I got you on my mind

Ноябрь накинулся будто слишком неожиданно, оборвав календарь в кухне Чонгука аж до последесятых чисел. Все ближе подбиралось Рождество, Чон по-прежнему ездил на выходные к маме, иногда предпочитая их домашним посиделкам прогулки с Хосоком, Юнги и Булочкой. С Юнги, который всё еще считал улыбку тонсена «незаконной», а само существование Булочки — чудом. Чонгук думал, что это немного несправедливое распределение, но не возражал, не пытаясь скрыть улыбки, когда Хосок с ужасом наблюдал за тем, как Мин валяется в листьях, а рядом носится совершенно счастливая собака. Чонгук думал еще, что не будь они с Хосоком «просто друзьями», то из них вышла бы отличная пара. Точнее, трио. Юнги, Хосок и собака. Как в дорамах, где всё хорошо. Хосок говорит, что они «предназначенные друг другу звездами товарищи», а еще он много-много знает про Юнги, и всегда ему помогает. — Хосок, дурака кусок, ты там курс макияжа что ли смотрел, что так застрял надолго?! — Мин возмущается, будто простоял на улице не десять минут, а четыре часа; в следующую минуту Шуга меняется в лице, расцветает пуще вишни весной, и обнимается с Булочкой, которая тоже неимоверно рада встрече со своим Человеком, ведь ему с радостью можно довериться для почесывания пузика. Хосок — тоже Человек ничего себе так, но он постоянно заставляет мыть лапы, что еще за штука такая? А потом еще, говорит, ты, мол, Булочка, сиди, и не отряхивайся нигде после ванной. Что за ограничение свободы? Откровенно не понимая такой несправедливости, Булочка делала конкретно наоборот, чем вызывала ворчание, а потом ласку, и, наконец, прогулку к Тому-Самому-Избранному-Человеку, который был Ангелом во плоти. — Дурака кусок? Юнги, у тебя прохудилась крыша, пока ты работал, а может, даже уже дырявая давно, и теперь в голове вода, — парирует Чон, приветствуя рукопожатием улыбчивого и спокойного Чонгука, который сидит на лавке, по обыкновению своему, и наблюдает за хёном. Вмешиваться в отношения Булочки и Юнги — это значит вызвать ревность вельш-корги на себя, а такого младший не хотел. — Слушай, вот ты жучара такой, что даже Булочка так думает, — Мин зовет вместо Хосока Чонгука, а когда тот подходит, то видит рисунки мокрыми лапами на асфальте, и это искусство. Вполне можно заявить как работу современного художника и продать. Хоуп далек от этого, он собирается домой через сорок минут, потому что «жутко околел», и кормить питомицу тоже нужно. И вроде бы всё хорошо, возвращаются обратно, почти доходят до подъезда, но Джей-Хоуп напоминает слишком внезапно, а Чонгук отстал, он залип в телефоне. И… — Завтра восемнадцатое, хён? — вопрос задается, может, даже самому себе, но Юнги замирает, как будто резко наступил в бетон, а тот затвердел. Булочка уже около двери, она готова идти домой, и, так и быть, мыть лапы, но самый младший врезается в спину (казалось бы хрупкого) Шуги, поскальзывается на влажной от росы листве, падает, ощутимо приложившись боком и выронив телефон. Чонгук глухо стонет, не в силах подняться сразу, ему плевать на грязную куртку, на намокший бок, его волнует сейчас только боль, и, чуть-чуть, надтреснутый голос Мина-черт-тебя-возьми-Юнги. — Да. Восемнадцатое, — кивает парень; оборачивается назад, где Хосок поднимает Чонгука, не подозревает об извинениях, бросает короткое «осторожнее, мелкий», и просто уходит. Прячется в квартире, укоряя себя в том, что потерялся в днях и числах. Призраки прошлого с удовольствием выползают из углов, в которые позабивались за это время, с радостью обвивают руки, плечи, хватают за лицо и лопнутую душу. Юнги впору бы думать, как там Чонгук, но он взахлеб курит, задымляя коридор, повторяет как мантру «не нужно». Не плачет, считая слезы пройденным этапом. Сделав два шага вперед, он шагнул назад на полтора. Хосок материт Юнги на чем свет стоит, спрашивает себя, зачем задал этот идиотский вопрос, подцепляет руку Чонгука на своей шее, чтобы младший не соскользнул и не сверзился снова. Чонгук, в отличии от «крутого хёна», не боится слез: ему больно, и бессмысленно скрывать это, потому что боль не такая. Ощущения — словно ему ударили по ребрам кирпичом (было что-то жесткое, может, он?), а потом приложили влажным чем-то, причем по всей правой стороне. — Я дойду, хён, — вздрагивает голосом Чонгук, прикладывая ключ к замку на двери подъезда. — На лифте, а потом дома… — Ага, а потом упадешь в коридоре, и умрёшь, — одергивает Хосок. Он шарится в кармане, достает телефон, вызывает «Скорую», называет адрес. Чонгуку нельзя домой, кто знает, просто ушиб это или есть риск какого-нибудь внутреннего кровотечения? Юнги просто «трусливая сука», раз ушел домой после вот такого. Всё ведь как будто проходило, а эта тупая дата, обычный уже день, вызвал сбой.

***

Чонгук, который от укола обезболивающего провалился в сон, просыпается уже в больнице. Вокруг всё такое белое, а за окном — светящийся Сеул, красивый, огромный. С Юнги, прокуривающим квартиру. Палата оказалась просторная, из двух коек занятая была только Чонгука, на другой дремал Джин, в обнимку с Намджуном, а кресло занял Хосок, держа Булочку на коленях. Парень ощупал себя: рука перебинтована, но болит, потому как сначала он упал на нее. Ребра, кажется, целы, но ушиб явно есть, потому что тоже перевязали. В принципе, всё не так плохо, и от лекарств (рядом стояла капельница) Чонгуку полегчало до степени «терпимо». Вопрос, всплывший в голове, заставил разбудить Джина: — Хён, скажи, пожалуйста, ты ничего не сказал моей маме? Не нужно ей знать, я в порядке, я уже хочу домой, почти ничего не болит, хён, мне надо…— Чонгук говорил торопливо, порываясь встать, но Джин шикнул на младшего. — Надо ему, ага. Не говорил я ей, но следовало бы. Телефон твой не разбит, а домой тебя не пустят. Только утром, чтобы проверить, точно ли все в порядке. Капец, Чонгук, мы испугались! Джун с работы свалил, когда Хосок позвонил. Вот я этому Юнги…он у меня… — Нет, хён! — почти выкрикивает младший, отчего открывает глаза Хосок, а потом и Намджун. — Юнги…он не виноват, это я, я невнимательный, и шел, уткнувшись в телефон. — Чонгук-и, не выгораживай его, он же даже не извинился, просто ушел! — возмущенно отзывается Хоуп, почесывая Булочку за ушками. Сначала ее не хотели пускать в палату, но она посмотрела так, что все трения были улажены. — Он виноват. Он, и его идиотский траур хрен знает по кому. Чонгук на это вздыхает, понимая, что старшие правы. Он остановился слишком резко, слишком неожиданно, а затем ушел. Ничего, кроме «осторожнее» не сказал. В этом было обидное, но злиться на Юнги долго не получалось. Просто потому что Юнги, и всё. — Хёны, можете идти домой, раз утром меня выпишут, увидимся? — младший бодро улыбается, но получает взгляды типа «ты серьезно сейчас?» и замолкает, рассматривая собаку на руках Хосока. Они разговаривают о всякой ерунде, пока Чонгук не засыпает, а потом Джин громким шепотом просит Хоби поговорить с Шугой, вправить ему хотя бы те пару извилин, что есть в голове. Мысль о том, что Чонгук мог не успеть подставить руку под удар, и стукнуться головой, прямо виском, все трое дружно прогоняют.

***

— Джин, всё в порядке, мы доехали хорошо, я отправил Чонгука домой, прямо до подъезда довел, извини, я не могу долго говорить, нужно покормить Булочку, а то она голодная. — Спасибо, Хосок-и, мы тоже уже дома, не забывай о моей просьбе, ладно? — с этими словами Джин отключает звонок, потому что слишком уж активно Намджун лезет ладонями под рубашку. Чонгук едет в лифте и думает, что сегодня уже восемнадцатое. И, должно быть, для Юнги это ужасная дата, раз он среагировал вчера так…остро. Уж совершенно точно Чонгук не ожидает того, что у его двери, закрыв глаза, откинув голову назад, и обнажая голую шею, будет сидеть Шуга, наплевав на то, чистый ли пол, холодно ли. В руках у него бутылка соджу, рядом — еще две, уже пустые. Мин Юнги надрался до чертиков. На звук шагов он открывает глаза, хмыкает. — Пострадавший вернулся домой, — констатирует факт парень, пока Чонгук открывает дверь квартиры, поджав губы и не осмеливаясь встречаться со старшим взглядом. — Я тут...вот, жду… Не пустишь, да? В гости. Молчание бесит Чонгука, но он терпит, заходит внутрь, оставляя дверь открытой, чтобы пошатывающийся Юнги зашел следом, громко хлопнув ею. Чонгук не собирался предъявлять какие-то претензии Шуге, а еще он не хочет лезть ему в душу, чтобы не сделать хуже. Но пьяного вот так, не по игре, Юнги он видит впервые. Это тревожит, очень сильно тревожит. Младший думает, что не сможет теперь отправить Юнги домой. Не в таком состоянии. Пройдя на кухню, Чонгук сдирает еще листочек с календаря, обнажая цифру «18», а потом сдирает и ее, бросая всё это в мусорку. Ставит чайник, наблюдает за хёном, который идет еле-еле, держась за стену. Падает на стул, вливает в себя соджу, ставит бутылку слишком резко, проливая алкоголь на себя. — Бля-я-ять… Во ебануться… — меланхолично замечает Юнги, но попыток что-то сделать не предпринимает. Переводит взгляд на напряженную спину Чонгука, который стоит вцепившись в столешницу до побелевших костяшек. На стол капает пару раз — руку больно, но, кажется, больно тут вовсе не за себя. Юнги вспоминает цель своего сюда прибытия в тот момент, когда Гук кашляет и шмыгает носом, утирая слезы. — Эй…слышь, ты чего? Я тут это…я извиниться пришел во...обще-то, так что...а пил — для смелости, потому что не так-то это просто, если что, — Юнги поднимается, двигая стол, роняет бутылку, отчего Чонгук вздрагивает, по незнанию хватается за больную руку: младший вскрикивает, оборачиваясь и вырывая поврежденную конечность. Он похож на расстроенного ребенка, когда смотрит вот так, совсем не улыбается и будто душу сканирует. — Посмотри на себя, хён, — наконец, подает голос Чонгук. — Ты пьяный, соджу несет за километр, лохматый, грязный, а еще пахнешь сигаретами хуже, чем аджосси с табачного завода. Зачем? Это стоило того? Ты напился не из-за меня, а из-за него, этого Тэхёна. Почему ты помнишь такое? — Шуга слушает, но не может хорошенько сфокусировать взгляд, его тошнит и соджу просится обратно. Здорово, что Чонгук, поняв это, быстро тащит его в туалет, усаживая на пол, и выходя в коридор, закрывает дверь снаружи. Чонгуку не нужны извинения, ему ужасно обидно, что хён помнит человека, который сделал ему больно когда-то. Это неправильно. Юнги тошнит, ему плохо, но сознание проясняется, и становится еще хуже. Он не просто молча напился дома, не выговорился Хосоку, а пришел к Чонгуку, после того, как отправил его в больницу (пусть и не хотел этого). Совесть подсказывает, что он поступил как сволочь. И Чонгук плакал не от боли. Не от той боли. Примерно через десять минут изнутри в дверь стучат. Мин уже не выглядит вдрызг пьяным, но вот помятым — еще как. И прокуренным. Выдает очередное «прости», а потом Чонгук отправляет хёна в душ, вручив полотенце, свою футболку, бриджи, даже нижнее белье. Одежду Юнги остервенело пихает в стиральную машинку, а потом уходит в зал — раскладывать диван. Мама настаивала, чтобы у Чонгука была двуспальная кровать («Чонгук-и, ты взрослый, я же все понимаю!»), но он не согласился. На случай экстренных ситуаций есть диван. — Спасибо, — благодарит Шуга, уже лежа под одеялом. Футболка, как и ожидалось, висит на нем мешком, а бриджи держатся на честном слове. От взгляда младшего хочется спрятаться как можно скорее, но Юнги ждёт. Ждёт осуждения, ругательств, упрёков, чего угодно. — Не нужно, — качает головой Чонгук, присаживаясь на край дивана. Хлопает старшего по руке, вздыхает. — Больше не делай так. Думай не о тех, кого рядом с тобой больше нет, а о тех, кто есть. И кому не безразлично, что с тобой, — парень собирается встать, чтобы пойти и расправить кровать себе, но Юнги осторожно останавливает его за запястье. — Останься. Пожалуйста, не уходи, — шепчет Шуга, зажмуриваясь. — Мне не следовало… Это так непросто, Банни. Выкинуть из головы, когда щелкает каждый раз, как будто переключает меня в то время. Прости меня. — Мин двигается, чтобы освободить место для Чонгука. Ему просто-напросто страшно оставаться наедине с мыслями, пока он в этом восемнадцатом дне ноября. Чонгук ложится. Поверх одеяла, но Юнги накидывает его сверху, показывая, что придется спать здесь, наплевав на все незавершенные дела. И почти сотню пропущенных звонков и сообщений, в общей сложности, на их телефонах. Холодные юнгины ладони касаются руки — Чонгук лежит на том боку, на котором можно, спиной к старшему. Недолго, потому что Мин просится поближе, и приходится лечь на спину. — Я боюсь, Чонгук-и, — негромко произносит блондин, вспоминая, как было паршиво вчера дома, и как он всю ночь ворочался, пока не догадался сходить в круглосуточный за убойной дозой. — Я думал, что ты выгонишь меня, Хосок бы…он жутко злой на меня, я знаю. Это всегда, каждый раз так. Я виноват. Сильно. — Я не Хосок. Да, ты виноват, — кивает Чонгук. — Ты ужасно скверный, хён. Я едва не умер, но не злюсь. Ты такой скверный…настолько, что… — младший осторожно тянет Юнги к себе, повернуться на бок он не сможет. — Нравишься мне. Не нужно бояться. Если ты захочешь, я буду рядом, чтобы защитить. Свое «да» Юнги выражает поцелуем, сжимая футболку на груди Чонгука. Ему не нужно будет бояться, и справлять трауры по прошлому. У него будет будущее, а еще Рождество, которое они проведут вместе. Моя любовь — твой фетиш.