1972.
Телефонный звонок раздался по традиции неожиданно. — Папка, привет! — Привет-привет, Татьяна. — Я заеду буквально на пять минут, — протараторила в трубку запыхавшаяся Татьяна, отвлекая Анатолия Владимировича от работы. Он сидел на кухне, обложившись бумагами, устало щурясь от тусклого света настольной лампы. Он не сразу сообразил, что от него хочет младшая дочь, но естественно был не против ее приезда. — Случилось что-то? — Да нет, все в порядке. Просто тебе нужно кое-что передать. — А на работе как успехи? — Вот приеду и расскажу, если тебе интересно, — воодушевилась Татьяна. — Все, пап, я минут через двадцать буду. — До встречи, — отозвался Тарасов и вернулся к недописанному абзацу будущего учебника. Но разговор с дочерью сбил его с мысли и он, чертыхаясь, отложил ручку. Через двадцать минут, так ничего и не надумав, Анатолий Владимирович пошел открывать дверь. Таня, при всех своих недостатках, всегда отличалась пунктуальностью. — Папа, я соскучилась, привет еще раз! — Татьяна обняла отца, надеясь, что он не учует запаха сигарет, и критически его оглядела. Похудел, конечно, со времени прошлой встречи, но выглядел вроде бы неплохо. — Голодная? — Меня покормили, — отмахнулась Тарасова. — Но от чая не откажусь. Я к тебе с тренировки, пока два часа свободных есть. Мне еще в ателье надо, там с костюмами не все гладко. — Что на этот раз? — Ткань бракованная попалась, всех заново на примерку собирать, девчата спокойно отнеслись, парни же… — Татьяна вздохнула. — Творческий процесс в разгаре одним словом. Пока Анатолий Владимирович убирал бумаги и разливал чай, Татьяна убрала в холодильник привезенные продукты, в аптечку — очередной кулек с лекарствами, — а на стол выложила пирог, испеченный собственноручно в порыве непонятного вдохновения. — Так что ты хотела передать? — Ты не волнуйся только. Мама попросила отдать тебе вот это, — последним из безразмерной сумки появилось что-то прямоугольное, достаточно большое, обернутое газетой. — Я не открывала, пап. Но по ощущениям там книга какая-то. Увесистая. — Спасибо, дочь. Татьяна посидела еще немного, они поболтали о театре, общих знакомых и грядущих соревнованиях. Расстались вполне довольные друг другом, а такое случалось нечасто. Анатолий Владимирович аккуратно взял переданную вещь, уже зная, что там находится. Тот самый альбом, с которым Нина Григорьевна пришла к нему в прошлом году и наговорила много не самых приятных, но заслуженных, слов. Разорвав газетную обертку, Тарасов открыл альбом и сразу же наткнулся на небольшой конверт. Взял его в руки, не желая оттягивать неизбежное, и открыл. На сложенном разлинованном листе было написано от руки, нервно и быстро — видимо, Нина Григорьевна, оставляя ему записку, торопилась. «Мне жаль, Толя, что так случилось из-за этих фотографий. Не думала, что ты примешь это так близко к сердцу. Ты же непробиваемый… Прости, если сможешь. Фотографии отдаю обратно, будет лучше, если ты их уничтожишь. Знающий человек поймет, что к чему. Тем более сейчас, когда под тебя копает Балашов. Я знаю, что тебе все равно, но к нам тоже приходили. Не представляешь, что мы пережили, особенно Галя. Все-таки семья — это не твое, Тарасов. Мы переехали на другую квартиру, адрес тебе лучше не знать. Татьяну не пытай — она ничего не скажет. Прощай.» Анатолий спокойно убрал фотоальбом, предварительно вытащив фотографии, сложил их вместе с запиской в консервную банку и поджег. Потом долго смотрел на то, как горит бумага, так же долго проветривал кухню и курил в форточку, пряча замерзшие пальцы подмышками, кутаясь в теплую кофту. Нина, вздумавшая его шантажировать, намекая на связи с его же учениками — в том числе и с Виктором Балашовым, — сдалась первой. Ей не хватило силы духа окончательно его потопить, хотя могла бы, просто написав пару писем куда следует и приложив фотографии. От одной мысли о том, что все это время он ходил по краю, становилось плохо. Уважения к этой женщине, даже с учетом того, что она мать его детей, Тарасов не испытывал. И теперь, когда в этой мерзкой истории все точки оказались расставлены над гласными, не мог понять, как столько лет они прожили вместе? Как он вообще мог жениться на Нине? При том, что когда-то и были чувства, но они быстро погибли в рутине и быту. А ночью у него заболело сердце. Так сильно, как не болело, наверное, никогда. И Тарасову панически казалось, что организм в этот раз не справится. Геройствовать, как обычно, не стал — вызвал неотложку, мысленно подсчитав, что это уже четвертый звонок. Его обычные лекарства не действовали совершенно — сказался недосып, усталость и постоянные нервы, пришлось наступить на горло гордости и независимости, чтобы пожить еще какое-то время. Приехавшая через полчаса бригада оказала помощь, оставила рекомендации и предложила передать актив в поликлинику, участковому врачу, от которого Тарасов, разумеется, отказался. Проводив медиков, практически сразу заснул, крепко и без снов, как будто провалился в черную глубокую яму. А через три часа зазвонил будильник. Пожалуй, впервые за все это время Тарасов шел на лед без малейшего желания. Но чувство долга перевешивало все остальное, включая собственное нездоровье. Кое-как, без настроения, собравшись, Анатолий Владимирович поехал на тренировку, как всегда назначенную на семь ноль-ноль. Сдаваться он не имел права, потому что впереди Канада, и подставить своих же парней он не мог. Так же как и всю страну в целом. В них верили, за них болели. Тарасов знал, что они должны оправдать надежды, доказать всем и каждому, что сборная Советского союза по хоккею — лучшая в мире и равных им нет. Все остальное имело второстепенное значение и сейчас за это Тарасову было ничуть не стыдно. Он жил игрой и своими спортсменами, понимая, что команда особо теплых чувств к нему не испытывает. Потому что строгий, порой безжалостный и бескомпромиссный; но так же знал, что они, если не все, то многие, сыграв четыре матча в Канаде поймут, ради чего все это было. Не то что бы ему так важно было понимание ребят, но вся эта ситуация с Балашовым заставила относиться к парням иначе, пусть он и не показывал это внешне. Никто из них не пошел на поводу у Эдуарда Михайловича и не написал донос, хотя могли бы. Не все — Анатолий Владимирович прекрасно это знал, — были такими же принципиальными и упертыми как Валера Харламов, но никто не решил отыграться за сложные спортивные будни, во время которых Тарасов не жалел никого и ничего во имя результата. У входа Анатолий Владимирович столкнулся с Кулагиным. Обычно сдержанный и благодушный, этим утром он был явно не в настроении. Он отчитывал Гуськова, а тот мямлил в ответ что-то невразумительное и прятал глаза. Хоккеист убежал, а Борис Палыч направился к Тарасову. — Утро доброе, Толя. — А оно доброе? — Тарасов усмехнулся, пожимая протянутую ладонь. — Здравствуй. — Да как тебе сказать… — Так и говори. Что еще стряслось? — чувствуя, как внутри все сжимается от предстоящих очередных проблем, Тарасов постарался сделать наиболее не читаемое лицо. Чтобы Кулагин ничего не понял и не развел свою вечную заботу, от которой сводило скулы и хотелось заорать. — Сашка сказал, что к ним с Валеркой вчера приходила твоя Нина Григорьевна. — И? — Анатолий пропустил мимо ушел непривычное «твоя», решив не заострять на этом внимание. — И больше я ничего не знаю, Сашка отказался что-либо говорить без Харламова. — Ладно, разберемся, — мрачно кивнув, Тарасов пошел к проходной. День и без того не задавшийся, обещал стать еще хуже. Что могла задумать его жена, если в записке заявила, что никаких вопросов к нему больше нет?1982.
Снова за окнами белый день, День вызывает меня на бой, Я чувствую, закрывая глаза — Весь мир идёт на меня войной… Валера со вкусом потянулся, взлохматил пятерней волосы и кинул взгляд на настенные часы — начало восьмого. За подготовкой к очередному экзамену незаметно пролетело время, и он ощутил какой-то зверский голод. В последний раз он что-то перехватил в обед, еще днем, но теперь организм требовал нормальной горячей еды и перерыва в занятиях. Из распахнутого окна доносились детки крики, какая-то музыка из радио-приемника и периодически чей-то смех. Июнь выдался в меру жарким и отчаянно дождливым. Столицу поливало как из гидранта по нескольку раз в день, Валера и сам постоянно попадал под дождь, то и дело забывая дома зонт. Тарасов, как водится, привычно на него ворчал и говорил, что ангина не за горами, и на кого Валерий Борисыч оставит детей. Валера лишь отмахивался, считая, что поболеть успел на долгие годы вперед. Не сказать, что учеба в университете давалась ему легко, но и сложного, за исключением например высшей математики и философии, оказалось не так много. Оставив большой спорт, Харламов утроился на тренерскую работу, попутно получая высшее педагогическое. Сегодня, к счастью, была только утренняя тренировка, вечернюю Валера отменил, потому что завтра ему предстояло сдать последний экзамен. Да и подопечные, кажется, обрадовались незапланированному отдыху — сам того не замечая, он перенял тарасовские методы воспитания и ребятне доставалось прилично. Они выкладывались на каждой тренировке как на последней, единственное, что Харламов не перенял — так это крики. Он старался не повышать голос, хотя это, благодаря южному темпераменту, давалось непросто. Сам же Анатолий Владимирович не без влияния Валеры, понемногу отошел от дел. Он продолжал писать учебники, различные монографии, но уже не тренировал в полную силу, а выступал в роли консультанта, работая в тандеме с тем же Кулагиным. Поначалу ему было непросто смириться с оторванностью от прежней жизни, но со временем Тарасов освоился и все-таки признал Валеркину правоту — с периодическими тренировками в разных командах у него оставалось больше времени на нормальный отдых и просто жизнь. Поднявшись из-за письменного стола, Валера прошел на кухню, не переставая удивляться тому, что они живут вместе уже полгода. Целых полгода у них с Анатолием был общий дом, трогательное «у нас» и довольно непростая притирка характеров. Вспомнив перепады настроения у Тарасова, Валерка лишь хмыкнул. Таким сильным людям как Анатолий Владимирович очень сложно помочь, а он честно пытался как-то облегчить существование любимому тренеру. Постепенно перепады настроения удалось минимизировать, Валера, зная, что им обоим нужно еще какое-то время, чтобы окончательно принять ситуацию, чаще помалкивал, хотя разумеется, ему было что сказать. «Наверное, это и есть взрослая жизнь. Не спорю без дела, суп, вон, сварил… Сейчас греть поставлю. А раньше бы кусков нахватался и все. Так, кажется, еще курица с картошкой была…» — Валера отвлекся от размышлений и залез в холодильник, громко работающий и периодически подскакивающий на месте. Насчет долгого отсутствия Анатолия Валера особо не переживал. Он знал, что Тарасов — человек пунктуальный и обязательный. И уж если задержится, то позвонит и предупредит. Не то чтобы они друг перед другом отчитывались, но Валерка старался звонить из гостей и разных небольших поездок, Анатолий поступал так же, но и отлучки у него случались реже. Пообедав, Валера наскоро — потому как не любил это дело, — помыл посуду, решил, что чаю выпьет попозже, через часик, а сам вернулся к билетам. Но когда стрелки часов перевалили за десять вечера, Валера невольно забеспокоился. Он не был паникером, старался не надумывать плохого и лишнего, но здравый смысл понемногу стали оттеснять не самые радужные мысли. Что могло случиться, чтобы Тарасов отсутствовал с восьми утра, хотя обещал вернуться не поздно? Авария? Что-то у Татьяны? Попал в милицию? Днем была жара, ему стало плохо и сейчас где-нибудь отлеживается? Но почему тогда не звонит? Вариантов у Валеры было два. Либо молча терзаться и ждать, либо начать обзванивать — благо телефон дома имелся, — знакомых, у которых Анатолий мог задержаться. Но тогда надо придумать весомый повод, а на придумывания Харламов в данную минуту был не способен. Он беспокоился, ругая себя за невнимательность утром. Он умудрился пропустить то, что говорил ему Толя, собираясь. Или он вообще ничего не говорил? Вздохнув, Валера вернулся недоученному билету, решив так — если до полуночи Тарасов не явится домой, он начнет поиски. Но через несколько минут в замочной скважине повернулся ключ и Валера, чувствуя, как с души упал огромный такой камень, усилием воли заставил себя уткнуться в тетрадку и решать очередную задачу. Встреч с истерическим «где ты был?!» Тарасов не любил, пришлось ждать развития событий, закусывая губы от нетерпения. — Толь? — не отрываясь от черновиков, произнес погромче Валера. Ему все-таки нужны были подробности, и задачка, как назло, наконец-то стала решаться как нужно. — Занимаешься? — Анатолий, с расстегнутым воротником светлой рубашке, с мокрым лицом, заглянул в комнату. Она служила им двоим и залом, и кабинетом, и даже мини-спортзалом. В углу у балконной двери лежали гантели. — Да, тут немного… Все в порядке? Несмотря на близкие отношения, Валера старательно подбирал слова, боясь задеть, ранить, вызвать на себя бурю эмоций, заставить ерничать и язвить, защищаться. Он устал от такого Тарасова, и теперь старался не давать ему поводов для демонстрации худших сторон характера. Анатолий чуть нахмурился чему-то своему, глядя на заваленный бумагами стол. — Нормально. — Ты так долго… Я уже начал думать, где тебя искать, — смущенное признание сменилось удивленной догадкой, от которой перехватило горло, внутри стало горячо-горячо, а по позвоночнику прошелся озноб, стоило Валере вспомнить сегодняшнюю дату. — Ты с однополчанами? — Ва-лер-ра… Я не воевал, — Тарасов мотнул головой, потом, подумав, сел на диван и прикрыл глаза. Голова была тяжелой, несмотря на то, что выпили они совсем чуть-чуть. Так сильно развести его просто не могло. — Сегодня день памяти у Юрика. Валера молча слушал, не решаясь перебивать. — Когда отец умер, мне было десять. Юрке — пять. Разница небольшая, но я ему отца заменил. Вырастил. Глупо все оборвалось… Рано. Жить да жить… Видишь, как рано все оборвалось. Двадцать шесть лет, ерунда ведь. Ни семьи, ни детей, ни карьеры толком… Он хороший был мальчишка, способный. Доставалось мне за него, потому что лез везде, постоянно куда-то влипал. Но при этом, знаешь, Юра не был подлецом. Помогал, потому что мог помочь, жил честно, по совести. Второй раз за все время знакомства Валера слышал от Тарасова о его младшем брате, и каждый раз Валера открывал для себя Анатолия с другой стороны. Более человечной, понятной и немного непривычной. — Мы вместе могли бы съездить на кладбище, или тебе хотелось одному? — У тебя сессия, не хотел отвлекать, — Анатолий отмахнулся. — Мы с Борькой ездили, потом у него посидели немного… Не догадался позвонить, прости, Валер. Валера окончательно отложил билеты, понимая, что больше он ничего не выучит. Да и не стоило, наверное. После целого дня занятий голова гудела от формул, цифр и теорем. — Давай чаю, Толь? — Давай. Больше всего Валере хотелось подойти к Тарасову, коснуться узких губ поцелуем, или сесть рядом и позволить положить голову на колени, и сидеть так, не нарушая молчания, думая каждый о своем, или сделать расслабляющий массаж, очень нужный в этот момент. Но он этого не сделал, понимая, что его потребность в близости сейчас лишняя. И Анатолию нужен просто чай, таблетка от головной боли и сон. И его, Валеры, приветствие. Рядом, но чуть в стороне.