(В) сердце

1976.

На запах крови, словно по приметам Уже не важно, кто на что поставил, Когда живёшь на линии запрета, Когда не помнишь всех, кого оставил.       Валерка сидел на скамье в больничном парке и, запрокинув голову, щурясь, смотрел на переплетенные тонкие ветви деревьев, на играющие в листве солнечные лучи. Только что на пару минут забегала Таня, принесла очередные апельсины, домашние новости и рассказала, что завтра его навестят родители. Словом, все было не так плохо ровно до того момента, когда откуда-то сбоку раздался голос Тарасова:       — Ну что, Валера, как дела твои?       Харламов тут же сел прямее, моментально стыдясь своей двухдневной щетины, мятой спортивной куртки и в целом не слишком цветущего вида.       — Боюсь, гордиться нечем. Хожу вот, гуляю. На тренажере занимаюсь, хочу скорее вернуться на лед. Но уже наверное незачем, да? Канады ведь не будет, я ребят не успею догнать, войти в форму.       — Дурак ты, Валера. Мы вроде бы договорились, что на Канаде свет клином не сошелся, — Тарасов усмехнулся.        — Ой, чего это я… У меня тут это, апельсины, — Валерка кивнул на бумажный пакет, полный апельсинов. — Танька, сестра младшая, принесла. Вкусные, говорит.       — Как раз кстати, — перехватив удивленный Валерин взгляд, Тарасов достал из внутреннего кармана плаща фляжку: — Устал я сегодня что-то, день суматошный. Да и тебе расслабиться не помешает. — Ты можешь жить без хоккея. Можешь. Просто не осознаешь этого, — Анатолий Владимирович сосредоточил свое внимание на апельсине. Оранжевом, сочном, большом и спелом. А Валерка поймал себя на предательской и глупой мысли, что хотел бы съесть дольку этого апельсина из рук Тарасова. Наваждение так же быстро исчезло, как и появилось.       — Точнее, не так. Ты можешь жить не только хоккеем. Нужна семья, увлечения, друзья, наконец… Вот что ты любишь, Харламов?       — Как это? Ну я хоккей люблю.       — А кроме? Неужели ничего? Ни книжек, ни футбола, ни там… Девочки какой?       — Да какие девочки, АнатольВладимыч?       — Какие-какие, — проворчал Тарасов. — Вон, красивая идет. Блондинка. Как тебе?       — Нормально, — Валерка пожал плечами. — В футбол мальчишкой гонял, потом как-то забылось… Музыку люблю, Высоцкого, например… Сам чуть-чуть играю, — щеки Харламова покрыл румянец.       — Ты про Высоцкого не ляпни где-нибудь, станется с тебя. Валера, чем больше у человека опор в жизни, тем труднее его сломить, верно? Подумай, хочешь ли ты, чтобы тебя рано или поздно легко сломало.       — Хотите сказать, что нельзя сильно любить что-то одно? Лучше по чуть-чуть и много?       — Да не о том я, — отмахнулся Анатолий Владимирович. — Люби хоккей, спорт. Но не возводи это в ранг смысла всей жизни. Имей запасные варианты, чтобы держаться на плаву… Как тебе еще объяснить? Валер, вот ты убиваешься из-за Канады, но поверь мне, сейчас важнее отвлечься, не думать об этом. Чтобы успешно вылечиться, чтобы было спортивное будущее, победы. Ради себя самого встать на ноги, чтобы потом играть. Не понимаешь…       «Прости, меня, Чебаркуль, не могу я в себе это держать. Не могу! Хоть пол-словом, но высказаться пытаюсь. Пусть не разгадаешь, пусть останется между строк, тебе и нельзя этого знать сейчас, что я — никто и звать меня никак. Что я пустое место. Сейчас важнее ты, твоя нога и восстановление. Только сам осознал, что ходил по краю, вцепившись в хоккей, как в соломинку… И теперь хочу как-то до тебя достучаться. Объяснить, научить. Чтобы поздно не было», — Тарасов в который раз поймал себя на мысли, что Харламов провоцирует его на лишнюю (да и лишнюю ли?) откровенность. Это и пугало, и радовало — невысказанное мучило сильнее любой физической боли.       — Понимаю, правда понимаю.       — Непедагогично спаивать учеников, но сегодня, пожалуй, можно, — Тарасов подал Валере плоскую потертую фляжку, до этого спрятанную в кармане. — Но не увлекайся, я тебе лечебный режим срывать не собираюсь.       — За что пьем, АнатольВладимыч?       — А за успехи. Будущие и настоящие.       Валерка несмело хлебнул из фляжки совсем чуть-чуть, во-первых, ему было неловко напиваться под пристальным взглядом Тарасова, а во-вторых боялся, что нетрезвый и на костылях попадет еще в какую-то передрягу, и спорта тогда уж точно не видать как собственных ушей без зеркала.       — Держи, — торопливо проговорил Анатолий Владимирович, одной рукой забирая фляжку, а второй запихивая в рот Валере сразу две сочных дольки апельсина. Харламов чуть не подавился от неожиданности — он рефлекторно открыл рот, а вот что делать дальше просто забыл. У него даже дыхание сбилось от неожиданности, но почти сразу он пришел в себя и стал методично жевать, чтобы не выглядеть полным идиотом и тормозом.       Валерка знал за собой такую особенность. В обычной, вне хоккейной жизни, он нередко медленно реагировал на те или иные вещи, вел себя неуклюже и робко.       — Я не понимаю…       — Чего не понимаешь?       — Вы говорите: без хоккея, точки опоры, прочее… А если я не могу без хоккея? Только он имеет значение? А остальное лишь краски добавляет?       — Я хочу начать приучать тебя к мысли, что хоккей — не вечен. Никто не вечен, ни я, ни кто-то еще… И спорт рано или поздно закончится. Возьмешь все награды, сыграешь лучшие матчи, забьешь превосходные голы. А дальше что?       — А дальше, наверное, будет обычная жизнь. Только вот какой она будет, — Валера чуть улыбнулся. — И не говорите пожалуйста так. Я не могу разделять вас и хоккей.       — Да что ж ты будешь делать... Ва-лер-ра, я что, по-твоему, буду сто лет тренировать, а ты — сто лет играть? Так не бывает. Да и я, как ты изволил выразиться, пень обоссанный, спортивный импотент.       Что-то поменялось во взгляде семнадцатого и он, глядя почему-то выше тарасовского плеча, признался:       — Думаете, мне важно, тренер вы или нет? Нет, конечно важно. Без вас и хоккей не хоккей. Но я хочу другое сказать… АнатольВладимыч, — Валерка облизнул пересохшие губы. — Без вас гораздо хуже, чем без хоккея. Понимаете? Тогда, в больнице… Представил, как дурак, почему-то, что вас нет… Совсем нет. И понял… Это как наваждение… Я без вас совсем не могу, оказывается.       Тарасов лишь плотнее сжал губы в ответ на такое торопливое, чуть нелепое, но безумно искреннее, а потому необдуманное признание. Ему хотелось осадить наглого, самонадеянного мальчишку, сказать ему все, что он думает о таких, как он — но слов не нашлось. Может быть потому, что слова Харламова на самом деле попали в цель.       — Ты что же это, Ва-лер-ра? — с привычной ехидцей, давшейся непросто, поинтересовался Анатолий Владимирович. — И головой приложился в аварии? Что ты такое говоришь? Ты хоть понимаешь, кому и что сказал только что?       — Понимаю, — упрямо кивнул Харламов. Отступать было некуда, да и незачем. — Так нельзя, но если так оно и есть? Что я могу поделать? Помните, вы говорили о моей проблеме… Не сумел я ее решить, проблему эту, всегда она со мной.       — Плохо старался, значит.       — Плохо? Может быть. Но без вас я совсем не могу, АнатольВладимирыч. Совсем. Думаете дурак, да? Сидит тут, распинается, несет какую-то ахинею, — Валерка улыбнулся чуть пьяной улыбкой, хотя доза, выпитая ранее, была мизерной, — кто я, а кто он. И вообще, так не полагается. Партия против, общественность тем более. У нас же как надо? Семья чтобы, детей мал мала, работа, жизнь от получки до получки, заначку обязательно на сберкнижке, отдых на море или в Кисловодске каком-то…       — Валера, — начал было Тарасов, глядя на него и удивленно, и как-то зло, и с тревогой. — Зачем ты все это говоришь? Для чего? Я — твой… твой тренер. И это не изменится. Слышишь? Я не приму твои слова как… как откровение, как признание. Это неправильно. Так нельзя.       — А кто сказал, что нельзя? Что плохого в чувствах?       — Ты совсем дурак, Харламов, или прикидываешься?!       — Совсем, — с улыбкой подтвердил Валера. Он настолько «утонул» в том, что чувствовал, и в том, что сказал, что уже не видел спасительного берега и продолжал топить себя. И Тарасова за компанию, даже не догадываясь, насколько в цель попали его признания, насколько они взаимны.       — Ты понимаешь, что будущего не будет? Ни-ка-кого, Ва-лер-ра, к чертовой матери в желтом домике обоих закроют! Или сошлют за двадцать пятый километр, или в тайгу, лес валить. Зачем тебе это? Перед тобой весь мир, играй, побеждай, просто живи, в конце концов!       — Зачем? А как объяснишь, когда и объяснять-то нечего? — улыбка Валерки стала совсем уж обезоруживающей и Анатолий Владимирович резко поднялся на ноги, не в силах на это смотреть.       «Я же не железный, черт возьми! — он отвернулся, делая вид, что убирает во внутренний карман плаща фляжку. — Вот как ему, кретину, объяснить, что не здесь, не в этой жизни? Что с ним любая девчонка счастлива будет, что ему не обо мне думать надо? Как?!»       — Анатолий Владимирыч, — тихо позвал Харламов и тут же продолжил, глядя на слишком выразительную тарасовскую спину. — Простите, что я все на вас обрушил… Но я не могу. Просто не могу уже. С ума схожу. Не надо мне никакого хоккея, не хочу.       — Какой тебе хоккей сейчас, Валера? В таком состоянии не то что на лед, из палаты выходить опасно, — Тарасов, обернувшись, снова был собой прежним. Нельзя было показывать свою растерянность и дальше, свою готовность сдать позиции, особо не сопротивляясь. — Ты лечи ногу, спи, тренируйся. А потом пойдешь ко мне в детскую группу, вертолетики крутить. Слушай мне внимательно — пока всю эту дурь из головы не выкинешь, на глаза мне не показывайся. Если тебе на меня наплевать, то о себе хотя бы подумал. Тюремный срок никому еще на пользу не пошел.       И не дав Валерке вставить и пол-слова, Анатолий Владимирович ушел, оставив ученика в крайнем смятении. Поначалу Валера думал, что Тарасов ему за такие разговоры просто даст пару раз в морду и все. Но тот вроде бы и принял его слова, и шоком для него данная новость не стала, но оттолкнул. Щелкнул по носу, осадил, поставил на место, разрушил малейшую возможность хоть какое-то возможно светлое будущее.       Валера сгорбился, закрывая лицо руками.       — Твою мать… — только и смог он произнести.Сейчас ему казалось, что отношения с Тарасовым безнадежно испорчены и так, как раньше, уже ничего не будет.