мать покончит с собой до того, как мне исполнится год. Зачем она вообще связалась с моим отцом, если не была с ним счастлива? Почему мое рождение не стало преградой на пути к самоубийству? Мана молчал, но я был слишком настойчив, и он раскололся. Фейт Уайт никогда не хотела быть с Неа Уолкером, но когда погиб ее жених, жизнь превратилась в пытку. Эван не раз спасал ее от отца-алкоголика, когда тот переходил границы, защищал от школьных хулиганов и был единственным стимулом двигаться дальше. Повзрослев, они сбежали из Техаса в Калифорнию, полные надежд и планов. Но сбыться им было не суждено, потому что в следующем году Эван погиб. Фейт ни в чем не видела смысла и мечтала только об одном — чтобы любимый забрал ее как можно скорее. Наложить на себя руки она тогда не смогла — боялась, что если совершит самоубийство, то к своему драгоценному не попадет (или попадет и увидит в его глазах разочарование, а это куда хуже). Да и Неа, упрямо пытавшийся хоть что-то для нее значить, не позволил бы это сделать. — Фейт было все равно, как доживать свою жизнь, — говорил Мана. — У нее все происходило по инерции, и мой братец этим воспользовался. Даже забеременев, она будто не понимала, что вокруг происходит… А когда я родился, ее летаргический сон закончился, и от увиденного Фейт была в ужасе. Она не хотела детей в двадцать лет, но будь моим отцом Эван, наверное, смогла бы меня принять. Эвана больше не было, лишь братья Уолкеры и Мариан Кросс, а также новорожденный я, вызывавший смешанные чувства. В какой-то момент Неа не выдержал и отвел Фейт к психологу, что, надо сказать, помогло. Раньше она могла молчать целыми сутками, но со временем начала приходить в себя. Возилась со мной, занималась домашними делами, пыталась улыбаться… В день, когда никто не ждал ничего плохого, стена из страхов и принципов рухнула. «Мистер Эйвери говорил, что все зависит от нас. Даже из самой трудной ситуации есть выход, и этот выход — наш выбор. Мы можем бороться или пустить ситуацию на самотек, но в конечном итоге наши действия приведут к какому-либо результату. Я пыталась найти мотивацию жить. Искала ее в своем сыне, но лишь сильнее убедилась, что неприспособлена к этой жизни. Вы можете думать, что меня сломала смерть Эвана, но это не так. Я всегда была сломанной куклой, еще с глубокого детства, когда пьяный папаша превращался в зверя и нападал на нас с матерью. Эвану удалось вдохнуть в меня жизнь, но я так и осталась пустой. У меня не было ни мечты, ни цели, я жила исключительно ради любимого и умерла вместе с ним. Ты хороший человек, Неа, и Аллен — очень милый младенец, но… Я не люблю вас. И дальше вам со мной будет только хуже. Уж поверь, я знаю, о чем говорю: моя мать была такой же пустой, от нее не дождешься ни помощи, ни поддержки, ни понимания. Надеюсь, Неа, ты сможешь найти себе ту, кто станет хорошей женой и матерью. Прощайте» Фейт бросилась с Голден Гейта в холодные воды, принявшие в свои объятия не одного самоубийцу. А спустя несколько лет то же самое сделал Неа Уолкер.***
Лет пять назад я не испытывал к самоубийцам ничего, кроме презрения. Слабые, никчемные люди, выбравшие самый легкий путь решения своих проблем. Прошедшие годы принесли с собой новые знакомства, разочарование и переосмысление всего, наивный черно-белый мир стал более разнообразен в оттенках, а главное — до меня в полной мере дошло осознание, что каждый имеет право на собственный выбор. Чья-то судьба — зубастая сволочь, вгрызающаяся в душу оголодавшим волком, но одни находят силы ее обуздать, пока другие намыливают веревку. Первых я уважал, вторых не понимал и понимал одновременно. Мне знакомо чувство, когда привязанный к шее камень тянет на дно, но мысль о том, чтобы самому себя уничтожить, кажется дикой. Мана не произносил этого вслух, но когда речь заходила о моих родителях, я видел по глазам — он винит их. Смерть брата стала для него ударом, сравнимым с бомбардировкой Хиросимы, и ему гораздо сложнее понять и простить его. Порой я задумывался, а как бы сложились наши судьбы, если бы Неа был жив? Были бы мы счастливее, видя, что происходит с нашим родным человеком? Несколько лет он пребывал в глубокой депрессии, и попытки из нее выбраться заканчивались провалом. Неа не жил, Неа существовал, чтобы однажды сорваться, а я не винил его в этом. В конце концов, обвинения ничего не изменят.***
Мана Уолкер — фантастический человек. В первую очередь сделает все для родных, на себя же он пока (не)много забьет. — Ты можешь хотя бы иногда на первое место ставить себя? — спрашивал я, зная, что услышу в ответ. Мана говорил, что иначе не может. Я — единственное, что держит его на этом свете, и займется собой он только тогда, когда будет знать, что я сыт, здоров и сижу в своей комнате, а на повестке дня не стоит вопрос, где раздобыть денег. Тогда можно расслабить мозги и заняться здоровьем, которое всерьез пошатнули навалившиеся проблемы. Кто-то может им восхититься, потому что это подвиг — посвятить жизнь своему ребенку. Но тот, кто на себе испытал все прелести подобного посвящения, поймет, какая же это жесть. В детстве все кажется очень простым. Ты — маленькая частичка огромного мира, а родитель — твой ориентир в нем. Я был смышленым мальчишкой и старался Ману не дергать. Он не выходил на работу, потому что не с кем было оставить меня, но домохозяйство и решение проблем выматывало его, как пахавшего всю ночь грузчика. Я видел, как ему тяжело, но в силу возраста ничего не мог сделать. Единственное, что было в моих силах — не напрягать его еще больше, поэтому я сутками сидел в своей комнате за книгами и телевизором. Все было хорошо, пока милый маленький мальчик не вымахал в умного, но все-таки подростка. И когда появились проблемы, касаемые только меня и моего душевного состояния, а не нашего общего быта и будущего, я внезапно остался один. Появись у меня друзья, жить стало бы легче. Я был юн и открыт для общения, ко мне хорошо относились в школе и часто куда-то звали, но перед сверстниками стеной стояла отцовская паранойя. Не было и речи о том, чтобы собраться большой подростковой компанией и вместе куда-то сходить — Мана не отпустит меня, если на прогулке нет взрослых. Соцсети тоже были под запретом («Мало ли, кто там сидит! Свяжешься с каким-нибудь аферистом, который начнет портить тебе жизнь, и что тогда делать будем?!»), что не помешало мне безпалевно сидеть в Фейсбуке, но внутренние барьеры не давали завести с кем-то близкое знакомство. Моя жизнь шагала по неизменному маршруту школа-дом, построенному обстоятельствами и утвержденному Маной. Порой я искренне его за это ненавидел, но чаще всего его было жалко. Мана потерял Аллена. Мана потерял Неа. Мана потерял Кросса, который должен был сдохнуть лет через двадцать от цирроза печени, а его трезвого зарезали за кошелек, когда мне было четырнадцать. Мана почти потерял здоровье и почти не выходил на улицу, потому что в сорок лет с трудом передвигался. Ему не понять меня уже потому, что в мои годы его жизнь складывалась иначе. Веселый квартет Мана-Неа-Аллен-Кросс развлекался и строил планы на будущее, имя Фейт ассоциировалось с верой, а не с определенной женщиной, и если случалась какая-нибудь нехорошая хрень, у него было, с кем ее преодолеть. Мана вырос в морально здорового человека и оставался им до сих пор, несмотря на все удары судьбы, в то время как я с детства живу в клетке. Не самой плохой, но все-таки клетке, и смириться с этим было нелегко.***
Простая истина для всех одноклассников: Аллен Уолкер не против куда-то с вами пойти, но его очень ждут дома. Каждый день после школы он плетется домой (обязательно по центральным улицам и со включенным телефоном!), чтобы сделать уроки, помочь по хозяйству и зависнуть в интернете с фейковой страницы, а ночью — пялиться в потолок, чувствуя, как слезы стекают по щекам на подушку. Аллен Уолкер захлебывается в собственном одиночестве, но вам это, конечно же, не покажет. И когда вы наконец прекратите куда-либо его звать, он не почувствует ничего.***
— Нет, ну ты посмотри на него… Он опять меня не понимает! Здравствуйте, меня зовут Аллен Уолкер, и я — король косячников. А это Мана Уолкер, король объяснений, и мы опять друг друга довели. — А что ты от меня хочешь?! Я делаю это в первый раз! Главная проблема детей под гиперопекой в том, что родители пытаются уберечь их от всего. В том числе — от лишнего труда. Мана всегда и все делал сам, и вот результат. В шестнадцать лет я не могу пришить к штанам гребаную заплатку. А сделать за меня Мана уже не может, потому что зрение в сорок у него уже никакое. — В кого ты такой пошел?! Я в шестнадцать лет мог сам себе сшить костюм! — Тебя учила этому мать, а меня не учил никто! — Моя мать ненавидела шить! Если возникала необходимость, она относила вещи в ателье! Я САМ этому учился, по собственному желанию, без чьей-либо помощи! — Прекрати на меня орать! Напряжение между нами так высоко, что даже воздух кажется наэлектризованным. Перепалка сводится к тому, какой я непутевый, и как вообще буду жить, когда останусь один. Мы ругаемся, расходимся по комнатам, а следующим утром ведем себя, как ни в чем не бывало. Мы — совершенно разные и по характерам, и по взглядам на многие вещи, поэтому конфликты для нас — норма. Но мы — умные люди и понимаем, что друг от друга зависим. А еще мы любим друг друга, поэтому каждый раз забываем обиды, так и не сказав заветное «прости». Но никто не забыт, и ничто не забыто. Своим примером Мана преподал мне важный урок: нельзя без остатка посвящать себя другому. Любить — да, помогать — да. Растворяться в человеке, забивая при этом на себя — нет. Между мной и собой Мана выбрал меня, и где он сейчас? Умер от болезни в сорок лет, за три дня до моего семнадцатилетия, и вместо праздника — похороны. У него не было ни сил, ни желания чем-то увлекаться, вся его жизнь — дом-проблемы-я. Мана тешил себя надеждой, что хотя бы у меня все будет хорошо: я устроюсь на нормальную работу, женюсь на замечательной девушке, буду общаться с людьми и найду среди них настоящих друзей… Он думал, что знает обо мне все, а на самом деле не знал обо мне ничего. Чужую жизнь невозможно прожить, ее можно только прочувствовать. Мана сделал для меня все, что мог, но это у него, увы, не получилось.***
У каждого человека есть места, в которых он чувствует себя в безопасности. Никогда бы не подумал, что для меня, человека, которого вводит в ужас даже мысль о большой высоте, таким местом станет крыша десятиэтажки. Не помню точно, когда поднялся туда впервые: кажется, шел второй месяц после смерти Маны, и до сих пор было так паршиво, что я не знал, куда себя деть. В какой-то миг в голове пронеслось уверенное «крыша». И ведь нашлось же там спасение! Было холодно и немного страшно, но именно там я перестал чувствовать себя бездушной амебой. Вспомнил, что есть приятные вещи, ради которых стоит жить: мои тетради с рассказами, старенький видик и музыка на телефоне, а еще — мой Сан-Франциско, который я безмерно любил. Я приходил туда почти каждый день и чувствовал, как заряжаюсь энергией. А весной в мое тайное место беспардонно ворвался чужак. Говоря «ворвался», я остаюсь предельно серьезен. В тот вечер его обуяла такая ярость, что он пулей вылетел на крышу, не заметив охреневшего меня, и, тяжело дыша, проклинал какую-то сволочь. Я затаился в углу и надеялся, что он скоро уйдет, но чужак никуда не спешил. А когда он наконец собрался уходить, долгое стояние на краю сыграло с ним злую шутку. Не успей я тогда схватить его за талию, в мире стало бы на одного человека меньше. Пресса Сан-Франциско написала бы статью о суициднике, который предпочел небоскреб знаменитому мостику, не зная, что тот просто напросто оступился. К счастью, этого не случилось, зато случились претензии, которые незнакомец поспешил мне предъявить. — Какого хрена ты меня лапаешь?! — Ну офигеть теперь! — моему возмущению не было предела. — Я тут ему жизнь спасаю, а он обвиняет меня в домогательствах! Нормально, а? Парень не сразу нашел, что ответить. Понимал, что не прав, но признаться в этом не позволяла гордость. А потом он посмотрел на меня в упор и, грустно усмехнувшись, сказал: — Лучше бы ты меня не спасал. А вот это было внезапно. — Сдохнуть, получается, хочешь? — А что, осуждаешь? — Вот заняться мне нечем, кроме как тебя осуждать, — фыркнул я. На этом наши дороги могли бы разойтись, если бы мой взгляд не упал на пустую бутылку. Она лежала здесь еще тогда, когда я впервые поднялся на крышу, и как-то рука не поднималась выбросить. Лежит и лежит, черт с ней. Кто бы мог подумать, что ей найдется применение. — Бутылку видишь? — я протянул ее незнакомцу. — Брось ее вниз. — Зачем? — удивился он. — Хороший вопрос. Может, просто так? Если ее можно бросить, почему бы не сделать этого? — Ты несешь какую-то фигню, — проворчал незнакомец, но мое желание исполнил. Бутылка стремительно приближалась к земле, и через пару мгновений послышался звук разбивающегося стекла. Какое-то время мы стояли молча: я разглядывал свои ботинки, незнакомец хмуро таращился на меня, и почему-то его присутствие ни капельки не напрягало. Будто я всю жизнь ждал именно этого человека, и после долгих лет скитаний наши пути наконец-то пересеклись. — Может, теперь объяснишь, что за фигня сейчас произошла? — незнакомцу первому надоело играть в молчанку. — Представь, что бутылка — это твоя жизнь, — произнес я. — Когда-то в ней была жидкость, но однажды ее осушили до дна. Пустота, горечь, великое ни-че-го. И я, предложивший тебе ее разбить. Понимаешь, к чему клоню? — Ты, типа, олицетворяешь наше жестокое общество, заметившее мое состояние и пожелавшее добить? — Именно. И ты сделал свой выбор — сбросил ее с крыши. Самоубился, так сказать. А мог бы послать всех и наполнить ее, например, хорошим вином. Теперь наполнять тебе нечего. Будь на его месте кто-то более приземленный, он покрутил бы пальцем у виска и посоветовал обратиться к врачу. Но Канда Юу — это Канда Юу, и наши пути внезапно не разошлись.***
Мана говорил мне, чтобы я выбирал добрых. Добрые — свет, добрые — счастье, и только добрые способны по-настоящему любить. Мана говорил выбирать общительных оптимисток. Социофобы затянут на дно своего маргинального болота, а какой нормальный человек захочет там оказаться? У Маны был целый идеал той, с которой он хотел бы видеть меня в будущем, вот только я все время выбирал не тех. Первая моя любовь в идеал еще вписывалась: умница, красавица, альтруистка — в Линали Ли влюблялись все, кто ее знал, но она выбрала меня. Не соседа, не одноклассника, а парня, который нашел в сети ее шикарные рассказы и в приступе эйфории настрочил двухстраничные отзывы. Я впервые нарушил правило «не заводить друзей в интернете» и не жалел об этом ни капли. — Ты видишь во мне человека, — писала Линали. — Не просто желанную красивую куклу, а личность. Жаль, что я живу в Нью-Йорке, но, может, через несколько лет у нас получится встретиться… Линали-Линали-Линали, мои крылья, мой свет и мое желание жить. Я был влюблен глубоко и безоговорочно, но моей любви ей оказалось мало. — Ты должен измениться, — говорила она и начинала перечислять, над чем именно мне надо поработать. Будь я умнее, сбежал бы от нее после первого же «должен измениться». Но любовь нацепила на меня кислотно-розовые очки, и я всерьез считал, что со мной что-то не так. Не с Линали, которая лепила собственный идеал, соответствовать которому я мог лишь полностью перекроив свой характер и убеждения, а со мной, который ломал себя в попытке ей угодить. Линали хотела все больше и больше, моего во мне оставалось все меньше, и когда она меня наконец бросила, я не знал, как на это реагировать. Вроде должен убиваться, но кроме пустоты в душе ничего не осталось. После Линали я искренне думал, что больше не смогу полюбить. Даже разговоры о любви вызывали отторжение. А потом я перевелся в новую школу, и как гром среди ясного неба грянула «попытка номер два». То, что мне нравятся не только девушки, но и парни, я осознал лет в двенадцать и без всяких это-неправильно-я-ненормальный-гормоны-разыгрались-это-пройдет принял себя таким, какой есть. Но одно дело — знать, что такое возможно гипотетически, и другое — столкнуться с этим всерьез. Линк был не из тех крутых ребят, по которым девчонки сохнут целыми классами, но личность он, безусловно, яркая. Очень умный, но не ботан, не общительный, но не молчун, немного зануда, но не раздражающий, а еще — справедливый до мозга костей. Я зауважал его с первой встречи, и понял, что влип, когда познакомился поближе. Линк — человек непростой, но я любил его больше, чем когда-то Линали. Он общался со мной, помогал мне, открывал душу мне, а не выдуманному образу, принявшему личину Аллена Уолкера. Иногда Линк вел себя так, что мне начинало казаться, будто он тоже меня любит. И когда я окончательно поверил во взаимность и планировал признаться, объявилась его девушка. Девушка, с которой он встречался уже два года, и пункт «жениться на Тэвак» стоял в списке жизненных дел сразу после «поступить на юрфак». Было очень больно. Гораздо больнее, чем при расставании с Линали. Стоит ли говорить, что, встретив в семнадцать лет Канду, я боялся повторения?***
«Поражаюсь тому, какими непосредственными могут быть люди. Взять того же Тики: тридцать лет мужику, работает в крупной компании, а по жизни такой раздолбай, что впору объявлять его их королем. И знаешь, Мана, за это я его уважаю. Взглянешь порой на угрюмых взрослых и думаешь: «Нафиг, нафиг такую жизнь! Навыдумывали себе кучу правил, погрязли в тошнотворном быте, а счастье? Счастье-то где?!». Одна особа, когда я озвучил свои мысли, назвала меня инфантильным одуваном и попросила не заниматься ерундой. Взрослым быть хорошо, потому что у тебя больше прав, свобод и возможностей, и надо пользоваться ими, пока ты молод и счастлив. «Тем более, тебе еще восемнадцати нет» — добавила она. Скажи мне, Мана, это нормально, что человеку нет еще восемнадцати, а счастливые огни в его глазах уже успели потухнуть?».***
Надеяться на то, что Канда увидит во мне нечто большее, чем любопытную альбиносную мордашку, с которой можно порассуждать обо всем на свете (и подразнить ее Стручком или Шпенделем), было глупо. Верить в то, что у такого парня (уж с его-то скверным характером наверняка!) нет девушки — глупее тысячекратно. «Что и требовалось ожидать» — таковы были мои мысли, когда я увидел Эмилию Галмар. Ее чувства — цунами, сносящее все преграды на своем пути, но хоть Канда и позволял ей любить себя, сам держался достаточно холодно. — Никак не пойму, любишь ты ее или нет, — спросил я однажды. И получил изумительнейший ответ: — Эмилии Галмар проще дать, чем не дать и объяснять, почему. Отчаянная женщина не видела, что к ней равнодушны — или видела, но считала, что ее любви хватит на двоих. С одной стороны, это раздражало, с другой — я ей завидовал. Какими бы сильными не были мои чувства, я не смогу бороться за человека, который меня не любит. Много месяцев спустя, когда сквозь разлуки, амнезию и недосказанное наши с Кандой пути пересекутся, я узнаю другую Эмилию — такую же опустошенную, как и я. Она заглянет в мужской туалет, куда я сбегу после внезапной встречи в кафе, и впервые заговорит со мной без насмешливой снисходительности. — Ты сказал ему, что вы были знакомы раньше? — Нет. — Трусишь? — Трушу. — А зря. Когда он тебя вспомнит, по головке за такое не погладит. Хочешь снова его потерять? — Можно подумать, ты не будешь этому рада. — А чему мне радоваться, Аллен? Тому, что мой любимый отречется от еще одного человека, которому он дорог? Я не такая стерва, какой вы меня считаете, — грустно усмехнется Эмилия. — Думаешь, твои чувства к нему незаметны? Да я таких влюбленных за версту чую. И с уверенностью могу сказать — дороже тебя ему был только Алма. Поэтому я удаляла твои смс-ки и старалась ограничить ваше общение. Боялась, что однажды ты проговоришься, а из нас двоих он точно выберет тебя. — Почему он должен выбрать меня? — спрошу я, вызвав у Эмилии еще одну усмешку. — Да хотя бы потому, что Канда начал встречаться со мной, только чтобы от него отстали многочисленные поклонницы. Ему ничего не стоило меня бросить, что он в итоге и сделал. А я продолжаю беспокоиться за этого придурка, потому что знаю, как он на самом деле несчастен. Смерть Алмы и амнезия сильно подкосили Канду, поэтому, Аллен, раз вы снова пересеклись, береги его. Может, хоть у тебя получится сделать его счастливым.***
Долгое время для меня оставалось загадкой, почему Канда отказывается встречаться по четвергам и даже трубки в этот день не берет. Ответ подбросил случай. На нормальную работу в семнадцать лет меня не брали, поэтому я зарабатывал тем, что умел хорошо — писал рефераты и курсовые гуманитариям. С одним из них я подружился, и однажды оказался у него дома. — Зря ты пришел, тут скоро шоу начнется, — Лави снимал комнату у крикливой азиатки. Та работала в круглосуточном баре, а когда была дома — или отсыпалась в своей спальне (сон у нее очень чуткий, только попробуй его нарушить!), или выносила Лави мозг. Он не съехал только потому, что других вариантов не было, а к ворчливому прадеду возвращаться не хотелось. — Что за шоу? — спросил я. — К Шизуми каждый четверг приезжает сын, с которым у нее отвратные отношения. Уши в трубочку сворачиваются от их ругани. — Тогда пошли на улицу. Посидим в кафешке, пока они руга… Меня прервал звук открывающейся двери. Лави сделал страшные глаза — он не ожидал, что сын Шизуми придет так рано. Жестом приказав сидеть тише воды ниже травы, он вышел из комнаты. — Привет, Юу, — прозвучало из коридора. Сердце тут же ушло в пятки, потому что единственный Юу, которого я знал, это Канда. …Лави — странный молодой человек. Жить с прадедом он не хочет, зато с вечно недовольной чужой теткой согласен. Я бы сбежал после первого скандала Шизуми с сыном, потому что это невозможно. Страшно даже не то, что они ругаются, а то, с какой ненавистью друг к другу это делают. Ни грамма любви — только иглы-слова и стремление уколоть побольнее. Канда давно ушел, Шизуми заперлась в своей комнате, мы с Лави приходили в себя на улице, а я до сих пор слышал этот скандал. Его будто записали на диск и поставили в моей голове на бесконечную прокрутку. — Если они так друг друга ненавидят, почему Канда не пошлет ее куда подальше? Потому что мать? — не понимал я. — Да таких матерей надо в тюрьму за абьюз сажать, они не матери, а… — Не делай выводы раньше времени. Я посмотрел на Лави, не скрывая возмущения. Он ее сейчас защищает, что ли?! — Угараешь, да? — У Шизуми есть причины его ненавидеть. — Какие могут быть причины, чтобы ненавидеть собственного сына?! — А ты бы не возненавидел ребенка, который является не плодом любви, а плодом изнасилования? Я застыл в шоке, не веря своим ушам. — Ты серьезно? — до последнего надеялся, что это злая шутка, но нет. — К сожалению, да. Шизуми было шестнадцать, когда ее изнасиловал навязчивый поклонник. Родители запретили ей делать аборт, она родила Юу, но полюбить его так и не смогла. Как итог — сломанная жизнь, одиночество и ненависть к миру и у нее, и у сына. — И как ты это узнал? — Услышал во время очередного скандала. Юу тогда спросил у Шизуми, нафига она его рожала, а она ответила честно. К таким подробностям я был не готов, поэтому отправился домой переваривать информацию. Мысли о Канде навязчиво лезли в голову, и я не знал, что делать. Поговорить с ним? Он церемониться не будет и сразу меня пошлет. Сделать вид, что ничего не знаю? Так и надо поступить, наверное… Но на словах это оказалось легче, чем на деле.***
— Я достал билеты. Давай сходим туда вместе. Канда однажды сказал, что любит Skillet и мечтает попасть на их концерт, и я, конечно же, не стал терять времени даром. Неделя прошла как в тумане: я почти не выходил из дома, потому что заказы сами себя не напишут, но результат того стоил. Три диплома написаны, деньги получены и часть из них потрачена на билеты. Концерт, правда, будет в четверг, но это, наверное, хорошо. После очередной стычки с матерью Канде нужно будет развеяться. Но он испортил все своим категоричным «нет». — Что? — я не мог поверить в услышанное. — Канда, ты же сам говорил, что мечтаешь попасть на Skillet! Почему нет-то?! — Ты прекрасно знаешь, что по четвергам я никуда не хожу. Было глупо с твоей стороны звать меня в этот день на концерт. И тут меня охватила такая ярость, которая не охватывала уже давно. Канда всегда был прямолинейным, но сегодня он перешел все границы. — Глупо, говоришь? — прошипел я. — А таскаться к мамаше, которая тебя ненавидит, очень умно, конечно же! — Что?! — растерянная физиономия Канды была великолепна. — Откуда ты… — А это не важно! Я знаю, кто твоя мать и почему она тебя ненавидит! И я надеялся, что смогу хоть немного тебя порадовать, а вместо того, чтобы сказать мне спасибо, ты называешь меня глупым! — Знаешь что, Шпендель? — вспылил Канда. — А не пойти бы тебе на… Я вздрогнул, чувствуя, как сердце превращается в ледышку. Он меня послал. Меня. Послал. Да, я в порыве чувств наговорил ему лишнего. Но если бы он отнесся ко мне чуть более уважительно, этого бы не было. В тот миг я ненавидел Канду до истерики, потому что в голове не укладывалось — как? Как, объясните мне, можно так поступать по отношению к людям, которым ты не безразличен? Разве я сделал что-то плохое, когда пригласил его на концерт? — Ну и пойду, — убито прошептал я. — А ты оставайся один, раз так сильно этого хочешь. Хоть загнись в своем одиночестве, мне плевать. Ответом мне была тишина.***
Когда мы только-только встретились с Тики Микком, я знал о нем чуть больше, чем нифига. Мы виделись один раз еще до того, как я пошел в школу, потом он уехал в Нью-Йорк, нашел работу в хорошей компании, но продолжал общаться с Маной, а после его смерти вернулся обратно, чтобы стать моим опекуном. — Не жалеешь о том, что пожертвовал карьерой в Нью-Йорке ради малознакомого мальчишки? — интересовался я. Тики засмеялся и ответил, что ему без разницы, в каком городе жить, а с его опытом работы он без проблем устроится в Сан-Франциско. Микк оказался хорошим парнем, поэтому мы быстро нашли с ним общий язык, и все-таки я не мог довериться ему до конца. Но поздним июльским вечером все изменилось. Я был уверен, что дома никого нет. Тики уехал по работе в Сакраменто и должен был вернуться только завтра, поэтому я дал волю эмоциям и зарыдал в голос, прижавшись лбом к коридорной стене. Откуда мне было знать, что он вернется из командировки на день раньше… — Эй, эй, юноша, что с тобой?! Когда в коридоре появился обеспокоенный Микк, я даже не нашел в себе сил удивиться. Просто обмяк в его руках, пока он тащил меня к умывальнику, и пришел в себя, когда на лицо полилась холодная вода. — Может, теперь объяснишь, что происходит? — спросил он, подавая полотенце. Я принял его, понимая, что от разговора теперь не отмазаться. «Возможно, оно даже к лучшему» — пронеслось в голове. Мы переместились в кухню, где я рассказал ему все. О Мане, Линали, Линке и Канде, о своих страхах и наболевшем. Впервые в жизни говорил с кем-то о своих проблемах, и с каждым сказанным словом чувствовал небывалое облегчение. — Наревешься ты еще с этим Кандой. — Наревусь. С Линали ревел, с Линком ревел, теперь еще и с Кандой наревусь. — И ты никак не можешь забыть о нем и найти кого-то, кто будет тебя ценить? — Я не стремлюсь к отношениям ради отношений, Тики. Их нужно заводить тогда, когда есть дорогой тебе человек, с которым хочется прожить всю жизнь, а не чтобы они просто были. — И то верно, — Микк понимающе усмехнулся. — Я с двадцати лет усердно пытался устроить личную жизнь. Считал, что в моем возрасте стыдно быть без пассии, встречался с девушками, которые казались мне перспективными. Но рано или поздно мы расходились, потому что ни с одной из них не достигли понимания. Однажды мне это осточертело и я решил, что лучше останусь один, чем буду мучить себя сожительством, которое меня тяготит. Реально полегчало. — Надеюсь, мне тоже когда-нибудь полегчает. Первую неделю после нашей ссоры я провел в работе, пытаясь выкинуть Канду из головы. Но верящий в чудо мальчишка жил во мне и надеялся, что он все-таки извинится. На второй неделе я начал мониторить его соцсети, в которые он не заходил подозрительно долго, а на третьей обнаружил, что они удалены. По прошествии месяца я начал загибаться от сжигающей душу тоски, поэтому решился сделать шаг к примирению. Простит — будем общаться, как раньше. Не захочет — унижаться перед ним не собираюсь. Дрожащими руками я набирал длинное смс, стирал его, набирал и снова стирал, потом плюнул на это дело и позвонил. «Номер не существует или набран неправильно»***
В тот вечер, когда я не смог дозвониться до Канды, все казалось очевидным. Вселенная ясно дала понять, что не хочет видеть нас вместе, и единственное, что мне оставалось — это принять свое положение. Кто же знал, что в следующем году наши пути опять пересекутся… Был обычный осенний день, когда меня посетила внезапная идея — позвонить в службу доверия и вывести психологов на откровенный разговор. Они представлялись мне задолбанными личностями, которых достал вечный поток чужих проблем, и хотелось убедиться, так ли это на самом деле. Когда я услышал голос, который узнаю из тысячи, первым желанием было сбежать. Канда не раз говорил, что учится ради диплома и связывать жизнь с психологией не собирается, и я понятия не имел, почему он устроился именно туда. Надо положить трубку. Положить — и забыть этот номер как страшный сон, вычеркнув любую возможность связаться с Кандой вновь. Но я поступил иначе. — Всегда было интересно — что чувствует человек, когда открывает дверь в чужую жизнь?