(В) сердце

1976.

«Генерал! К сожалению, жизнь — одна. Чтоб не искать доказательств вящих, нам придется испить до дна чашу свою в этих скромных чащах: жизнь, вероятно, не так длинна, чтоб откладывать худшее в долгий ящик… *** Для переживших великий блеф жизнь оставляет клочок бумаги»*       В полутемной тренерской гулял сквозняк, а за окном, жутко завывая, бушевала непогода. Лило как из ведра, ветер швырял в стекла капли дождя, оставляя мокрые следы на подоконнике. Тарасов специально не закрывал форточку — от усталости и едкого табачного дыма резало глаза, отчего на работе сосредоточиться было все сложнее. Тренерская — чужая, холодная и захламленная почти не раздражала, так же как и необходимость гонять не своих парней, а подрастающую сопливую мелкоту. В них он вкладывался так же, но острее ощущал возникающую стену непонимания. Для детей он был просто «строгим дядей тренером», который показывал то вертолетики, то еще что-нибудь подобное, иногда веселое, а иногда обязательное и потому скучное.       Фигуры на шахматном поле давно слились в нечто непонятное, а раскрытая тетрадь перед глазами забавляла кривыми строчками. Глядя на них исподлобья, прищурившись, Анатолий Владимирович воображал, что написанное — как дорога где-нибудь в горах Абхазии, скакало то вверх, то вниз. А смысл торопливо начерканных слов упорно ускользал. В голове у Тарасова было совсем другое. Точнее, другой.       Признаваться в этом было неловко, но Тарасов откровенно скучал по своим ребятам. По своей сборной. А главное, по Валере. Его-то не хватало сильнее всего. Однако в Харламове и заключалась главная проблема — после того странного разговора, разбередившего душу слишком глубоко, видеться с Валеркой Тарасову казалось преступлением. Капитуляцией. Пораженческой позицией. И принятием того, что они оба совершенно сдурели. Два повернутых извращенца, лишенных понятий о морали. Ломать собственную жизнь, пускать под откос все, чего добился сам Валера, рушить судьбы его близких, Анатолий Владимирович не собирался. Да, он относился к своему ученику не совсем по отечески, но пока еще мог отдавать себе отчет в действиях и последствиях. Гипотетическая потеря репутации, любимой работы, тюремное заключение где-то на севере, принудительное лечение в психиатрической лечебнице лично для него не пугали в полной мере. Гораздо сложнее было признать тот простой факт, что он, разменяв шестой десяток, смог вызвать у молодого вроде бы неглупого парня такие чувства. Абсурдно выглядела горячность Валерки, утверждавшего о том, что без него «совсем не получается».       «Валера, что же ты творишь… Зачем? Что ты себе там надумал, раз признался в том, что по сути дела, говорить никому нельзя? Что?.. Где мои пятьдесят восемь и его двадцать восемь? Молодость, силы, азарт, желание жить? У него-то все еще впереди, все будет, а я… Преступление в чистом виде — купиться на то, что меня можно любить и хотеть. Харламов не такой человек, но всякое может быть… Вдруг решил таким образом блат заработать? Стоп, о чем это я… Я ж не баба, чтобы мне глазки строить и в чувствах признаваться. Совсем сдурел на старости лет. Все, хватит. Никакого Валеры Харламова, никаких посторонних мыслей. Ничего не было. Валерка просто лечит ногу в госпитале, а я делаю то, что умею… Тренирую. Буду жить, пока могу — работать, мелкоту гонять… Авось и вырастет что. А Валерку надо в чувство привести. Нельзя нам. Даже если очень хочется — нельзя», — Тарасов уговаривал себя, пытался достучаться до себя же, воображая ужасы, кары и мучения, которые последовали бы после одного его намека на согласие.       Да, к стыду самого Анатолия Владимировича, он представлял, какие нравы царят среди власть имущих — среди них и мужеложество — о, ужас! — не являлось чем-то из ряда вон, однако простое правило действовало вовеки веков. Что позволено Юпитеру, то недозволено быку. Их, простых смертных, в случае намека на связь, могли и приговорить к высшей мере.       — Чаю надо, — пробормотал себе под нос Анатолий Владимирович, успевший сбиться со счету, который раз за день он ставил греться воду. После чего поднялся с неудобного жесткого стула и прошел к окну. Закрыл форточку, задернул пыльный серый тюль, потянулся до хруста в позвоночнике, подавляя желание остаться здесь и на ночь — в углу тренерской стоял видавший виды, «убитый» годами продавленный диван. На нем вполне можно было переночевать, а утром уже привычно заварить новую кружку чая, выпить его, не чувствуя вкуса, чтобы потом вернуться на лед к ребятам.       «Это все какое-то сумасшествие. Где мы свернули не туда? Когда все успело так поменяться… Черт его знает. Но лучше бы не встречался мне тогда товарищ Харламов. Лучше бы…», — продолжая «аутотренинг», Тарасов включил кипятильник в розетку и присел на край стола, грея вечно холодные пальцы под теплым жилетом. Как бы ни хотелось ему верить в то, что тепло, появляющееся в груди при виде Валерки так легко можно вычеркнуть, подсознательно он понимал — это невозможно. И это пугало. * * *       Спустя две недели после разговора в больничном парке, Валера окончательно понял, что отныне будет врать, притворяться, лгать, лишь бы иметь возможность общаться с Тарасовым, быть рядом, тренироваться у него. Решение далось непросто, но другого выхода он не видел. Гораздо сложнее было отказаться от человека, заменившего и друзей, и сердечные привязанности, и все то, что называлось «жизнью вне хоккея».       Поэтому, вместо хандры и жалости к себе, Валерка решил во что бы то ни стало как можно быстрее вернуться на лед. Ни один раз он вспомнил добрыми словам парней, принесших ему тренажер — он так изматывал себя тренировками, что к отбою сил на рефлексию не оставалось. Едва голова касалась подушки, засыпал, а утром к шести часам снова был готов к процедурам и занятиям спортом.       Однако боевого настроения Харламову хватило ненадолго. В один из дней, почему-то в середине недели, к нему заявился Гусь — как водится, с пакетом осточертевших апельсинов, каким-то сладостями в бумажном пакете и новостями. Сашка застал его в конце тренировки, пытающимся отдышаться. Строгая медсестра, сунувшаяся было следом за Гусевым быстро ретировалась, почему-то смущенно покраснев. То ли Гусь так на нее повлиял, то ли умоляюще-грустный взгляд самого Валерки — ему хотелось поговорить с другом с глазу на глаз.       — Ну, как ты тут?       — Как-как… Карабкаюсь. Спасибо, что притащили мне махину эту. Без нее я бы… — Валера развел руками. — Слушай, Гусь, а ты чего так рано? У нас же тренировка сейчас.       — Да нас раньше отпустили, — Сашка, выкладывающий на стол фрукты отмахнулся.       — Это не похоже на Тарасова, — сбитый с толку Харламов криво улыбнулся. — Или…       — А кто сказал, что у нас Тарасов? Его же сняли, — начал было Гусь, но осекся, глядя как меняется лицо Валерки прямо на глазах. — Ой… Мне же нельзя, Валерка, прости, но мне нельзя было этого говорить! Я поклялся.       — Нахера молчали? А? Почему не сказали, Саш? Мы же друзья, не?       — Да там дело такое, ты не кричи только, — Гусев присел на койку друга, чувствуя себя виноватым.       — Какое?       — Тарасова сразу после матча со Спартаком сняли, он… В общем, плохо там все было. Сейчас к детям поставили. Он сам просил тебе не говорить, Валер. Думаешь, мы стали бы?..       — Ясно.       Валера помолчал, собираясь с мыслями. Сейчас их болезненный разговор двухнедельной давности приобрел иную тональность.       — Сашка, а как у тебя ну… на личном?       — А че? Нормально все, — Гусь обрадовался смене темы и зачастил. — Светка у меня такая умница, понимаешь… И в кино, и на дачу, и с ночевкой… Мы расписаться хотим, после Канады.       Харламов помрачнел при упоминании заветной для него мечты.       — Да чего ты? Успеешь, вылечишь ногу, и вернешься. Бобров тебя пробьет обратно в сборную, — Сашка отмахнулся. — Сам скажи лучше, как у тебя с Ирой. Приходит?       — Приходит. Но у нее учеба, работа. Недолго сидит.       — Все равно молодец.       — Саш, а… Вот что для тебя любовь?       — Любовь? — Сашка почесал в затылке.       — Это когда интересы схожие, когда тебя уважают. Ну и… Когда поцелуи. Когда… Ну сложно это, сам, короче, понимаешь. А чего? Сомневаешься в Ирине?       — Нет, это я так, просто спросил.       — Ладно, Валер, не кисни. Все образуется, и с Ирой, и с ногой. Парни велели тебе приветы передавать, — Гусь поднялся на ноги. — Жуй витамины, и не теряй духа. В конце концов, ЦСКА мы или где?       — Или где, — одними губами улыбнувшись, Валерка поправил висящее на плече полотенце, сырое от пота. — Давай, Сань, беги. Нашим привет передавай.       — Выздоравливай, — подмигнув на прощание и утянув один апельсин, Гусев ушел. А Валера как-то некрасиво сгорбился на стуле, закрывая лицо ладонями. Сейчас ему было очень больно от осознания, что он не смог поддержать, помочь дорогому человеку в особенно сложный для него момент. Отчасти усугубив и без того тяжелый период — он начал понимать, сколько нервов потратил Тарасов, поддерживая и его в том числе.