1981.
…И почему всегда болит, когда судьба узлами вяжет? В палату проникали первые солнечные лучи, белый кафель на стенах окрасился золотисто-розовым, а Валера, уже способный дышать без маски и аппарата искусственной вентиляции легких, чувствовал себя по-настоящему вернувшимся. По словам врача, он вышел из комы семь дней назад, но самостоятельно дышал через раз, и его пришлось подключать к системе жизнеобеспечения, еще пять дней он был «загружен» различными лекарствами, чтобы организм мог более-менее восстановиться. А потому моменты бодрствования слились в единое непонятно пятно. Тогда он еще ничего не знал о том, что никто кроме него не выжил, и сейчас время блаженного незнания казалось едва ли не счастливым. Валерка лежал в одноместной небольшой палате, рядом с изголовьем кровати находилось окно, в изножье — дверь. В углу висела раковина, а у стены выстроились в ряд стойки с капельницами. Почему их так много, Харламов даже не пытался думать. Любое мыслительное напряжение давалось пока еще тяжело, так же как, допустим, и самостоятельные попытки поесть. Горечь от собственной беспомощности раздражала, выводила из себя, но Валера вовремя вспоминал о том, как оказался на больничной койке и успокаивался. По крайней мере, он был жив. Сейчас же он просто рассматривал солнечные лучи, причудливо ветвящиеся на стене, полу и потолке, думая о том, что наверное сегодня его навестит Тарасов. Этого хотелось до мурашек и спазма в горле. Он по-настоящему соскучился, вдобавок к этому многое хотел сказать и извиниться. В том, что Ира и ее брат погибли, Валере сказал его отец, Борис Сергеевич, в тот же день, когда его перевели из палаты интенсивной терапии в обычную. Сказал, желая предупредить — к нему собирался прийти следователь, чтобы снять показания. И лучше было бы узнать о трагедии от близкого человека. Нервничая, то и дело сглатывая, пряча глаза, он просто сказал, что кроме него никто не выжил. И они оба замолчали, надолго замолчали. Валерка даже не испугался в первые секунды, лишь запрокинул голову и стиснул в перебинтованном кулаке край простыни. Было больно. И страшно. От несправедливости и вечного в таких ситуациях «а я же говорил», хотелось орать. Но голос все еще толком не слушался, в горле, после трубок, саднило. Он был против того, чтобы Ира садилась за руль, но они вдвоем с Сергеем настояли, и он сдался. — Ничего, Валер, ничего… Говорят, сразу они… Судьба такая, значит, — Харламов-старший и сам чувствовал, как глупо звучат его слова, но поделать ничего не мог. — Ты не виноват, сынок. Ты не виноват. — Пап, а мама… Она придет? — почему-то сейчас, как в детстве, присутствии матери казалось крайне важным, будто появится она рядом с койкой и все сразу станет хорошо. Перестанет болеть и мир заиграет новыми красками. И еще Валера подумал о Тарасове, точнее о том, как он их всех напугал, но спросить о бывшем тренере пока не решился. — Да, вечером придет. «И хорошо, мама придет. Расскажет что-нибудь, за руку возьмет, как она это умеет… Причитать начнет», — сквозь наплывающую то ли слабость, то ли дремоту успел подумать Валерка. А когда Борис Сергеевич выглянул в коридор, чтобы позвать медсестру, и вовсе спал. Харламов ждал прихода Анатолия Владимировича, и это желание казалось едва ли не самым сильным. Теперь, когда к несчастью спорт был позади, ему оставалось довольствоваться малым, не ставя для себя долгоиграющих целей. Как жить эту не спортивную жизнь, он не знал, мечтал о том, чтобы все-таки разобраться и не скатиться на самое дно. * * * Как нарочно, Тарасов случайно выбрал самый неудачный для Валерки день — голова болела, руки тряслись так, что все его попытки взять ложку и впервые поесть самому, оказались безуспешными, плюс ко всему для снятия показаний зашел следователь, полноватый, седой и со смешными усами. Валера откровенно устал отвечать на его вопросы, но прекрасно понимал, что он сейчас ценный свидетель, и свои слабости проявлять не имеет права. Успеется потом, если конечно это «потом» будет. Почему-то теперь каждый новый день казался Валере чудом чудным, волшебством, даром откуда-то свыше, и четкого понимания, что он проживет энное количество лет, не приходило. Как будто следующие двадцать четыре часа могли стать последними. Но страха перед смертью уже не было. Когда дверь за майором Синицким закрылась, Харламов с облегчением откинулся обратно на подушку. В голове гудело, очень хотелось пить, а еще поскорее забыть происходящее. Не прокручивать в памяти последние мгновения до аварии, не вспоминать о том, что когда-то у него был лед, и казалось, что все еще сбудется, стоит только захотеть. Дверь в палату распахнулась в тот момент, когда Валера потянулся к стакану, оставленному на тумбочке. Он оглянулся и пальцы, без того слабые, дрогнули — граненый стакан с тяжелым звуком рухнул на пол, расплескав воду. — АнатольВладимыч… — Здравствуй, Валера. Ты не представляешь, как всех напугал, — Тарасов даже не скрывал радости и облегчения, и того, что голос дрожал. — Как ты себя чувствуешь? — Неплохо, учитывая, что врачи на мне поставили крест, — не очень внятно отозвался Валерка, чуть касаясь пальцами стакана, который заботливо держал Анатолий Владимирович, помогая напиться. Уже после, отдышавшись, Харламов улегся обратно, не в силах отвести взгляда от тренера. Как будто Тарасов был связующей нитью с нормальной обычной жизнью. — Спасибо, что пришли. — Ну что ты такое говоришь, Валер? Как же я не приду. — АнатольВладимыч, можно я… кое-что скажу? — Можно, но прежде я хочу извиниться, — Тарасов присел на стул, оставленный следователем возле койки. В ответ на немое удивление Харламова, продолжил: — За то, что отпустил тебя тогда… Ва-лер-ра, прости меня, пожалуйста. Нельзя было тебя отпускать. Ни за что нельзя. — Да я… Да вы… — Валера, еще с трудом осиливая длинные предложения, сглотнул, рефлекторно сминая в руке белую простынь. — Вы не виноваты ни в чем. Это я дурак, ведь ничего не получается, АнатольВладимыч, ни-че-го. Ира хотела… мы и поехали поэтому, а я не могу. Мне только вы нужны. Анатолий Владимирович вместо ответа поднялся с места и прошел к окну, якобы для того, чтобы открыть форточку — в палате было очень душно, — но больше для того, чтобы привести в норму участившийся пульс и найти в себе силы совладать с голосом. — Валера, то есть ты все это время… — начал и осекся. Не говорить же парню, что он надеялся на то, что все перегорит. «Все, Тарасов, все. Признайся хотя бы сам себе — ты сдался. Зря столько времени пытался убежать… И как по-дурацки вышло, стоило Валерке как будто бы умереть, как ты решился… Черт тебя дери. Прав был Боря — дураки оба, что старый, что малый», — Тарасов как-то растерянно потер шею, толком не осознавая, что отныне все пойдет иначе. Уже пошло по иному вектору, хотели они того или нет. — Вы правы, я дурак и балбес. И это не лечится, — Харламов нашел в себе силы на маленькую улыбку. На бледном лице она выглядела пугающей, но вместе с этим давала надежду на то, что все будет хорошо. Рано или поздно. — Дай Бог, Ва-лер-ра, — Анатолий Владимирович вернулся к кровати, — чтобы это было единственной неизлечимой проблемой. Ты выздоравливай, главное, поправляйся. А я буду тебя ждать. И постарайся больше не попадать в аварии, боюсь, что еще одной я просто не выдержу, — добавил он полу-шутливо, однако Валера все понял правильно. «Неужели правда? Он это все только что сказал?.. Ради этого стоило выжить, на самом деле», — подумал Харламов, стараясь запомнить весь облик Тарасова до мельчайших подробностей. Зачесанные назад темные волосы с пробивающейся сединой на висках, очки в нарочито грубой оправе, светло-серую клетчатую рубашку, как всегда тонкие изящные пальцы, теперь уже без кольца на безымянном, но главное — выражение глаз. Ему, напичканному лекарствами, наверное казалось, но сейчас всегда суровый Тарасов смотрел на него с нежностью и… щемящей тревогой. Как будто он мог куда-то деться с больничной койки. — Кстати, Валер. Парни-то наши, молодцы какие — обыграли сборную Канады со счетом восемь-один. — Вот видите, и без меня в Канаде справились, — криво ухмыльнулся Валерка. — Дур-рак! Они в твою честь сыграли так, понял? Для тебя. Поддержать хотели. — У них получилось. Правда. АнатольВладимыч, вы не думайте… Я про аварию уже все знаю. Раз я выжил, значит так тому и быть. — Языком уже еле ворочаешь, совсем я тебя заболтал. Ты поспи, Валер, — Анатолий Владимирович почти невесомо коснулся ссадины на харламовском лбу, поддаваясь эмоциям. Не имело значения, сколько запрещенного он сделает здесь и сейчас, раз уж позволил себе отчаянную крамолу и ересь. — Такточно, — невнятно отозвался Валерка, уже не стесняясь своего вида и состояния. В конце концов, какое это имело значение теперь, когда все точки над «i» были расставлены, и появились первые проблески надежды на то, что несбыточное может осуществиться. Выдержки Тарасова хватило только на то, чтобы выйти из палаты твердым уверенным шагом. Он разом обмяк, привалившись к стене, но продолжал глупо, совсем по-мальчишески улыбаться. Мыслей о том, как они будут дальше жить, не наблюдалось ни одной, вместо этого Анатолий Владимирович почему-то думал о том, что больше не пустит Валерку за руль и о том, что устроит Тихонову натуральную головомойку.1972.
Игра ума кончается расстрелом, и здесь, и там — все та же волчья стая. Собственный полу-темный двор для Анатолия Владимировича не казался чем-то опасным или пугающим. Он знал здесь все,от первой скамейки до последнего куста сирени, высаженного во время очередного субботника. Тарасов направлялся домой по давно отточенному маршруту, мечтая только об одном — лечь спать. Простое, вполне человеческое желание терзало уже несколько дней, однако ночки выдавались одна другой краше — то прорывало кран, то лаяла сумасшедшая собака сверху, то просто не спалось. И это типичное для него невнимание к происходящему по сторонам сыграло свою злую шутку. Вышедшую из арки компанию молодых людей он заметил слишком поздно. Отделившийся от группы коренастый светловолосый парень быстро нагнал Анатолия Владимировича, намереваясь серьезно поговорить. — Товарищ Тарасов, погодите минутку! Тарасов остановился, готовый язвительно и недовольно отозваться на такую бесцеремонность. — Что вам нужно, юноша? — А вы меня не узнаете? — заулыбался парень. Улыбка его производила неприятное впечатление в сочетании с холодными серыми глазами. — Виктор Эдуардович Балашов. — И что вы хотели, Виктор Эдуардович? — Я наслышан о некоторых ваших проблемах личного характера, — продолжал улыбаться Балашов-младший, — и могу вам помочь. — Каким же это образом, молодой человек? — по лицу Анатолия Владимировича было понятно, что он не воспринимает всерьез происходящее и ему откровенно скучно. — Мы совершим взаимовыгодный обмен. Вы принимаете меня в сборную, к своим тарасовцам, а я, в свою очередь, убеждаю Эдуарда Михайловича забыть о каких бы то ни было разногласиях. Как вам идея? В какое-то мгновение в глазах Виктора промелькнула тревога — ему показалось, что Тарасов готов его ударить. — Такие вещи с кондачка не решаются, Виктор Эдуардович. Вашему отцу это должно быть известно. — И это ваше последнее слово, Анатолий Владимирович? Может быть подумаете? — уже без улыбки продолжил Балашов. — Второго шанса может и не быть. — От вас, юноша, я не жду никаких шансов. Если вы показали себя на льду несобранным и неспортивным, то никакие связи отца не помогут вам меня переубедить. Я понятно изъясняюсь? — Более чем, — улыбка снова появилась на лице Виктора. Он убрал руки в карманы синей спортивной куртки, то ли желая что-то достать, то ли просто по привычке. — И мой вам совет, если позволите — не ходите так поздно один. Мало ли что. — Это угроза? — в голосе Анатолия Владимировича послышались стальные нотки. — Всего лишь предостережение. — Вот беда нынешнего поколения, вы все уверены в своей безнаказанности и в том, что старшее поколение никуда не годится. Вы, Виктор Эдуардович, не думаете, что я обращусь куда следует? — Не думаю. Потому что скорее поверят мне, чем вам. У вас репутация и так подмочена, не топите себя еще сильнее. — Всего хорошего, молодой человек, — Тарасов развернулся и сделал несколько шагов по направлению к подъезду. — Но только и вы не обольщайтесь. Не думайте, что ваше общество для кого-то может оказаться столь ценным. Бывает, что и самые близкие предают, ученики, например, — явно раздосадованный Виктор сам того не подозревая попал в цель — сомнения относительно того же Валерки Харламова никуда не делись. Откровенно говоря, Анатолий Владимирович и себе-то не всегда доверял, а тут зерно упало в благодатную почву. — Вы можете корчить из себя благородного сколько угодно, скоро с вами будут иначе разговаривать, вот увидите, — бросил напоследок Балашов-младший, делая при этом знак своим приятелям — мол, уходим, дело сделано. И только когда разговор закончился, Тарасов как-то резко побледнел и, хватая ртом воздух, осел на скамейку. Он не ожидал подобной выходки сына Эдуарда Михайловича, потому что считал его неспособным на поступок как таковой. Характера парню не доставало, а вот отцовских связей и ощущения вседозволенности имелось с избытком. Его ничуть не испугало позерство Виктора, скорее не хотелось подставлять под удар близких — дочерей, бывшую жену, своих знакомых-приятелей, да своих же ребят, в конце концов. Удаляющаяся в темноту двора гоп-компания, с Балашовым-младшим во главе, вызывала лишь глухую злость и раздражение. Как бороться с такими людьми, Анатолий Владимирович прекрасно знал, однако в данной ситуации все осложнялось тем, что он был один. По-настоящему положиться было не на кого. На ум приходила пошло-банальная фраза «один в поле не воин», и положение все сильнее казалось безвыходным. Система запросто могла проглотить, перемолоть всего, до основания, лишить всего, чего только можно. Уничтожить. Оставалось решить, что дороже — принципы или свободная, мирная жизнь, с видимостью свободы. Решения пока не находилось. Тарасов похлопал себя по карманам пиджака, не зная, что выбрать — валидол или сигареты. Склонившись к второму варианту, достал пачку и закурил, благо никого рядом не было. Темный двор, освещенный редкими фонарями, то и дело становился чуточку темнее — окна в многоэтажках гасли. А Анатолия Владимировича, похоже, ждала еще одна изматывающая бессонная ночь.