(В) сердце

1981.

      Когда мужчины вернулись, Татьяна уже не плакала, казалась спокойной и сосредоточенной. — Папа, я поеду, навещу маму, заеду домой и вернусь. У Валеры обязательно должен быть этот платок. Если… если будут новости, звони. Непременно звони. — Хорошо, дочка.       Таня, по-прежнему прижимая к себе сверток с Валеркиной одеждой, торопливо ушла.       На молчаливый вопрос Тарасова Борис Сергеевич ответил сразу же. — Дядька Валеркин, Бегонии, стало бы, брат — Хосе, повязал ему этот платок. Там жуткая история была, Испания же, коррида… Но все обошлось. И Валерка стал носить платок на удачу. Он на нем был на всех матчах, всегда, в общем.       «Харламов-Харламов, похоже, что твой заговоренный платок и нынче тебя спас. Хоть всего целиком обвяжу в этих платках, лишь бы выжил, дуралей», — отстраненно подумал Тарасов, глядя на наручные часы. Только стоило глянуть на циферблат, а затем отвести взгляд, сразу же забывалось, который час. Приходилось смотреть заново.       Из странного оцепенения вывел голос Харламова-старшего. — Вы бы тоже ехали, Анатолий Владимирыч. А то чего вы тут? — Это не обсуждается. Ничем помочь не могу, так хоть с вами тут побуду, — Тарасов упрямо мотнул головой. — Давайте не будем выяснять отношения. — И то верно.       Они уселись на кушетку и Борис Сергеевич, то и дело потирая шею, хотел было помолчать — не нагружать почти чужого человека своей болтовней, но ничего не вышло. О Валере хотелось говорить, вспоминать, грустить, смеяться на разные его проделки, одним словом — не молчать. — Вы знаете… Валерка у нас болезненный был, тонкий-тонкий такой, аж прозрачный. Болел постоянно, то ангины, то простуды, потом осложнения пошли, сердце слабое, порок какой-то. Врачи говорили — закалять надо, спорт чтобы, нагрузки. Это самое, так я его в хоккей и повел. А что? Хороший спорт, мужской. Выносливость, упорство, ловкость, умение принимать решения… Я сам, знаете, за сборную завода ого-го как… В общем, боялись мы с матерью, что так и будет наш сын болеть. А он вон какой вымахал. Только вот с машинами ему не везет, — Харламов-старший махнул рукой.       «Сердце слабое… А я? Чертов старый дурак. С самого начала считал, что с Харламовым так можно, как со всеми, лепить то, что хочу и как хочу… И зачем? Зачем я пытался оттолкнуть, ожесточить, сломать, подмять, подделать под себя? Ради чего? Ради хоккея?.. Озлобить его хотел, чтобы дистанция максимальной была, чтобы не так больно. А этот мальчишка, мать его… Как он на меня смотрел все это время. С теплом, с уважением, с пониманием… Вот это и бесило всегда. Надо же, заслужил понимания от самого Валерия Борисыча Харламова, заслуженного мастера спорта… Дурак. Старый дурак. Зачем бежал от него? Все в любой момент может закончиться, вот так — р-ра-з, и все. Гранитная плита и две даты через черточку», — невесело размышлял Анатолий Владимирович, параллельно слушая Валеркиного отца. Он все это обдумал еще минувшей ночью, но четкое осознание стало приходить только сейчас. — Мне отойти нужно, на пару минут, — Тарасов поднялся с места, решив дойти до ближайшего поста. С тех пор, как он сорвался из дому, прошло почти три часа. Новостей никаких не было, ни плохих, ни хороших, и этот информационный вакуум мучительно скручивал изнутри. — Конечно-конечно, — отозвался Борис Сергеевич, но когда Тарасов отошел, тут же вновь погрузился в себя.       У поста Анатолий Владимирович оторвал от заполнения документации медсестру, строгую, но еще очень молодую, надеясь, что ему не откажут в просьбе. Он боялся отойти от реанимационного отделения даже до ближайшего автомата, казалось, что сразу же произойдет что-то плохое. — Девушка, разрешите сделать два звонка. Всего одну минуту.       Медсестра, поправив белую шапочку, внимательно посмотрела на Тарасова и вернулась к своей работе. — Звоните пожалуйста, только недолго.       Первым делом Тарасов набрал номер Кулагина, тот поднял трубку сразу же, будто ждал звонка. — Алло. — Борь, это я. — Что-то еще случилось? — Пока ничего, новостей ждем. — Хорошо, что ты позвонил, Толя. Наша сборная разгромила Канаду со счетом 8:1, в па… в честь Валеры. Представляешь? — Борис Палыч, какой нахрен хоккей сейчас? Я конечно рад за команду, но давай потом… — Как скажешь. — До связи, — Тарасов положил трубку на рычаг, не очень понимая, чего в нем больше сейчас — волнения, растерянности или гордости за победу все-таки своих ребят.       Второй номер, набранный Анатолием Владимировичем, был номер Татьяны. Он здраво, насколько позволяла ситуация, рассудил, что пробудет здесь еще долго, а дочь могла поднять панику, не дозвонившись до него в течении дня. Проще было позвонить самому и предупредить. — Татьяна, здравствуй. Я сейчас в больнице. — Что случилось? Папа? — скривившись от вполне понятной паники в голосе младшей, Тарасов продолжил. — Со мной все в порядке, жду окончания операции у Харламова. Решил сообщить, потому что не знаю, сколько еще пробуду здесь. Все, мне пора. — Давай я приеду? — А как же тренировка? — Отменю или… или перенесу. — Татьяна, дело — прежде всего. Ты должна давать своим ученикам максимум в любой ситуации, поняла меня? — Поняла.       Положив трубку, Анатолий Владимирович с чувством выполненного долга и некоторым облегчением — что не придется разговаривать с кем-то еще, — направился обратно к Борису Сергеевичу.       Коридор казался ужасно длинным, свет ламп на потолке — слишком едким. От него неприятно жгло глаза, под веки словно насыпали песку, вдобавок размыв очертания окружающего мира. Дойдя до кушетки, тяжело на нее опустился, придерживая при этом ледяными пальцами края больничного халата. Необходимые формальности раздражали, тем более, что никто ничего толком не говорил, а новостей хотелось. — Наверное, скоро закончат, — Харламов-старший вздохнул. — Часов пять точно уже операция идет. — Значит, скоро, — кивнул Тарасов.       Правда чутье ему подсказывало — что-то пошло не так, раз врачи работают столько времени, но другая часть разума упорно не соглашалась, доказывая, что любая операция при таких травмах будет идти далеко не пять минут.       «Мы тут скоро рехнемся от ожидания… Сколько можно-то?», — раздраженно подумал Анатолий Владимирович, как никогда отчетливо ощущая, что произошедшая трагедия у него самого отняла ни один день жизни. Но на это было наплевать, ведь без Харламова жизнь напоминала скорее существование.