Сыворотка правды

      Если я еще как-то смирился с тем, что семнадцатилетний Донхек любитель выпивать, уж с тем, что он решил попробовать наркотики, я мириться не собираюсь. Я не позволю ему этого сделать. Ни за что.       То, что Юта весь из себя такой охуенный — попробовал экстази в пятнадцать и ничего, славится ботаником в универе, с мозгами на месте, в состоянии баловаться и видеть меру — это не значит, что у других будет так же. Это не значит, что с Донхеком будет так же.       Абсолютно все слова Юты, сказанные минутой ранее, кажутся мне полной глупостью.       «Подумаешь, разок попробует», — действительно, подумаешь, блять!       Я злой. Очень злой и обеспокоен. В голове вертится лишь: «Остановить-остановить-остановить».       Пока я чуть ли не бегу в туалет, в надежде, что Донхек действительно будет там, в моей голове не перестают мелькать кадры с той ночи, когда Кун был в бессознательном состоянии. Все то волнение, которое я испытал тогда. После того случая я не просто стал негативно относиться к наркотикам, теперь же я испытываю самое, что ни на есть, отвращение, страх и ужас. Я считаю, что наркотики — самое жуткое, что есть в этом мире. Я никогда не видел картины хуже, чем в ту ночь, потому что я никогда не испытывал более сильного беспокойства. Боялся за то, какой может быть исход событий и кусал себе губы оттого, что ничего не делал. Сейчас же я могу что-то сделать, и я, блять, сделаю. Еще не поздно.       Донхеку семнадцать. Ему гребанных семнадцать лет. И он сейчас может просто загубить себе жизнь тем, что попробует. А если ему понравится? Если он не одумается, не сделает нужные выводы, как говорит Юта, не остановится?       «Я не могу этого допустить».       Я не могу пройти мимо этой ситуации, не могу не лезть. Я должен остановить Донхека, потому что, а вдруг все пойдет по черной полосе?       Никогда не стоит проходить мимо, когда возможно, ты можешь что-то сделать. Быть может, ты окажешься единственным, кто сделает это «что-то». Быть может, ты сделаешь это не зря.       — Донхек, ты здесь?! — я повышаю голос, заходя в туалет.       Сердце в бешеном ритме, меня в жар бросает от волнения, от страха, что, а если Донхек — уже? Я не хочу принимать это. Он не должен. Он слишком мал. Ему семнадцать, а он ошивается в таком поганом месте, которое сподвигает его на такие поступки. Это очень и очень неправильно. Так не должно было быть. Он же жизни не видел — не вот этой, поганой, где вокруг одни наркоманы, алкаши, грязные стены клуба, мерзкие женщины, которых и женщинами не хочется называть. Он нормальной жизни не видел. А она есть. Она, блять, есть.       Я жил этой жизнью — нормальной жизнью, пока не познакомился с Ютой. Я не видел вот этого всего, происходящего постоянно здесь, в стенах этого клуба. И я хочу, чтобы Донхек тоже этого не видел. Я хочу, чтобы Донхек, которому чертовых семнадцать лет, тоже жил такой жизнью. Нормальной. Марк же живет такой жизнью, так почему Донхек не может спокойно гулять с ним, весело проводить время, играть в приставку, научиться чему-либо интересному, тому, чем должны заниматься в его возрасте? Я знаю, что Марк играет на гитаре. Почему бы и Донхеку не научиться играть? Почему бы не найти какое-нибудь хобби, которое увлечет его больше, чем выпивка?       Хрен с ним, с выпивкой.       Но я хочу уберечь его от тех еще более неправильных поступков, на которые он решается, находясь в таком окружении.       — Донхек!       Одна кабинка приоткрыта; я стучусь во вторую, но слышится женский крик «занято». Я двигаюсь к третьей кабинке.       — Донхек?! Ты тут?! — я бью кулаками об дверь кабинки со всей дури, и она поддается, приоткрывается.       И дальше в моей голове лишь: «Блять-блять-блять».       Что я говорил о том, что я никогда не видел картины хуже?       Теперь видел.       У меня ноги подкашиваются от того, что я вижу. На глаза слезы наступают, а рот рукой прикрываю в панике, дыхание сбивается. Меня трясет.       «Он жив, Сычен, он жив, спокойно, возьми себя в руки», — говорю я себе, пытаясь успокоиться, понимая, что просто стоять и смотреть - это явно не то, что я должен делать.       Я наклоняюсь к парню, который полулежит-полусидит на полу, опираясь о стенку спиной; сам он тоже — с мокрыми глазами. Взгляд переводит на меня усталый, с мольбой будто.       — Эй, эй, — шепчу я в панике. — Ты как? Донхек, ты как?       Я вижу, что рубцы на запястьях не глубокие, точно не смертельные. Но кровь течет, где-то еще собирается капельками на порезах, а где-то уже тонкими струйками течет по рукам. Рядом с парнем валяется небольшой карманный ножик. Картина ужасает неимоверно, я теряюсь, не зная, что мне стоит сделать, что я должен сделать.       Должен ли я вызвать скорую? Сюда? Не лучшая идея, хотя хочется наплевать на все. Но и вызвать скорую — испортить Донхеку жизнь. В этой стране все жестко — один раз оступишься, и конец всему твоему будущему. Тебя сразу за решетку, на реабилитацию, в клинику. А косяк навсегда в личном деле.       Или, может, можно и без скорой обойтись вообще? Это же просто порезы… небольшие ранения…       Но, черт, как же их много. Как много крови на его руках. А если мне лишь кажется, что они не глубокие? Если, все же, скорую вызвать просто необходимо сейчас?       Я паникую. Я начинаю сильно паниковать от всего происходящего и от того, что совсем не знаю, что мне делать.       — Хен, — по щекам парня уже катятся слезы во всю. — Я так устал. Я так заебался, — голос дрожит, он еле говорит. У меня руки трясутся, но я тянусь к парню, чуть приобнимая его, сам слез тоже не могу сдержать.       — Что случилось? Донхек? Что мне сделать?       Парень обнимает меня, я чувствую, как его тоже трясет. Он буквально скулит, пытаясь говорить, и захлебывается в слезах.       В моей голове куча мыслей, но все в кучу, вперемешку — мне так страшно от увиденного, мне так страшно за Хека.       Я вдруг понимаю, что я никогда не видел оголенные руки Донхека, а на его руках видны и уже затянувшиеся раны.       Я вдруг понимаю, что все его поведение — лишь чертова маска. Наигранная легкомысленность, дабы забыть о проблемах; дерзость, чтобы защититься. А на деле парню очень и очень тяжело и плохо.       Я вдруг понимаю, что я задавался такими идиотскими вопросами, но никогда не думал о таком простом и важном — а что думают родители Хека о его образе жизни? Почему они не следят за своим сыном?       Я вдруг понимаю, что его родителям просто плевать. Неблагополучная семья, которая просто забила на своего ребенка, который давно уже сам по себе.       Я вдруг понимаю, что именно по этой причине Хек проводит здесь каждый вечер — среди наркоманов и алкашей.       Я вдруг понимаю, что он находит в выпивке свое успокоение.       Конечно, я понимаю это не сам — я собираю все это по крупицам, по тому, что могу понять из бессвязного бормотания парня.       Он не перестает плакать, крепче прижимаясь ко мне, и говорит, как ему тошно от всей его жизни.       — У меня день рождения сегодня, хен, — бормочет он мне куда-то в плечо. — У меня восемнадцатый день рождения, но кто об этом знает? Посмотри на меня. Я торчу здесь, никому не нужный. А вместо поздравлений, я слышу в свой адрес «убейся». Но у меня не хватает сил и смелости даже на это, — он стучит зубами, когда договаривает.       — О, Боже, — вырывается у меня. — Кто тебе это сказал? Хек, посмотри на меня, — я беру парня за подбородок и заставляю его посмотреть на себя. — Не слушай эту глупость. Есть люди, которым ты нужен, слышишь? Я, Марк. Все будет хорошо, пожалуйста, забудь об этом.       У парня глаза красные, а лицо мокрое от слез. Вид совсем убитый и потерянный, губы искусаны, а руки заляпаны кровью. Он отводит взгляд.       — Я не нужен Марку, — лишь выдавливает из себя он.       — С чего ты взял это? — спрашиваю я, снова прижимая парня к себе. В ответ новая порция всхлипов и стонов. — Все будет хорошо, — повторяю я, пытаясь одновременно успокоить и себя, и парня. Если парень в отчаянии с желанием умереть, то я напуган до смерти от происходящего.       Я поглаживаю Донхека по спине одной рукой, второй — тянусь в карман за телефоном.       — Я вызову такси. Куда мне отвезти тебя?       — Только не домой.       — Хорошо, мы поедем ко мне.       Я понимаю, что дом для парня — не самое благоприятное место, и что сейчас он туда ни в коем случае не хочет.       Я всегда считал, что семья — это самое важное, что есть. Самые близкие и дорогие люди, которые всегда поддержат, всегда помогут. Для меня семья всегда на первом месте. Но.       Оказывается, так бывает не всегда. И иногда семья может оказаться тем, что губит тебя и приносит тебе самую большую боль. А отсутствие всякой поддержки добивает вовсе. Желание жить пропадает, когда вокруг лишь чужие лица, никакой любви и заботы. Одна грязь, мерзость и поганые люди, которые бросаются словами, не думая, как много это может для человека значить и на какие действия сподвигнуть.       Все мои проблемы, над которыми я когда-то заморачивался, мне вдруг показались такой хуйней, когда я сжимал в объятиях теперь уже восемнадцатилетнего Донхека, который за свои восемнадцать лет жизнью этой — сыт по горло.