long live the liar

Мори встретил Озаки Коё в сентябре, когда солнце начало садиться раньше, а от земли уже тянуло могильной сыростью — столкнулся с ней на выходе из кабинета босса. Она рефлекторно вскинула голову, но тут же сгорбилась, опустила взгляд в пол — невозможно красивая в дорогом кимоно и золотой заколкой в персиковых волосах, красоту эту она прятала — нарочно или случайно, сказать было нельзя. Мори оглянулся вовремя — прежде чем дверь закрылась, он успел увидеть жадное выражение на лице старика, и едва удержался, чтобы ни единым движением не выдать то отвращение, что в нем родилось. Возвращаясь в клинику, он еще не знал, как ее зовут, — но уже был уверен, что она станет его сторонницей — первой, вернейшей из всех — ибо огонь, что горел в ее глазах, не потушили бы и все дожди мира. Коё Озаки — так написано было в медицинской карте — и имя ничего о ней не говорило, как и не могли ее описать крохи сведений, что он когда-то собирал по каплям, предпочитая знать абсолютно все о своих дорогих коллегах — ничего о ней не говорила и ее история — хотя возможно, если бы Мори услышал ее из первых уст, она обрела бы объем и глубину, как эскиз картины под кистью великолепного художника. Мори мог бы спросить, кем он был — человек, столь ослепивший ее своим сиянием, что она забыла обо всем на свете, на что это похоже — любить так горячо, что не жалко сгореть дотла, что в мире не остается вещей, сравнимых по важности с этим чувством, — и, в конце концов, делать больно пациентам было его работой — вскрывать гнойники, ломать неправильно сросшиеся кости, вырезать пули из живой подрагивающей плоти — но Коё не являлась его пациентом, да и ему ли, сокрывшему чувство, подобное этому в самой глубине сердца, чтобы никто — даже он сам — его не нашел, говорить о чужой любви. Мори мог бы пожалеть ее — бедную маленькую убийцу мафии, — но жалость всегда была худшим из зол, неизменно принижающая того, на кого она была направлена. — Я могу быть вашим другом, — сказал он ей, когда она сидела на кушетке, сбросив с плеч тяжелые слои ткани, и в безотчетном желании спрятать уродливые, наливающиеся желтым синяки на предплечьях, складывала руки накрест; Коё подняла голову, удивленная этими словами — знала ли она, чем оплачивается дружба между такими, как они, и чего она стоит для тех, кто опустился на самое дно. — Не говорите глупостей, — ожидаемый ответ прозвучал настолько вежливо, насколько в ней хватало сил: не воспитывали бы Коё как ойран, Мори не сомневался, что нарвался бы на грубую отповедь; ей стоило бы дальше молчать, не давая ему подцепить себя на крючок, но из всех людских качеств одно заставляло совершать неразумные поступки — и разве Ева не взяла предложенное только из любопытства? — Зачем это мне? «Зачем это вам?» осталось несказанным, спрятанным между строк; диалог строился по кирпичикам, по заранее намеченному чертежу, предсказуемость окружающих порой забавляла Мори, но ничто в мире не радовало его так, как идеальное выполнение его планов. — Например, — он чуть сильнее сжал пальцы, скрывая невольное беспокойство: как опытный стрелок, уже знающий, что пуля попадет в яблочко — или в яблоко, но кому нужны старые сказки в новом, жестоком мире — но все еще не способный сдержать волнения, нажимая на спусковой крючок, — я могу убить кого-то, кого вы ненавидите сильнее всего на свете. — Это невозможно, — рассмеялась Коё зло и отрывисто, и веселья в ее голосе было столько же, сколько летнего тепла в промозглом осеннем ветре за окном. — Это невозможно, потому что человек, которого я ненавижу больше всего, это… И осеклась, изумленно вглядываясь в его лицо, уже понимая, но еще не веря ни одному из своих органов чувств; Мори улыбнулся ей, как лучшей подруге — потерянной девочке родом из самых темных мест этого города, прекрасному цветку, неподвластному ни холодам, ни сырости, — жестокие руки, что переломили ему стебель, только чтобы поставить его в вазу для услады полуслепых глаз, он действительно презирал. — Вы сумасшедший, — добавила она тихо, опустив плечи, словно невидимый стальной стержень в ее позвоночнике растворился в прогретом воздухе лечебницы. — Что вы будете делать, если у вас не получится? Она вся была — розовый шелк кимоно, плотно сжатые накрашенные губы, болезненная бледность кожи, не знавшей солнца, — стрелой, готовой сорваться с тетивы, и откровенностью можно было ранить ее больнее всего — и излечить ею же. — Умру, — просто ответил он и услышал ее смех снова, куда более искренний, чем прежде, и в том, как она подала ему руку — на европейский манер — на прощание, он прочитал согласие и предложение помощи. В тот миг их судьбы на период заговора сплелись толстой, красной нитью: они могли бы оба вознестись на самый верх — или оба пасть; во власти Мори было разрезать эти стежки и столкнуть Коё вниз, но в приступе восхищения смелостью, рожденной из отчаяния, он пообещал себе, что ни один из его планов не будет включать в себя необходимость пожертвовать этой женщиной — если только ситуация не станет критической. О том, чтобы она таковой не стала, ему тоже следовало позаботиться самому. Мальчик смотрел на него испуганно, пусть даже храбрился и старался не показывать страха, стоя в окружении людей в черном: ничего общего с пустым взглядом Дазая, ничего общего с безумными зрачками Юмено; Мори позволил себе секунду полюбоваться обычной, человеческой эмоцией, прежде чем со смешком помахать перед собой рукой. — Босс, при всем моем уважении, в клинике и без того слишком много детей, — балансируя на грани неуважения, он не солгал: Элиза разрисовывала стены, Дазай делал растяжки из бинтов — особо неаккуратные влетали носом в пол, но ничего не могли сделать любимцу начальства, Кью оставлял везде лезвия и пушистые тапочки — такими темпами рабочее место Мори постепенно превращалось в ясли, и, при всей его любви к детям, он все-таки предпочитал оставаться врачом, а не воспитателем. Кроме того — разве милая Коё не заслужила подарка на рождество? — Почему бы вам не отдать его сестрице? Уверен, она сумеет вырастить из него достойного члена мафии. О том, что мафия к этому времени будет под его началом, он умолчал, равно как и не решился настаивать сильнее: излишний энтузиазм мог вызвать подозрения — или, того хуже, ревность, но босс задумчиво запустил пальцы в бороду и махнул ладонью. К ногам Коё мальчишку почти что швырнули — либо он сам так оголодал, что не удержался на ногах — она наклонилась, помогая ему подняться, прижала к себе, укрыв от остального мира длинными рукавами, что-то зашептала на ухо. Мори отвернулся, не имея нужды наблюдать за дальнейшим, сдерживая довольную ухмылку. Он не сомневался, что тонкие, изящные пальцы Коё Озаки вылепят из этого ребенка именно то, что однажды ему понадобится. Ее желание он исполнил за три дня до нового года, когда стекла комнаты на самом верху черной башни метель заметала сияющим белым снегом; Дазай, опирающийся спиной на подоконник, глядел внимательно, но бесстрастно, будто на его глазах не творилась история города; вот как умирают владыки темной стороны этого мира, хотел сказать ему Мори, вот как умру однажды я, вот как умрешь ты. Теперь, когда Мори чувствовал в чужом взгляде только бесконечное равнодушие и легкое, тянущее желание избавиться от скуки, ему уже не казалось, что это было такой хорошей идеей. Но беспокоиться было уже поздно — или еще рано, и он чуть беспечно пообещал себе подумать об этом позже. Коё встретила их на выходе из покоев, где должна была стоять подкупленная и отосланная прочь охрана — напряженная, как струна, готовая оборваться и ударить незадачливого музыканта по пальцам; Мори на миг предположил, что и она может предать его — сейчас, когда его скальпель выполнил свою роль, Золотой Демон взмахнет клинком и — голову с плеч бестолковому королю, забывшему о осторожности! Но Коё Озаки первой опустилась на колени перед новым боссом мафии — и первой же встала, чтобы ласково — как любимому ребенку, как престарелому отцу — стереть с его щеки чужую кровь.