(В) сердце

1981.

Раньше в твоих глазах отражались костры Теперь лишь настольная лампа, рассеянный свет… Что-то проходит мимо, тебе становится не по себе. Это был новый день — в нём тебя нет…       — Татьяна, не надо со мной сидеть. Не надо, — тихо, но твердо произнес Анатолий Владимирович. Они сидели в тишине, за чаем, никому не нужным — Таня разлила по чашкам напиток лишь для того, чтобы занять руки и как-то скрыть неловкость.       — Но пап… Как же ты тут один?       Отличительной чертой Татьяны всегда была бестактность — она говорила, что хотела, кому угодно и когда угодно. Это осложняло ей жизнь, но иначе не получалось.       — А чем ты поможешь? Валерку все равно не вернуть… — Тарасов отмахнулся. — Я правда в порядке. Можешь ехать домой.       — Звучит так, будто ты меня выгоняешь. Как чужую, — почему-то обиделась Татьяна. — Одному тяжелее, разве нет?       — Ты на чем приехала? Время уже позднее.       — Знакомый подвез, Алексей… Он ждет меня внизу, до дома проводит, если надо будет.       — Вот и поезжай. Обещаю, все будет нормально. Руки на себя не наложу, в запой не уйду.       — Папа! Ну как ты можешь?!       — Хочешь сказать, ты беспокоишься не из-за этого? Таня, запомни одну простую вещь — моя жизнь — это моя жизнь. Ты — моя дочь, но это не дает тебе права нарушать мои личные границы, — Анатолий Владимирович не собирался этого говорить, более того, он даже не злился на Таню за ее желание остаться с ним. Но желание остаться одному и никого не видеть и не слышать пересилило. Он нагрубил, прекрасно зная, что дочь будет переживать, однако ничего поделать не смог — признаться в том, что ему плохо и хочется побыть в одиночестве не хватило мужества.       Татьяна ушла, тихо прикрыв за собой дверь, как когда-то ушла ее мать — Нина Григорьевна. И только оставшись в пустой квартире, Тарасов позволил себе заплакать. Без истерики и криков, он сидел за кухонным столом, а по лицу текли слезы. Внезапно они закончились и он, не вполне отдавая себе отчет в действиях, запустил в стену попавшуюся под руку чашку вместе с недопитым чаем. Однако легче не стало. * * *       В больнице Тарасов оказался около десяти утра. Звонок от Кулагина вновь перевернул все с ног на голову — оказалось, что Валера находился все это время без сознания. И когда после аварии его вытаскивали из покореженного авто, поначалу ошибочно посчитали погибшим.       «Боря, ты что, с ума там сошел?! Он же погиб?..» — собственный вопль до сих пор звучал в голове у Анатолия Владимировича. И тихий, почему-то шепотом, ответ Бориса Палыча: «Выжил, кажется. Но в коме… Врачи никаких прогнозов не дают».       Страшно было поверить в то, что Валерка каким-то чудом выжил, страшно потому, что в любой момент эта надежда могла рухнуть. А сил на веру уже не оставалось. По крайней мере Тарасову так казалось, пока он, не помня себя и не замечая ничего вокруг, ехал к госпиталю.       Сидевших у дверей реанимации Харламовых — Бориса Сергеевича и Таню, — Анатолий Владимирович заметил сразу. В коридоре кроме них почему-то никого не было, пахло терпко и едко спиртом, хлоркой и чем-то еще, удушающе лекарственным и тяжелым. Девушка прижимала к себе какой-то сверток и что-то доказывала отцу, шепотом, при этом не переставая плакать.       — Надо, папа. Надо! Я к маме поеду и дома все сделаю. Я быстро. Ты доктору скажи, что надо, хорошо? Он послушается тебя, папа…       — Здравствуйте… Простите, если помешал, не вовремя, — Тарасов поправил халат, в который можно было завернуть трех таких, как он. — Примите мои соболезнования. Как тут дела? И чем я могу помочь?       — Анатолий Владимирович, — Борис поднялся с неудобной кушетки. — Хорошо, что вы приехали… Какое «не вовремя», вы же Валерия тренировали, это самое… Операция идет. Врачи разрешили нам дождаться окончания, и уж потом.       — Будем надеяться на лучшее, — только и смог, что кивнуть, Тарасов.       — Танюха, никуда не уходи. Мы скоро вернемся, — Борис Сергеевич похлопал себя по карманам, отыскивая, видимо, сигареты. — Пойдемте, перекурим это дело…       В больничном зеленом дворике Харламов старший достал из кармана измятых брюк пачку Мальборо и чуть виновато улыбнулся, глядя на Анатолия — мол, простите, пользуюсь успехом сына, благодаря ему, так сказать, курю не нашу гадость, а приличные сигареты.       — Мне дочь вечером сообщила, мол, так и так, авария… А уж утром коллега позвонил, сказал, что Валера в реанимации, — как-то отрывисто произнес Тарасов и сделал затяжку.       — Мы сами не сразу узнали, все быстро произошло, дозвониться не получалось у врачей, у нас телефон неисправный оказался, — Борис Сергеевич скривился. — Как сказали, что сын наш разбился… Бегония сама в больнице, но в обычной, от дома нашего пять минут. А мы с Танькой вот приехали. Может обойдется все… Он же везучий, Валера.       — Он не все успел еще, будем надеяться, — снова повторил Анатолий Владимирович, щурясь от солнца. День выдался теплый, солнечный, такой, что душа бы радовалась, если бы не происходящее вокруг. Почему-то в такие хорошие погожие дни слабее верилось в несчастья, смерть от нелепой случайности, в аварии…       — Их трое в машине было. Ирина, брат ее — Сергей, и Валерка наш, стало быть. За рулем Ирина сидела, это в милиции сказали. Валерка рядом, пристегнутый, а Сергей позади. Ночью дождь пошел, это самое… А она с управлением не справилась. Я-то не знаю сам, милиция говорила… Там разбираться будут, это предварительно.       — А Ирина — невеста, я так понимаю? Или просто дружили?       — Ой, да там история такая… С Ирой давно знакомы, вроде дружили, гуляли, мы даже познакомились. Но у них разлад какой-то вышел, встречались реже, Валера про нее не рассказывал совсем последнее время. Мы с матерью их замирить пытались, — Борис Сергеевич развел руками, — но ничего не вышло. Он про Иру слышать ничего не хотел.       У Тарасова внутри на этих словах что-то надломилось.       «Значит так и не смог… Дурак. Какой же дурак, а!» — однако и злиться на Валерку в данных обстоятельствах он не мог. Злился скорее на себя, за беспомощность, за то, что отпустил тогда, а не должен был. По праву старшего, опытного, наконец. Просто не должен был. Но отпустил, посчитав, что Валера давно не Чебаркуль, взрослый мужчина, способен разобраться сам.       Не разобрался. Точнее, не успел.       — Горе-то какое… Девчонка молодая совсем. И дернуло же за руль ее посадить, — досадливо сморщился Харламов. Он успел закурить вторую сигарету, нервничая, и не особо отдавая себе отчет в действиях. — Страшное дело. И как Валере сказать, ума не приложу…       — Ничего. Как-нибудь скажем. Вот выкарабкается, и посмотрим, на деле слова сами придут, — Тарасов не слишком верил в светлый и радужный прогноз относительно Валеркиного будущего — после таких травм приходится не очень-то легко, однако произнести слова из разряда допущений так и не смог. Где-то в глубине души теплился крошечный огонек надежды в то, что Валера выживет и будет еще жить очень долго.       «И за руль ни за что не пущу, обормота. Не везет ему с машинами», — подумал Анатолий Владимирович про себя и выкинул окурок в металлическое ведро, служившее мусорным баком.       — Знаете, что самое страшное? — уже у входа в больницу произнес Борис Сергеевич. — Я Валеру видел, мельком, когда его на каталке везли. Никаких ран или переломов нет, только руки осколками посечены, да на лбу ссадина глубокая. Ее зашивали… Раны небольшие, а видите — человека нет.       От этих слов, точнее, каким тоном они были сказаны, у Тарасова перехватило горло. Да и что тут скажешь? Получалось, что с ними Валеры не было, не смотря на то, что он дышал, пусть и с помощью аппаратов, у него билось сердце. Билось, несмотря ни на что.