Сыворотка правды

      Первое, что я понимаю, когда просыпаюсь — то, что мне очень и очень хуево.       Второе — то, что меня сейчас стошнит.       Третье — меня тошнит.       По инерции я успел скинуть голову с кровати и все то, что хотело выйти из моего организма наружу, благо, оказывается на полу. Чуть меня отпускает, я, не размыкая век, закидываю голову обратно на подушку, издав протяжный мучительный стон. В горле неприятный ком после рвоты, голова раскалывается дико, в желудке неприятные ощущения. Я чувствую как от меня пасет перегаром, отчего ощущение, что вот-вот и новые рвотные позывы начнутся. В мыслях долгое время пусто, в себя прийти не получается никак. Хочется просто умереть от того, как хуево.       Чуть отдышавшись и все же попытавшись прийти в сознание, я пытаюсь понять, почему же мне так хуево. Пытаюсь понять — сказано сильно. Меня хватило лишь на то, чтобы задать этот вопрос самому себе мысленно. Сил на то, чтобы подумать о том, что было вчера, повспоминать — не нахожу. Думать вообще не хочется, сейчас и без того слишком тошно.       — Ты как? — слышу я знакомый голос.       Несмотря на свое хуевое состояние от слова очень, я быстро понимаю, что голос принадлежит Накамото Юте. Но вот положение дел до меня не доходит; почему я слышу голос Юты, где я слышу этот голос, где я, кто я, точно ли я еще жив — все эти вопросы пролетают на задворках сознания, да быстро исчезают. Но вот за ними уже все же приходят картинки вчерашнего вечера; эти воспоминания задерживаются в голове, понимая, что это их остановочка и они тут очень кстати.       — Юта, — измученный хриплый голос, отчего мне приходится откашляться, прежде чем продолжить. — Ты когда-нибудь ссал на нариков?       Разлеплять веки не хочется, ответит ли мне знакомый голос, я не уверен. Я все еще нахожусь в полу-сне, полу-реальности и вообще ни в чем не уверен и ничего не знаю. Но я так отчетливо вспоминаю слова Донхека о Юте: «Про него много чего говорят. Начиная с того, что он пиздит все, что ему не лень, заканчивая тем, что ссыт на нариков».       — Ну, было дело, а че?       — Бля-я-я-я, — протяжным матерным стоном я сам не понимаю, что выражаю, а через секунду я чувствую новый порыв рвоты и резко поворачиваюсь, чуть откидываясь с кровати — снова блюю.       Когда я выблевал, кажется, все, что только мог, меня начинает чуть отпускать. Нет, не отпускать даже, но в сознание я начинаю приходить; медленно и лениво раскрываю глаза. Я продолжаю свисать с кровати, думая о том, какое же у меня отвратительное (мягко говоря) состояние, и начиная оценивать мутным взглядом происходящее.       Вначале удивляюсь тому, что абсолютно все, что сейчас вышло из меня, оказывается вовсе не на полу, а в тазике, который благородно стоит возле моей кровати. А дальше я чувствую, как кровать где-то около моих ног чуть прогнулась под чужим весом. Понемногу я начинаю возвращаться в реальность: слышу шорох на моей кровати, слышу чужой вздох. И начинаю осознавать, что, вообще-то, еще несколько мгновений назад я слышал еще и голос Юты. И более того, говорил с ним.       Странное чувство охватывает меня — вроде начинаю понимать, что происходит, но в то же время нихуя ничего не втыкаю.       Приподнимаюсь я и усаживаюсь, поворачиваясь в сторону парня, ужасно медленно. И потому, что мне дается это с трудом, да все кружится, и потому, что я все еще пытаюсь понять, что происходит; параллельно пытаюсь вспомнить, как Юта тут оказался. Хоть убейте, не помню.       Под взглядом Юты правда убиться хочется. Он смотрит на меня угрюмо, со скрещенными на груди руками, и будто ждет объяснений. Этот взгляд пробирает до мурашек, а конкретный шок вдобавок вытесняют мое хуевое самочувствие на второй план.       Он ничего не говорит, лишь продолжает грубо смотреть на меня, пока я пытаюсь понять, что он тут делает. Что вчера было?       Первые несколько стаканов я помню прекрасно, но мне хватает этого, чтобы охуеть. Я пил с гребаным школьником, Боже! До чего же я докатился-то… Он ведь еще и платил, получается. Охренеть.       Далее я помню все чуть мутнее, мне трудно вспомнить, о чем мы говорили. Лишь очень хорошо помню все то, что касалось Юты; такое не забудешь. Затем снова какие-то диалоги, диалоги, много диалогов, которые в памяти вообще не отпечатались. Помню, как мне стало хуево, помню, как казалось, что стошнит. А дальше, я словно вырубился. Помню лишь отрывками. Словно ходил (и то, как ходил, не помню) с закрытыми глазами и иногда открывал их: в голове картинка, как блюю в туалете; картинка, как мы стоим на выходе из клуба; картинка около моего подъезда, где я пытаюсь что-то объяснить Донхеку… Кажется, я говорил про то, в каком кармане должны быть ключи. Помню, что двигаться вообще не мог, висел на парне в тот момент. Боже, какой стыд.       На этом картинки в голове заканчиваются. Теперь-то я знаю, каково это — нажраться так, что нихера не помнишь. Не очень это приятно, надо отметить. Но также надо отметить, что Ютой вчерашним вечером даже близко не пахло. Так что он тут делает? Как он тут оказался? Неужели было что-то еще, чего я не помню прямо уж совсем?       Но, несмотря на интересующий меня вопрос, я спрашиваю вовсе не это.       — Ты реально ссал на нариков? — я смотрю на Юту словно в оцепенении.       — Ты, блять, серьезно? — удивленно-презрительный взгляд в мою сторону. — Тебя сейчас больше всего волнует, на самом деле ли я ссал на нариков? Ты нормальный?       — Я-то да, — голос снова осипший, отчего приходится прокашляться. — Я же на нариков не ссу, да стаканы о чужие головы не разбиваю.       Я говорю без какой-либо определенной интонации; только лишь умирающим голосом. Меня хватает на то, чтобы говорить, и уже неплохо. Да и сам я понять не могу, почему сейчас интересуюсь именно этим, да говорю это. Просто потому что раз уж начал, надо и продолжить.       — Блять, — парень рывком словно выплюнул это агрессивное «блять», что для моего состояния под названием «отходняк» вынести такое было тяжело — для моей головы это отдалось такой болью, будто меня по ней сковородкой херанули не один десяток раз. — Я уверен в том, что главный здесь долбоеб — это ты, но, сука, я себя таковым чувствую, что до сих пор торчу тут и вожусь с тобой! — Юта буквально вскакивает с кровати и агрессивно-быстрым шагом направляется в сторону коридора.       — Подожди! — кричу я. — Юта, извини! — я не знаю точно, за что я извиняюсь. Я всё еще не понимаю ровным счетом ничего.       — Иди нахуй, — кричит он мне в ответ, скрываясь в коридоре.       Я не знаю как, но я набираюсь сил, чтобы встать с кровати и постараться быстро добраться до коридора, пока парень не ушел. Ходить тяжело просто пиздец, координация хромает. Не так, конечно, как ночью, но все вокруг снова начинает слегка кружиться.       Я хватаю его за руку, когда он уже обутый стоит спиной ко мне и собирается открывать входную дверь.       — Извини, ладно? Не уходи, пожалуйста, — все еще осипшим голосом говорю я.       Парень поворачивается и смотрит на меня угрюмо, а падающая на глаза челка, отчего глаза еле видно, делает его взгляд еще более недовольным.       Я мигом отпускаю руку Юты и чуть отстраняюсь, ибо его взгляд ничего хорошего не сулит.       — Хули мне тут делать? — спрашивает он.       — Вот и я хочу узнать, что ты тут делаешь вообще, — честно говорю я, но голос тихий, я заметно мнусь под его взглядом.       — Ты, блять, вообще в курсе, что у тебя дверь в квартиру нараспашку была открыта? — начинает он на высоких тонах. — Ты, блять, головой хоть чуть-чуть думаешь? Какого хуя ты нажираешься до такого состояния, что даже до кровати доползти не можешь?       Юта выглядит действительно разозленным. То есть, не так, как я заставал то ранее — типичная его агрессия на пустом (или не очень) месте. Сейчас он был по-настоящему зол. Даже более, он буквально разъярен.       Он не выглядел так, как будто сейчас ударит меня или что-то вроде. Но его вид заставляет меня отвести взгляд и почувствовать себя намного отвратнее, чем если бы он хотел меня ударить из-за чего-либо.       Меня начинает охватывать стыд от его слов. Мне не страшно, мне стыдно.       — Ты как Кун хочешь? Таким же долбоебом быть? Тоже, в коме с алкогольным отравлением поваляться? Что за хуйня, Сычен? Я согласен с тобой, — передразнивающим голосом говорит Юта, явно цитируя когда-то сказанные мной слова. — И в чем ты, блять, со мной согласен, если сейчас сам хуйней страдаешь и упиваешься до посинения? Вот это ты называешь «брать от жизни все»? Твое «все» заключается в куче бутылок алкашки? Я не знаю, почему меня это волнует, но, блять, я вообще нихуя тебя не понимаю! Абсолютно! Ебал я, почему ты это делаешь, но просто ответь же мне — тебе самому не противно?       «Тебе самому не противно с этого?» — на повторе крутится у меня этот вопрос в голове, который я слышу в свой адрес от Юты уже во второй раз.       В голове все вперемешку.       Удивление, обида, стыд, горечь, сожаление, презрение к самому себе. Да, мне противно с этого.       Удивление с того, что Юта сейчас тут и высказывает мне все это. С вырванного из контекста: «почему меня это волнует». Обида с того, что я не хочу, чтобы он думал обо мне так, как говорит. Я не хочу, чтобы он ставил меня наравне с теми, кого презирает.       Но только мне нечего ему ответить, если по делу.       Далее, совсем паршивым в своем состоянии я нахожу то, что Юта заставил меня почувствовать стыд, горечь и сожаление. Он задел меня словами, хотя, казалось, бывают вещи и похуже, которые могут говорить люди в твой адрес.       Думаю, я скоро стану большим любителем приводить в пример детские проблемы. Потому что у детей все проще — дети проще смотрят на мир, проще все воспринимают, у них нет никаких заморочек, как у взрослых. А оттого, такие примеры просты и понятны, ведь каждый был ребенком. Но не каждый понимает, что кое-что из детства все равно задерживается — чувства. Чувства — они у всех одни. То, что может испытывать ребенок — испытывает и взрослый, просто вешая на это лишние ярлыки и проблемы. И факт в том, что то, как Юта сейчас высказался мне, очень сильно напомнило мне мою мать и меня в детстве. Урок, который я получил в детстве.       Ребенок будет слушаться, ребенок поймет, что он поступил неправильно, только если ему будет по-настоящему стыдно за свой поступок. Он не будет так делать впредь, потому что он будет не просто бояться разочаровать родителей, а потому что в нем проснулось осознание того, что это неправильно, а вместе с этим чувство вины и стыда.       Снисхождения — балуют; простые разговоры — ничего не дают чаще всего; ругань, крики и шлепки — не вариант отучать ребенка посредством того, чтобы заставить его бояться. Он будет бояться быть пойманным с поличным и просто продолжит делать то, что делал, но станет скрываться тщательнее. Лучше всего найти способ заставить ребенка стыдиться своего поступка. Чтобы он сам не хотел вытворять снова подобное, чтобы ему было стыдно перед самим собой — нужно задеть ребенка чем-нибудь, чтобы он осознал это.       И сейчас Юта задел меня, как то было когда-то в детстве, когда я получил такой урок. Он заставил меня почувствовать тот самый стыд пред самим собой и перед ним тоже.       Меня захлестнули эти эмоции, эта неприязнь к себе, это угрызение совести, позор и срам. Внутри будто обволакивает чем-то скользким и мерзким.       Но, в конце концов, последнее, о чем я думаю под этим пристальным взглядом — что от кого, а от Юты слушать такое не хочется. Хочется начать перечить ему и орать, что это не его дело. Что я, блять, тоже взрослый мальчик и разберусь сам, что мне делать.       Да, я напился. Напился до беспамятства. Но, блять, у каждого бывает. Я понимаю, что я делаю. Я не собираюсь это повторять. Не собирался и без его слов. То, что произошло вчера — просто, блять, так получилось. Я сам понимаю, что с выпивкой пора завязывать и собираюсь. Я, сука, не глупый. Не приравнивай меня, блять, к тем людям, которых ты так ненавидишь.       И знаешь, что, Юта? То, что я делаю — такая хуйня, по сравнению с тем, что делаешь ты. Именно поэтому ты — последний, от кого я бы хотел это все выслушивать.       — А разве ты лучше? — с грубым оскалом произношу я после долгого молчания. Будто вся злость от парня передалась мне в один миг. — Ты, блять, лучше? — повторяюсь я. — С хуяли ты мне вообще сейчас что-то предъявляешь? Какого хуя выражаешь презрение в мою сторону, читаешь тут какие-то нотации, когда сам ведешь себя как последний ублюдок на этом свете? А тебе от самого себя не противно?       — Речь сейчас не обо мне, нахуй ты стрелки переводишь?       — Потому что я не собираюсь слушать подобное от тебя!       — Да? И почему же? Что же обо мне такого говорят? Расскажи и мне!       Настроение Юты сменилось тоже. Он говорит легко и уверенно, с вызовом — будто, что бы я не сказал сейчас, он во всем сможет найти нестыковку, каждому поступку найдет оправдание. Из-за того, как уверенно он отвечает мне, я себя уверенным не могу чувствовать. В то же время, его интонация удивляет меня — он ведь никак не отрицал мои слова некоторое время назад. Может, он просто считает подобные вещи пустяком?       В любом случае, больше не было ничего, что я мог бы предъявить ему, кроме одного. Но вначале, я должен узнать, является ли это вообще правдой. Что он ответит мне?       Ненадолго в воздухе повисает тишина. Юта смотрит с интересом и выжидающе, чуть ухмыляется, в полной боевой готовности — что же такого я ему скажу.       А у меня сердце стучит, как бешеное. Словно от его ответа зависит вся моя жизнь. Нервничаю очень, пытаясь сформулировать, а заставить себя произнести это — до дрожи в руках волнуюсь. Я понимаю, что мне страшно услышать ответ. Потому что, кажется, что Юта способен на все.       Обидно, что Юта такой человек, который действительно, кажется, способен на все — он умеет много чего интересного, хорошего и полезного. Но только почему-то плохое ему по душе приходится больше.       Я нервно сглатываю, но собираюсь, наконец, с силами. Юта в ожидании чуть приподнимает брови вверх, в стиле «давай же, удиви меня», когда я открываю рот.       — Это правда, что ты изнасиловал девушку? — я спрашиваю словно на одном дыхании.       — Боже, нет! — а Юта также быстро отвечает с полным возмущением и закатывает глаза. — Какой уебок сказал тебе это?       Я молчу. Говорить про Донхека не хочется. В душе я чувствую облегчение, что эти слова оказались неправдой.       — Это просто слух, — вздыхает он, не дожидаясь моего ответа. — Да, я трахался с девушкой бармена, но не насиловал ее, — он начинает спокойно разъяснять ситуацию, и я моментально верю каждому его слову. — Она была просто типичной прошмандовкой, а когда ее парень нас застукал, она начала орать, что я типа ее насилую. В инциденте быстро разобрались, что никто никого, блять, не насиловал, хотя в итоге я все равно знатно получил по лицу, да пошли ложные слухи. Еще что-то? — с упреком смотрит на меня он.       Теперь мне стало стыдно, что я предъявил подобное парню. Стыдно, что я мог подумать, что такое правда возможно. Да, Юта мудак, но не насильник. Подобное — просто грань.       Но, почему-то, я не стал извиняться перед ним за это. А за это стоило бы извиниться, я считаю. Я просто продолжил.       — Но ты правда разбил как-то стакан о голову девушки, да? Ты считаешь, что так поступать нормально?       — Да, я правда это сделал! — Юта снова повышает голос. Я понимал, что мне стоило остановиться и не спрашивать. — Нет, это не нормально! Но мне похуй, окей? Насрать! Я не жалею об этом, понятно?       — И я не жалею о своих поступках, — говорю я ровным тоном и надеюсь, что мы закончили этот разговор.       Но, вообще-то, я жалею. Юта заставил меня пожалеть об этом, но только знать ему это вовсе не обязательно. Я не хочу прогибаться под таким мудаком, как он. Если он не чувствует стыда за свои аморальные поступки, за то, что портит жизни другим (в какой-то мере), то почему я должен показывать иное, когда порчу жизнь лишь себе? Когда все, что делаю я, других никаким боком не касается и не должно затрагивать вообще? Поэтому и упреки в свою сторону не желаю от него слышать, пусть они и цепляют.       — Хорошо, как скажешь, — парень говорит нервно и недовольно. — А теперь я пошел, — он не успевает повернуться, я тут же вцепляюсь в его руку снова, останавливая парня.       — Нет. Останься.       Я лучше сам себя поупрекаю. И за все то, о чем мы сейчас говорили, касательно меня, и за многие иные вещи, которые вертятся в моей голове.       Например, за свое нежелание тому, чтобы Юта уходил.       Он должен вызывать отвращение у меня, но почему-то не вызывает. Я не должен чувствовать ликование от его слов. Не должен, но почему-то чувствую. В его словах не было ничего, чему можно было бы радоваться. Ничего хорошего я о нем не узнал. Но и не чувствовал, что узнал о нем что-то плохое, хотя я узнал некоторые новые вещи о нем.       Единственная вещь, которой я боялся, оказалась неправдой. А все остальное меня не трогало совсем, мне было все равно на остальные его поступки. Они были свойственны ему, и он не упал в моих глазах. И я просто радовался тому, что он не упал в моих глазах. Что он просто тот же мудак, каким и был. А я знал это. Я знал, что он мудак, я уже смирился с этим.       И он все еще вызывает у меня интерес. И он, черт подери, в моей квартире. И я все еще хочу знать, как он тут оказался. У меня все еще уйма вопросов к нему. Я не хочу отпускать его сейчас.       Юта не говорит ничего — лишь смотрит на меня; томно, прямо в глаза. У меня ощущение, что он любит это дело — смотреть людям прямо в глаза, прожигая их взглядом. А меня это заставляет понервничать. Тело обдает жаром. Даже не так; сказать, что становится жарко до невозможности — ничего не сказать. А парень смотрит взглядом холодным, но в привычной манере обаятельно-притягательно. Он смотрит на меня, может, пару секунд, а мне кажется, что вечность. В животе что-то нервозно скручивается; совсем не от моего отходняка. Далеко не от этого.       — Я хочу курить, идем на кухню, — бросает он и вырывает свою руку из моей хватки.       Мне становится неловко, что я продолжал держать его. Он скидывает ботинки и направляется на кухню, а я еще недолго стою в коридоре. Стою и пытаюсь успокоиться — остыть. В прямом смысле. Сердце чертовски бешено колотится, по телу все еще проходит жар.       Пиздец. Больше и сказать нечего.