Сыворотка правды

      Я был уверен, что Юта не вернется. И, если честно, плевать.       Я на самом деле ни в чем его не винил — не он причина страданий Донхека, а на его месте мог быть кто угодно, проронивший лишнее, тот, кто мог бы довести парня до той самой последней капли.       Я ни в чем не винил его, но был зол на него, потому что мне было отвратительно сейчас снова лицезреть все эти минусы Юты. Я смотрел на него, я слушал, что он мне говорит, а в мыслях пролетало: «Я влюбился в ужасного человека».       Но, если честно, то дела мне сейчас до Юты совсем не было. Я не вспоминал о нем, пока он не пришел, и я моментально забыл о нем, как только закрыл дверь своей квартиры. В голове был Донхек. Мысли об этом мальчике, о его хреновой жизни, о том, как ему тяжело и о том, чем я могу ему помочь.       В такси он с мокрыми глазами лежал у меня на плече. Когда мы приехали, я отправил его в душ, вручив свою одежду, в надежде, что ему чуть полегчает, вода охладит да успокоит разум.       Когда он вышел, я антисептиком обработал раны парня. Абсолютно все руки Донхека доходя до локтей были в порезах, где-то в свежих, где-то в уже затянувшихся, а где-то лишь следы. Много следов. Парень явно увечья себе наносит далеко не впервые. Пытается заглушить моральную боль физической? Это единственное оправдание, которое я слышал на этот счет, и то, в интернете. Сам же никогда не сталкивался с таким до этого момента, и лучше бы не.       Я держал дрожащие руки Донхека в своих руках и хотел задать кучу вопросов, но понимал, что это будет лишним сейчас. Эмоциональный настрой Донхека уже давно на грани срыва. А этот вечер, его восемнадцатый день рождения — пропасть, в которую он все-таки упал, не выдержав происходящего вокруг. Мало того, что упал, так еще и захотел сам себя закопать, лишь бы подальше от всего происходящего.       Сейчас я понимаю, что Донхек и так достаточно сильный морально, он и так достаточно долго терпел и держался. Просто потому что… думаю, я бы не выдержал, если бы был на его месте. Если бы с самого детства у меня отсутствовала бы всякая поддержка и любовь. Я очень зависим от простого общения, от людей, от социума. Что уж говорить о том, что когда ты ребенок — ты должен наслаждаться счастливым детством, ловить в каждой мелочи радость, чувствовать родительскую любовь, заботу, тепло. Детство — это должна быть беззаботная пора. В которой ты изучаешь этот мир потихоньку, ты видишь его светлым, красивым, интересным. И ты знаешь, что есть место, куда ты всегда можешь вернуться, получить поддержку от людей, которые всегда тебе помогут, будь то глупое домашнее задание или что-то большее, духовное — которые поддержат твой настрой. Это место называется дом. Это место, где ты засыпаешь, просыпаешься, где ты растешь, где многому учишься. У Донхека этого дома не было. Нет, он, конечно был, но чисто в материальном плане, как сооружение, в котором он засыпал и просыпался. Но не больше. Парень каждый день проводил в Сыпре просто потому, что у него не было желания даже возвращаться в этот самый дом, где люди, такие родные лишь по крови, но на деле, совсем чужие — настолько неприятны, и которым все равно нет дела, где их сын.       Не все взрослые готовы к самостоятельности, а что делать, когда ты ребенок, и ты сам по себе? А люди, которые должны защищать и оберегать, лишь усложняют тебе жизнь, портят ее и черт знает, как. Я понятия не имею, что представляют из себя родители Донхека и, если честно, не особо-то хочу знать. Но и без того понимаю, что любой другой с таким раскладом мог бы загнуться и раньше, а Донхек терпел. Терпел, двигался дальше и старался не зацикливаться на этом — он отвлекался, как мог, он пытался делать что-то для себя, для своего удовольствия и даже научился превращать это удовольствие в деньги. Донхек правда молодец. Сейчас я это понимаю.       Просто на таком трудно не зацикливаться — на том, что у тебя нет близких людей и не очень-то ты кому-то нужен. Опять же, я бы не смог. Жить в обществе, но быть одному — это чертовски тяжело. Для меня понимать, что ты никому не нужен — ужасно.       И сейчас я хочу понадеяться, что у него все будет хорошо. Я хочу поддержать его и показать ему, что все может быть хорошо — что в мире есть вещи, которые дарят радости больше, чем алкоголь; есть места поприятнее, где можно проводить время; есть вещи поинтереснее, которыми можно заниматься; и главное — что есть люди, которым Донхек нужен.       Когда я вышел из ванной, Донхек уже мирно спал на кровати, чему я был рад. Ему нужно отдохнуть, успокоиться. Как говорится: «Утро вечера мудренее».       А мой телефон гласил о пропущенных от Марка, который впоследствии интересовался, не знаю ли я, где Донхек; что, может, он в «том клубе», и не могу ли я ему назвать адрес клуба, а то младший на звонки не отвечает и дома его нет. Марк был очень обеспокоен, и сам объяснил, что они очень сильно повздорили из-за того, что Донхек провалил экзамен. А точнее, что Марк очень сильно погорячился в сторону Донхека, высказал ему не очень приятные вещи и даже назвал его не очень приятными словами. И забыл о его дне рождения, за что ему очень и очень стыдно. Просто он, как сам сказал: «Хотел, как лучше». Ведь это не дело — первый экзамен, а уже провал.       Вот оно что. Просто в этот день, который должен был быть праздником для Хека, на него навалились неприятные вещи, которые задели его еще больше. Которые довели его.       Я лишь сказал парню, что Донхек ночует у меня, и что Марк может прийти утром, извиниться, да поздравить его. Я хотел, чтобы Марк это сделал — чтобы Донхек понимал, что то, что он говорил, что парню плевать на него — это неправда.       Я не стал ничего рассказывать Марку. Если Донхек захочет, то расскажет сам, я не должен в это вмешиваться. Хотя я сомневаюсь, что он это сделает. Это то, что люди держат в себе. К тому же, я понимаю, что это вызовет у Марка огромное беспокойство, которое будет лишним сейчас для парня.       Я постелил себе матрас на полу, расстелил постель, но только сон вообще никак не лез. Трудно заснуть после всего происходящего.       Пока лежал да обдумывал все, вспомнил о том, что Донхек, вроде как, покупал наркотики, из-за чего я вообще и пошел в туалет. Я обшарил его карманы и да, действительно нашел пакетик с двумя неизвестными мне таблетками белого цвета; тут же слил их в унитаз.       А потом пришел Юта. И я был уверен, что он не вернется снова, как я ему сказал. Я моментально выкинул его из головы, укладываясь обратно на матрас.       Но он вернулся. В четыре утра раздался звонок в домофон.       Когда он пришел в первый раз — мне было совсем не до того, чтобы думать и удивляться тому, что, ого, ему не все равно, раз он пришел. Но когда он появился на пороге снова, с тортом и со всем своим раздражением на лице, меня начали накрывать мысли и чувства по поводу него. Я был крайне удивлен и рад.       — Я ненавижу тебя, — с недовольным лицом выпаливает он мне и пихает в руки коробку с тортом, вальяжно проходя в квартиру, скидывая ботинки и тут же отправляясь на кухню.       — Тише, пожалуйста, — у меня голос уставший, потому что эта ночь выжала из меня все соки.       Я тихонько закрываю за ним дверь и отправляюсь следом на кухню, где Юта уже подкуривает сигарету. Не сидит за столом, как обычно, а стоит у окна. За окном светлеет уже, улицы тихие-тихие. Мир кажется за окном непривычно пустым — светлым, но пустым, за счет безлюдности, за счет отсутствия гула машин. В квартире у меня тоже мертвая тишина, слышатся лишь изредка выдохи Юты. Может, был бы я чуть пободрее, тишина бы напрягала, но сейчас атмосфера не кажется напряженной. У меня глаза слипаются — спать все-таки хочется, но теперь уже точно поспать не выйдет.       Я тихо открываю холодильник, в который ставлю торт, и улыбаюсь. Черт. Юта действительно пошел за тортом, как я ему сказал. Нет, Юта, не смей говорить, что ненавидишь меня. Если бы ты ненавидел меня, черта с два бы ты делал то, что я тебе говорю. И ты, наверняка, долго искал, где купить торт, раз с твоего прошлого визита прошло около двух часов.       Юта злой на лицо, но молчит. Молчит, затягиваясь сигаретой, смотрит в окно, рука одна поперек груди, вторая с сигаретой на уровне лица. Может, изучает мой двор — пустую детскую площадку, деревья, которые поддаются спокойствию, да радуются отсутствию ветра, совсем не колыхаются. Мне кажется, что он сейчас не то, чтобы пытается успокоиться этой сигаретой, уставившись в окно, а словно таким образом пытается сдержаться, дабы не высказать в мою сторону пару ласковых. Пытается отвлечься.       Я подхожу к нему сохраняя тишину. Он не смотрит на меня, когда я подхожу. Я тяну руку к его руке, чтобы взять сигарету, и Юта позволяет мне ее забрать.       Когда я тянусь за сигаретой к нему, я замечаю, что у него костяшки на обоих руках разбиты. Хочется спросить отчего, почему, когда он успел уже, что случилось? Но я молчу. Лично меня сейчас умиротворяет тишина между нами, и я очень не хочу ее прерывать. Я вообще сейчас слишком вымотан, чтобы обсуждать с Ютой хоть что-то.       В стоящей тишине слышно, как сжигается бумага. Взгляд мой переходит на почти что скуреную до фильтра сигарету, которая зажата меж пальцев у меня в руке; как покрывает оставшуюся бумагу оранжевый огонек, который в долю секунды превращается в черноту, а над ним лишь пепел, после летящий прямо на подоконник.       И когда сигарета оказывается скурена до фильтра, тогда все это и прекращается — вся эта тишина, безмятежность и спокойствие. Юта подходит к столу, садится. Я рядом с ним, окурок — в пепельницу. Парень тут же прерывает молчание.       — Ну и на кой черт весь этот бред с тортом?       — У него день рождения, — спокойно отвечаю я, усаживаясь на стул рядом.       — Сегодня?       — Вчера был, — слышится хмыканье в ответ.       — Я бы хотел сдохнуть в день своего рождения, это забавно, не находишь?       — Прекрати, — я пытаюсь говорить с укором, но выходит просто тихо, за счет моего уставшего состояния. О подобном не хочется ни думать, ни слушать тем более.       — Смерть неизбежна. Перестань относиться к ней с таким ужасом, это бессмысленно. Все мы, блять, умрем. Не вижу ничего плохого в том, чтобы обдумать, как это может произойти, когда, в какой одежде ты будешь лежать в своей могиле, — с безразличным выражением лица перечисляет Юта, а мне тошно от каждого его слова.       Я молчу в ответ, но если он еще хоть что-то скажет по поводу смерти, то я скажу ему, чтоб он заткнулся.       — Так че у него случилось? Ссора с Марком и проваленный экзамен? Все? Вот и желание сдохнуть?       — Ты знал? — я удивленно смотрю на парня.       — Он как только пришел, сразу выпалил что-то вроде того, что все пиздец, жизнь говно, куча дерьма свалилась, и сам же сказал, что сдохнуть хочет. Я в ответ и пизданул, что, ну так иди и убейся.       Юта встает из-за стола, направляясь к кухонным тумбам; включает чайник. Я тяжело вздыхаю, поворачиваюсь в сторону парня и наблюдаю за его действиями. Абсолютно не знаю, что ему ответить. Сил нет продолжать упрекать его за такие слова.       — Чай, кофе? — спрашивает он и тянется за кружками, равно как у себя дома. Собственно, подобное уже достаточно привычно.       — Кофе, — говорю я, понимая, что он мне просто необходим. Юта достает нужную банку.       — Ну, так? Есть что-то еще или он действительно просто долбоебизмом страдает?       — Не говори так, — цокаю я. — Да, на него вчера много свалилось… В не самый еще подходящий день, но… — я чувствую неловкость, когда говорю о чужих проблемах, оттого говорю медленно, с паузами, с неуверенностью. — У него дома проблемы. Я так понял, что родители и вовсе своей роли не играют в его жизни, и люди сами по себе не очень приятные… Мягко говоря.       — Пф, и все?       — И все? — в недоумении переспрашиваю я, ибо не понятна мне эта реакция. Он говорит так, словно подобное обыденность. Как будто каждый второй родитель забивает хуй на свое дитя.       — Людям свойственно думать, будто их проблемы уникальны, — фыркает Юта, насыпая кофе в кружки; тянется за сахаром — знает прекрасно, что мне три ложки нужно добавить, что я люблю послаще, а я знаю, что он себе добавит только одну.       И эта фраза заставляет меня вспомнить одну вещь и понять, что я о Юте не знаю еще очень и очень многого. Точнее, я почти ничегошеньки не знаю о его прошлом, о его детстве, о его семье. Я вспоминаю, как Кун говорил о том, что у Юты плохие отношения с матерью, а где его отец вообще неизвестно. И думаю, что, может, тут есть связь, раз Юта говорит подобное?       — У тебя неблагополучная семья? — прямо спрашиваю я, будучи уверенным, что это так. Как еще это понять?       — Нет, с чего ты взял? — Юта разворачивается в мою сторону, руки на груди скрещивает. У него вид спокойный, разве что чуть недоуменный. Ждет, пока закипит чайник, ждет моего ответа.       — Кун говорил, что у тебя плохие отношения с матерью… — я отвечаю ровно, но не договариваю, неуверенный, что мне стоит сказать или спросить, и только сейчас чувствуя неловкость с того, что говорю с Ютой о таком. С того, что лезу в такую личную тему.       — Да, это так. Мои родители тоже забили на меня хуй еще в детстве, но не потому что они какие-то хуевые люди или что-то типа того, а просто потому что… — Юта чуть задумался, прежде чем продолжить. — Своя жизнь им была важнее? Свое счастье, благополучие? Называй, как хочешь.        Меня удивляет то, как он спокойно говорит об этом, ведь… это так неправильно, неприятно…       — Прости, что так прямо, — Юта открыл рот и явно хотел продолжить, отчего мне стало неловко, что я его перебил. — Ты сейчас уже просто смирился с этим, раз так спокойно говоришь или…       — Не, мне всегда было похуй, — вставляет он спокойно. — Отец бросил нас еще когда я был мелким, я его вообще не помню. Его никогда не было в моей жизни, и я никогда не заморачивался на этот счет, словно так и должно быть. Единственное, меня бесило, что у матери постоянно менялись хахали. Она сама по себе ни на что негодная была, все время пыталась цепляться за мужиков. Они ее волновали больше, чем я. Но я просто пользовался этим. Был только рад, что дела до меня никому нет — делай, че хочешь, гуляй, где хочешь, во сколько хочешь, и никто тебе слова не скажет.       Слышится, как щелкает на чайнике кнопка в обратную сторону; он вскипел. Юта поворачивается опять к тумбам, разливает кипяток по кружкам.       — В школе я был типичным раздолбаем, имел хуевые оценки, влезал в неприятные ситуации, имел дело с плохими компаниями, начал пить, курить, пробовал наркотики. Но не потому что пытался как-то так убежать от реальности, заглушить так отсутствие родительской любви и заботы, как ты наверняка сейчас подумал, — фыркает Юта. — Мне просто это нравилось, было интересно. Я получал кайф от этого, от того, какой я плохой парень. Гордился, что моим родителям было насрать, где я и че я, что могу делать, что хочу.       Юта ставит на стол кружки, садится рядом и продолжает.       — А потом, то ли повзрослел, то ли что, само как-то пришло, знаешь. Мне вдруг это все надоело. Заебало все, заебали люди, заебал такой образ жизни. Я смотрел на этих людей, с которыми тусил, и начал понимать, какие же они дебилы. Меня буквально начало воротить от них. Причем, понимаешь, я возился с теми, кто был меня старше — многие были совершеннолетними в тот момент, пока я еще был мелким пиздюком. И они вдруг показались мне такими жалкими. Вы, блять, взрослые люди — но вы никто, у вас нихуя нет, ни перспектив, ни мозгов, нихуя. Лишь долги, проблемы со здоровьем и условки. Я не хотел быть таким.       Я ближе к себе придвигаю кружку с кофе, но смотрю на Юту неотрывно, вслушиваясь в каждое слово.       — Потом мать вышла замуж, нашла себе уже постоянного, когда я в старших классах учился. И тут ей, блять, захотелось в семью поиграть, начала включать свои материнские права какие-то. И хуй ей объяснишь, что вообще-то уже поздно это делать. Начала интересоваться постепенно, а че, куда я, с кем я, а когда вернусь, даже не пускала иногда. И у меня уже тот период был, когда оно мне и нахуй не нужно было; я ругался с ней и препирался не потому, что она вдруг начала мне запрещать делать то, что я хотел делать. Я просто бесился с нее, с того, что, с чего вдруг ты это делаешь вообще? Где ты раньше была? Уже поздно мамочку включать. Сейчас тут твои слова уже вообще значения не имеют, никакой роли не играют. Ну, и если раньше нам было плевать друг на друга, в какой-то мере, то на этой ноте наши отношения подпортились. Мне уже не нужна была мать, какой она вдруг захотела стать, когда нашла себе мужа, и ей нужно было переключиться на что-то иное, чем на поиск мужиков и обустройство своей личной жизни.       Юта делает паузу и достает пачку сигарет.       — Можно? — спрашиваю я, глядя на то, как он достает сигарету, которую далее протягивает мне, а себе достает другую. Подкуривает, передает мне зажигалку и продолжает, изредка делая паузы, чтобы затянуться.       — Затем у меня испортились отношения и с отчимом. Поначалу он относился ко мне как к чужому и не лез в наши с матерью дела, потом же решил встать на ее сторону и начал меня строить, что у меня просто стало последней каплей терпения. Мне было непонятно, почему люди, которые мне по сути никто, которые не знают ничего обо мне, о моей жизни — вдруг начали лезть в нее, с попытками воспитать меня. Поздно. Родители должны это делать с самого начала, а не, блять, тогда, когда ребенок уже взрослый.       К восемнадцати годам я просто ненавидел весь мир. Но только не так, что у меня было желание покончить с собой, а было желание покончить со всеми вокруг. Считал, что все — ебланы тупые. Я, конечно, тоже тупой еблан, но остальные тупее и ебланистее, — Юта посмеивается и я, конечно, тоже не могу сдержать усмешки от такой фразы. — Дома, на улице, все знакомые — бесили все. Вообще, знаешь, я думаю, что иногда, чтобы объективно взглянуть на что-то, на себя, на свое окружение — нужно упасть. Погрязнуть в дерьме, побыть на дне всего этого — и вместе с осознанием того, где ты, приходит осознание того, где ты должен быть, где ты хочешь быть, что нужно для этого делать, как выкарабкаться отсюда, из этого дерьма. Думаю, у меня было примерно так. Подростком я повлипал в кучу дерьма, испытал на себе то, что многие за жизнь не испытывают. Я совершал ошибки и делал для себя выводы.       К моменту, когда я поступил в университет, я уже достаточно повидал и понимал, чего я хочу, чего не хочу. Я взял себя в руки, понимал, что надо делать что-то дельное со своей жизнью. И я не имею в виду всякую хуйню и мелочи, что я должен вести здоровый образ жизни и бла-бла-бла. Да хуй с ним, это вообще ни на что не влияет. Я имею в виду реальные вещи, которые реально влияют на твою жизнь и которые реально важны. Учеба, навыки, умения, здравый смысл. Я правда старался. Учился, строил из себя пай-мальчика, работал, чтобы поскорее накопить денюжку и свалить из дома. Стипендию мне быстро выделили, но ее не хватало на жилье. Лишь потом уже, участвовал во всяких конкурсах, проектах, даже у зама на поводу ходил, для него кое-что делал — вот и еще накапало. Я старался делать то, что может дать мне реальные перспективы в будущем, для того, чтобы жить, как подобает. И сейчас нужно лишь поддерживать все это, — вставляет он в завершение и делает глоток кофе из своей кружки.       — А как у тебя сейчас с матерью? — единственное, что хочется спросить, потому что тема семейных отношений одна из главных для меня.       — Да никак. Каждый из нас живет своей жизнью, вспоминаем друг о друге только по праздникам, так, ради приличия. У них в том году с отчимом сын родился, у них все прекрасно, она живет теперь полноценной прекрасной жизнью, обзавелась нормальной семьей — муж, ребенок, до которого ей есть дело. Они счастливы, и хуй с ним. У меня тоже все прекрасно, я в это лезть не собираюсь, да и как будто это кому-то надо.       Я затягиваюсь сигаретой, обдумывая, что мне стоит сказать. Может, оттого, что я сонный, но никакие комментарии особо не лезли в голову по поводу его истории. Я просто был рад, что он поделился со мной этим, что теперь я знаю о нем больше.       Я рад тому, что теперь я понимаю, почему Юта такой. Как он стал тем, кем является сейчас, как он пришел к этому.       — Спасибо, что рассказал, — говорю я, чуть улыбаясь, и тоже тянусь к своей кружке.       — Разве за подобное благодарят?       — Я - да.       Мы снова погружаемся в тишину. Говорить, кажется, больше нечего. Но я вспоминаю об одной вещи.       —Что с твоими руками?       — А что с ними? — Юта, кажется, действительно сам забыл, это не выглядит как увиливание от ответа. Он смотрит на свои руки и затем говорит. — А, это... Забей.       — Давай я принесу аптечку и обработаю.       — Забей, — повторяет он, но я не слушаю.

***

      — Иди поспи, — Юта снова что-то чиркает в тетрадке (которые у меня, кстати, всегда теперь лежат на кухонном столе — ибо это теперь считается и моим рабочим столом); я же уже засыпаю, щекой упираясь в поверхность стола, наблюдаю за Ютой. У него сна ни в одном глазу, словно.       — А смысл уже ложиться?       — Убитый весь день будешь.       — Лягу сейчас — просплю весь день, не усну ночью. А завтра тогда убитым нужно будет в универ идти, а потом еще работать.       — И то верно.       — А сам? Не хочешь спать?       — Если только чуть-чуть.       — К тому же, Марк должен прийти.       — Чего? — переводит Юта чуть удивленный взгляд на меня. — Нахуя?       — Хочет извиниться перед Донхеком. И поздравить его. Ты помнишь, что ты тоже должен будешь извиниться перед ним? — в ответ мне недовольный взгляд и цоканье.       Затем он снова переводит взгляд на тетрадь. Я ничего не добавляю, воспринимаю это как согласие. Будь ответ отрицательный — были бы более громкие недовольства, выраженные в матерной форме.       Первое впечатление о Юте, конечно, отвратительное. Кажется, что хуже некуда. Но когда ты узнаешь его поближе — чувствуется его жизненный опыт. Теперь я знаю, как это назвать. Когда он провожал меня до дома, я думал о том, что при разговоре с ним возникает ощущение, словно он действительно понимает все происходящее, что творится вокруг него и выбирает верные дороги. И теперь я могу обосновать это для себя, почему оно так.       Он рос сам по себе, что, конечно, оставило и отрицательные следы — взять хоть то, что он балуется наркотиками. Но это его многому научило. Он смотрел на людей, пробовал, выбирал, делал выводы. Характер выработал в себе, конечно, неприятный, зато он идет по дороге, которую действительно сам для себя выстроил, причем во всех планах. Сам решил, что верно, сам выбрал это для себя, сам пошел по этому пути, невзирая ни на кого, ни на что, и продолжает все сам-сам-сам.       Все делают собственные выводы, многие заблуждаются, но продолжают верить во что-то свое. А Юта, кажется, будто бы уже давно и во всем уверен. Пока каждый другой человек делает выбор, а мы все всегда делаем выбор, будь он умышленный или неосознанный; пока каждый думает, а было ли мое решение верным, а что было бы, поступи я иначе; Юта ни разу об этом не задумывается, ни о чем не жалеет. Он пережевывает все, и учится с любой ситуации. Четко видит свои границы дозволенного, позволяя себе многое, но зная, где черта, которую нельзя переступать. Знает, где нужно проверять постоянно шестеренки, как и чем их смазывать, дабы на пути его не возникало проблем.       Вот, что я думаю о нем сейчас, каким вижу Юту. Я рад, что смог повстречать такого человека, как он.       Мое детство, моя жизнь, мои проблемы — я просто понимаю, насколько это все было неинтересным, непримечательным, скудным и даже, может, бессмысленным. Я не могу сказать, что это плохо; я бы совсем не хотел жить так, как жил Юта, пусть такое и учит многим вещам быстрее, чем когда ты живешь, не задумываясь ни о чем, просто наслаждаясь своей хорошей и простой жизнью. Просто теперь у меня ощущение, что все мое прошлое приобрело другой оттенок — серый.       Все мои заморочки, которые были, все бытовые проблемы, ситуации, страдания над какими-то бушующими чувствами внутри — все это кажется теперь таким глупым, пусть от этого и никуда не деться. Это вещи, которые все равно есть, были и будут у каждого. И у меня еще не раз проявят себя, даже по отношению к Юте, я уверен. Но сейчас хочется думать не над этим; хочется тоже найти что-то для себя, что-то, к чему я буду идти с такой же уверенностью, что-то, в чем буду хорош и чем смогу жить дальше. Хочется взять себя в руки, учиться у Юты этому и стараться.       Пока что я нашел для себя Юту, который потихоньку тянет меня вверх, пусть и не скажешь по нему, что он способен на такое. Который помогает мне, и который неосознанно заставляет задумываться о вещах действительно существенных.       Ни разум, ни чувства не помогут, когда ты в ситуации, в которой ни разу не был. А рядом с таким уверенным и харизматичным Ютой будто все нипочем. Задумываться с ним о вещах, разбирать их, вникать во что-то, о чем никогда и мысли не было — кажется чем-то необходимым.       Я поднимаюсь из-за стола, понимая, что нужна еще кружка кофе.       — Сколько времени? — спрашиваю я, когда чайник уже кипит, а я засыпаю кофе по кружкам; и без вопроса знаю, что Юта тоже будет.       — Почти половина десятого.       — Хорошо.       — Заниматься сегодня не будем, я так понимаю? — интересуется Юта, потому что это у нас было сегодня по плану, так как у меня выходные.       — Не думаю, что у меня хватит на это сил.       — Отлично, у меня тоже на это настроя нет.       После того, как Юта замолкает, я прислушиваюсь — несмотря на шум вскипающего чайника, можно уловить шаги в коридоре.       Донхек проснулся.       Оборачиваюсь тут же, не зная, что следует сказать, с чего начать.       Может так кажется оттого, что парень только проснулся, хотя я сомневаюсь, но взгляд у Донхека пустой, глаза — стекляшки.       — А он что здесь делает? — сухо спрашивает Донхек, глядя на Юту. Я тоже поворачиваю свой взгляд в его сторону, смотрю выжидающе.       Юта несколько раз нервно стучит ручкой по столу, но после откладывает ее, приподнимаясь.       — Я, наверное, не тот человек, которого ты захочешь сейчас видеть…       Мне так и хочется выпалить: «Лицо попроще сделай». Недовольство из него так и прет, слова выдавливает. Но чего еще от него ожидать? Кажется, будто это лучшее на что он способен. Да только нужна ли вся эта неискренность Хеку? Мне было бы только неприятнее лицезреть такое.       — Но я типа как хочу извиниться за то, что сказал вчера. Это, наверное, обидно было.       — Заткнись, — хмурится Хек, ну и, пожалуй, этого следовало ожидать. Хреновые у меня идеи, в общем. — Не выдавливай это из себя, чувствую себя только более жалким. Либо говори прямо, что думаешь, либо молчи.       Юта ведет бровью и как-то довольно хмыкает в ответ.       Чайник вскипел.       Наверное, стоит достать еще одну кружку, но я неотрывно слежу за происходящим. Сердце колотится бешено, нервишки шалят, как бы сейчас ситуация не усугубилась бы только…       — Окей, отлично, — словно начинает он так свою речь. — Я не ебу, че у тебя происходит в жизни, но тебе было больно, так?       Юта приближается к Хеку со всей уверенностью. Я не вижу лица Юты, но я вижу взгляд Хека, которым он неотрывно смотрит на Юту. У меня ощущение, что Хека внутри теребить всего начинает.       — Ты можешь думать, что это неважно для других, но это не так. Есть люди, которым важно то, что важно тебе. Я не в списке этих людей, конечно, мне похуй, но вот он, — он подходит к Хеку вплотную и рукой лишь указывает в мою сторону, не оборачиваясь, — не спал из-за тебя всю ночь. Когда я пришел, он послал меня за ебаным тортом для тебя и сказал, что я могу не возвращаться без него и без извинений. Он пример того, что есть люди, которым не плевать на тебя и на твои проблемы, — Юта вдруг хватает Хека за запястье, чуть приподнимая его руку. Быть может, крепко сжимает, потому что в глазах младшего читается небольшой испуг от сего действия. — И вот этой вот хуйней не надо страдать, — выпаливает он агрессивно; намекает на порезы. — Если тебе хуево, знай, что есть люди, с которыми ты можешь поделиться своим беспокойством, которые помогут тебе справиться с этими проблемами, с этой болью. Которые не оставят тебя одного. Ты же сам себя загнал в угол. Не делая шаг навстречу людям — не жди, что они сами придут тебе на помощь. Это нормально, что весь мир вдруг переворачивается вверх дном и все идет по пизде. И также нормально, когда ты делишься с другими своими переживаниями. Без этого можно просто рехнуться, — Юта отпускает руку Хека и чуть отходит, я вижу, что парня начинает чуть потряхивать, а на глаза слезы наворачиваются вновь. — Просто перестань вести себя, как идиот, да будь честен с окружающими. Говори прямо, что думаешь, что чувствуешь, что у тебя на уме — легче будет. А не подавляй это все в себе, скрывая за маской долбоебизма, а потом нанося себе увечья наедине с собой. Это нормально, что жизнь дерьмо, это реализм. Просто постарайся брать от нее лучшее, а не убивайся в страданиях, кося под дурака. Понял?       Донхек кивает, шмыгая — слезы уже вовсю катятся по его щекам, и он закрывает лицо ладонями.       Ну, что сказать. Пусть Юта действует по-своему странно и грубо, но он действует доходчиво. И это неплохо.       Я подхожу ближе, пройдя мимо Юты успеваю шепнуть ему, чтоб он заварил кофе; сам же обнимаю Донхека, глажу по голове, шепчу, что все хорошо, что все будет хорошо.       Сейчас, глядя на него, такого зареванного, я вижу в нем ребенка. И мне грустно от этого, от осознания, что детства у него не было.       — Что бы ни случилось, я буду рядом, Хек. Ты всегда можешь ко мне обратиться, хорошо?       В ответ угуканье вперемешку с всхлипыванием.       — Заканчивайте уже эти сопли. Тоже мне, блять, мужики, — фыркает Юта, разливая по кружкам кипяток. — Торт доставать?       — Доставай. Скоро придет Марк, — говорю я уже, обращаясь к Донхеку, который потихоньку успокаивается в моих объятиях.       — Ты ему позвонил? — тихо-тихо спрашивает он.       — Нет. Он сам позвонил, он очень переживал, искал тебя. Хотел уже в Сыпру идти за тобой, так как тебя не было ни дома, ни на звонки ты его не отвечал.       — Он был у меня дома?! — парень поднимает на меня удивленный взгляд.       — Да, — отвечаю я.       И у меня опять в голове куча вопросов, но я сдерживаюсь, ведь парень сам расскажет в подробностях, когда посчитает нужным и если захочет. Думаю, Юта смог донести до него, что он может поделиться о наболевшем.       — Моя одежда в ванной? — спрашивает Хек, резко отстраняясь и потирая глаза от слез.       — Да, но давай я ее постираю и отдам тебе потом? Возьмешь пока мою одежду.       Я сразу догадываюсь, что парень так спохватился резко об одежде из-за того, что хочет скрыть от Марка свои раны на руках. Мне так странно думать о таком. Так неспокойно осознавать, что Донхек всегда носит кофты с длинными рукавами, потому что есть, что скрывать под ними.       — Идем, — говорю я, когда парень кивает, соглашаясь.       Звонок в домофон раздается равно когда мы с Донхеком возвращаемся обратно на кухню, где Юта вовсю дымит.       На столе стоит порезанный торт, и я как бы и рад этой инициативе со стороны Юты, но лучше бы он этого не делал. Я не знаю, как можно было загубить торт, пока ты его режешь, но Юта смог. По бокам на торте появились вмятины от его пальцев, на верхушке крем заметно смазался, видно, придерживал, дабы куски не цеплялись за нож? Я, блять, не знаю. Еще и на части неровные поделил.       Но эта картина позабавила меня. Мое волнение, переживание и сонливость уже отступили на второй план. Стало как-то легче. Донхек тоже сейчас выглядел спокойным, что не могло не радовать.       Но только когда я открыл дверь квартиры и встретил Марка, который поздоровался сухим голосом, у меня будто сердце в пятки упало. Никогда его таким не видел. Он выглядел помятым и уставшим. Что-то мне подсказывало, что он не спал всю ночь. Его взгляд был обеспокоенный, и в то же время, я бы даже сказал, разбитый.       Хек вышел к нему вперед, а мы с Ютой встали в проходе, который вел на кухню и тихонечко наблюдали. У меня возникло ощущение, что передо мной разворачивается сцена какой-то драмы, когда я наблюдал, как эти двое смотрят друг на друга не в силах и слова сказать в первые минуты. По-хорошему, стоило бы уйти на кухню и оставить их наедине, но я был не в силах не смотреть.       А дальнейшие действия меня поразили. Первое, что сделал Марк — потянулся к руке Донхека, пока тот лишь отвернулся, прикусив губу, совсем размякший вновь перед другом. Марк задрал рукав кофты и с болью в глазах окинул взглядом увечья на руке, после чего тут же притянул к себе младшего, крепко обнимая.       — Прости меня, — дрожащим голосом. — Прости, пожалуйста.       — Все нормально, хен, — тихо говорит Хек, обнимая Марка в ответ. — И ты меня прости за то, что я идиот.       — Эй, ты не идиот, не говори так.       — Блять, — раздается тихое шипение Юты рядом, и он резким порывом разворачивается, возвращаясь на кухню. Я решаю последовать за ним, считая, что, ладно, пусть они там наедине разберутся со своими проблемами; некрасиво так со стороны наблюдать. — Я надеюсь, что у них все нормально с ориентацией, — говорит он, опускаясь на стул.       — Тебе-то какое дело? — я сажусь рядом, и, если честно, меня подобные слова чуть задевают.       — Да никакого, — машет он рукой. — Похуй. Просто должен же я что-то спиздануть, чтоб момент подпортить.       — Действительно, — с сарказмом говорю я, чуть усмехнувшись.       Все-таки, Юта — это Юта. Он такой, какой есть. И как бы он не проявлял свои отрицательные качества, все повторяется снова. Вначале его характер отталкивает и пугает, заставляет испытывать неприязнь к себе, но после — манит, заставляет восхищаться собой. Хочется быть рядом с таким, как он. Хочется быть рядом с ним.       И с этим что-то срочно нужно делать. Как минимум — мне стоит отвлечься. Заострить свое внимание на чем-нибудь другом, помимо Юты. Влюбиться в него — далеко не лучшая перспектива. И если все оставить как есть, я буду думать об этом подсознательно, зацикливаться на нем само собой. Чувства — они такие. Если ты ничего не предпримешь, оставишь все, как есть, однажды они — бам! И вырвутся наружу. И когда ты поймешь это — будет уже поздно.