Может ли любовь спасти ?

Лето выдалось на редкость жарким и солнечным: ребятишкам — радость, старикам — лишняя ломота в костях. Однако выйти на крылечко с рассветом, встретить теплые лучи раннего солнышка почти все жители Свирского острога были непрочь. Только вот кому-то — глядеть, а кому-то с рассветом — хлопотать по хозяйству. Кур покормить, корову подоить, козочкам в хлев принести свежего сена и задать корму поросятам, а после набрать воды из колодца, принести дрова в кузницу, когда Кречет их наколет… Ох. Лада, сняв с плеча тяжелое коромысло, опустила его на дорожку, устало смахнула капельки испарины со лба и заправила выбившиеся русые прядки под очелье. День едва начаться успел, а она с этими ведрами уже намаялась: то одно опрокинется, то другое, то вода расплещется, принесешь, глядишь — мало! Неожиданно прохладная колодезная влага слегка плеснула ей на ноги, а кто-то, неслышно подошедший из-за спины, поднял оба ведра и понес в хлев. Опомнившись, Лада бросилась следом и увидела, что помог ей не кто иной как Финист. — Оставь, оставь Бога ради, я сама! — она подбежала, смущенно попыталась выхватить у него ведро, но он держал крепко и легко, только изредка поводил перевязанным плечом, словно движения доставляли боль. — Ну куда же ты с рукой-то раненой, я всегда управлялась, справлюсь и теперь, — затараторила Лада, когда он аккуратно донес воду до самого порога и поставил ведра возле корыта. Вместо ответа только криво усмехнулся по привычке и неспешно вышел. Раньше Финиста в остроге никто не поднимался. Он любил встречать восход, смотреть, как золотисто-малиновое зарево медленно льется на макушки деревьев, как по небу спешно летают рваные клочья сизых ночных облаков, как туман, стелившийся по земле, тает и превращается в росу. Утренняя прохлада его не пугала, а одиночество только спасало: все жители уже успели привыкнуть, что «немой» лучник, хоть и не чурается людей, любит побыть один. Все, да не все: маленький Фофан, который с самого первого дня к Финисту больше всех тянулся, уже выбрался из батюшкиного дома и, зевая, поеживаясь и зябко кутаясь в подхваченный медной фибулой стеганый плащишко, на цыпочках подкрался к нему, но тот, лишенный голоса, обладал невероятно острым слухом и зрением. Стоило мальчику приблизиться на пару шагов, он обернулся без тени удивления. Фофан огорченно надул губы: — Ну вот, не напугаешь тебя! Финист снисходительно улыбнулся. Что бы ни сделал мальчишка девяти солнцеворотов от покрову, навряд ли бы он сумел его напугать, даже подкравшись неожиданно. Как-то раз Финисту довелось проснуться от того, что всю горницу гарью и дымом затянуло, а другой раз — не обернуться вовремя и не заметить, как клинок к шее приставили… Впрочем, того, как вслед за учеником батюшки на крыльце появился встрепанный спросонья Вышень, он уже не заметил. И невольно закатил глаза, когда лекарь принялся его отчитывать, а потом и Ладу к тому привлек: — Ну ты погляди на него, а? Давеча едва без руки не остался, а утром уже вскочил раньше всех. Не то опять прогуляться надумал? Гляди, стрелок, освободит тебя владыка от дела ратного! Лада, ну хоть ты ему скажи, может, девку послушает, — продолжал ворчать Вышень, когда сестра кузнеца подошла к крылечку. — Скажи, пускай в избу идет, нечего стоять, раны тревожить. Финист взглянул на Ладу. Та растерялась и молчала, смотрела то на него, то на лекаря. Не могла же она приказать дружинному! Да и кто она такая, чтобы он ее слушал? Так, девка глупая. Вот была бы у Финиста жена или невеста, ее бы послушал. Да хоть сестра… — Есть у тебя, Сокол, сестрица? — улыбнулась Лада, искоса поглядывая на Вышеня: тот не знал, что она задумала, и тоже глядел на них с интересом. Однако Финист вдруг помрачнел и опустил голову, и Лада, поняв, что сболтнула лишнего, ойкнула и прикрыла рот ладошкой. Семьи своей лучник не помнил, но тех людей, которые его вырастили и воспитали, семьей и считал. И отец с матушкой у него были — названые, и сестрички младшие, не родные тоже, но он любил их, как и они его. В Новгороде болтали про него всякое: колдун, проклятый, чужак. Он пришел с финно-угорской земли с ушкуйниками и сразу пришел на поклон к владыке. По молодости он попал в пожар: лето стояло засушливое и жаркое, в племени сохли посевы и горели избы, и как-то раз перекинулось пламя на дом той семьи, что приютила парня. Кроме него, в семье две девчонки были маленькие — Леся и Ульяша. Тогда мать с отцом выскочили, в чем были, а Финист с назваными сестрами в горнице остался: не успели они, посреди избы рухнула балка и заперла дверь. Загорелось крыльцо, занялись сени и подклеть, бревна-сваи трещали страшно. Просто так никто об этом не знал, конечно, но по секрету когда-то Бус рассказывал: когда крохотное задвижное окошко и галерею заволокло дымом, Финист стащил с себя рубаху, порвал ее, закрыв от гари лица сестренкам, и плечом дверь выбил. Девчонки выбежали, а он — нет, спасли его тогда чудом. И с тех пор он, словно заговоренный, отчего-то жара не чувствовал, ни огня, ни дыма не боялся. Но с семьей спустя пару солнцеворотов беда случилась хуже пожара: варяги-датчане старших в селе убили, не пощадили никого, а сестренок, тогда уже подросших, красивых девочек, увезли с собой на драккаре, и с тех пор Финист не знал, где они, что с ними, живы ли вовсе. Забыла об этом Лада. Запамятовала, и теперь, увидев, как потемнели светлые глаза стрелка, с какой тоской и болью он поджал губы и нахмурился, вдруг вспомнила и осторожно сжала его руку: — Прости меня, глупую… Финист отстранился, но нашел в себе силы кивнуть. Вместо всяких слов с теплотой коснулся ее плеча, грустно улыбнулся и сел на ступеньки. Рядышком тут же пристроился Фофан, доверчиво принялся показывать ему буквы и рисунки на своих вощеных дощечках. Они вчетвером сидели в тишине, только маленький ученик батюшки что-то увлеченно рассказывал лучнику полушепотом. Вышень разбирал свою холщовую сумку со снадобьями, Лада хотела было идти доить корову, как вдруг знакомый голос, хрипловатый с давешней усталости, неожиданно приятным тембром нарушил рассветную тишину: — Ночь пройдет, наступит утро ясное — знаю, счастье нас с тобой ждет… Ночь пройдет, пройдет пора ненастная… Теплая и сильная рука остановила девушку, мягко, но настойчиво взяв за пояс. Вздрогнув от неожиданности, та обернулась, и тут же губы Аникея, тонкие, сухие и обветренные, коснулись кончика ее носа. — Сол-нце взойде-ет, — пропел парень, притянув ее к себе и тут же отпустив. — Бесстыдник! — залившись румянцем, Лада вырвалась и ненароком оттолкнула его. Он стиснул зубы, но не смог сдержать стона и привалился плечом к резной деревянной свайке. — Вот тебе, Аникей, за девку, — подлил масла в огонь Вышень. — И за то, что опять встал, когда я лежать велел. Велел же, ну? Или перед девкой решил свою удаль показать? — Да как же тут лежать, — усмехнулся молодой мастер, лихо откидывая назад растрепанную гриву длинных темных волос. — Когда такое утро доброе. Резкое движение оказалось явно лишним. Он вдруг пошатнулся, словно нетвердо стоял на ногах, и почти свалился на деревянные перильца: Вышень и Финист успели подхватить его под руки. Парень сильно побледнел, на лбу у него выступила испарина, и он поспешил отвести глаза, чтобы не смотреть в сторону товарищей, стыдивших его одним только своим видом. Лада мягко, ласково прикоснулась к его груди ладонью: — Аникей! Послушай меня. Прав Вышень, не дело тебе вставать, пока раны не затянутся. За ночь не случится чуда, придется тебе еще немного потерпеть. Неужто трудно полежать день-другой? Мастер-топорник, сетуя на собственную беспомощность и бессилие, кое-как распрямился, взглянул на Ладу исподлобья, сдув с лица каштановые пряди, но ничего не ответил, только хрипло дышал, и в такт его горячему, сбитому дыханию на шее приподнималась тонкая пеньковая бечевка креста. Финист исчез неслышно: когда они вдвоем с Вышенем кое-как перетащили незадачливого мастера обратно в избу-горницу, он стер кровь с рук серой холщовой тряпицей, брошенной прямо тут же, у порога, и незаметно вышел. Лекарь знал, что его уговаривать нужды нет: и сам он не захочет в стороне от дружинных дел оставаться, и рана не такая уж и тяжкая: скоро заживет рука, и он сможет стрелять и работать по-прежнему. А вот Аникей… С ним всегда было непросто. Наперво он ходил в дружине, будто наказанный. Владыка не любил, что он был больно охоч до девок, однако любовь по ночам не мешала быть ему сильным и славным ратником днем. Что правда, то правда: в ближнем бою ему не было равных, на острие топоров давно поселилась смерть, а в глазах загоралось жаркое полымя. Только теперь этот огонек погас, казался блеклым. Никогда бы и никому Аникей не признался, насколько ему тяжко и больно, но бледное лицо его, упрямо сжатые губы, опущенный взгляд и ослабевшая, дрогнувшая рука, потянувшаяся за плошкой воды, выдали все, что было у него на сердце. Когда он выпил воды, ему стало полегче малость, и тогда Вышень принялся за дело, снял старые повязки, бросил их в кадку с водой, положил на рану новые. Лада помогала ему, придерживая Аникея за плечо и протягивая тонкую холщовую ткань у него под грудью. Вышень ругался, на чем свет стоит. Кричать он не умел, в дружинном десятке, да еще и с Финистом, привык жить в тишине, но знал такие слова, что больнее ножей ранят. Припомнил Аникею все: и то, как он драку первым полез, и то, как из-за него чуть не погиб Евпатий, когда он раздразнил разбойников, и даже то, что он из-за Лады давно уж петушится, удаль свою показывает, а девицам такое — последнее, что надо. Глядишь, как бы сам жив остался, а у него в голове гуляет ветер березовый… — Ладно тебе… ворчать, — с трудом выдохнул Аникей наконец, устав от нравоучений Вышеня, которые и без того доводилось слушать с утра до вечера, если в дозор вместе ходили. — Ну хочешь, вот те крест, — он попытался осенить себя крестным знамением, — виноват! — А за вину знаешь, что бывает? — хитро сощурился целитель, закатывая рукава красной вышитой рубахи. — Ну-ка, Лада, принеси мне с десяток розог! — Э, э, э, полегче, — Аникей даже привстал на локте, отмахиваясь от него, как черт от ладана. — Я тебе что, кутенок, выдрать меня он собрался? — Кутенок, не кутенок, а полезно иногда, — съехидничал Вышень. — Лада! — Нет! — бледная не хуже самого Аникея, девушка испуганно помотала головой и отступила к бревенчатой стене. Прижалась к ней спиной, ощутила теплоту, исходящую от живого дерева, и внутри вдруг стало как-то холодно, неприятно засосало под ложечкой. — Нельзя! Он же ранен! — Вскакивать и егозить, как дитя малое, так здоровый! — хмыкнул лекарь. — А получить за то, что провинился, так ранен! — Лада, — Аникей устало вздохнул, уронив голову на сложенные руки, — принеси. Не даст ведь покою, если не добьется. Дрожа, как тростинка на ветру, и прикусив губу в тревоге, Лада выбежала в сени и вернулась с пучком прутьев. Один Бог знает, как же ей не хотелось это делать! Мимоходом взглянув в кадку с водой, она увидела свое темное отражение и поспешно завернула рукав льняного платья, поднявшийся до локтя: на тонком загорелом предплечье с детства остались два узких светлых шрама, как память о том самом дне, после которого она терпеть не могла всяческие наказания. Отвернувшись от парней и смахнув непрошеные слезы, злые и досадные, вручила прутья Вышеню, а тот, усмехнувшись, легко переломил их, собрав одной горстью, бросил на пол и отпихнул ногой. А потом, чему-то задумчиво усмехаясь про себя, вышел из горницы. Лада, присев на край лавки, где устроили постель для раненого, взяла руку Аникея в свою. На удивление, он не отдернул ладонь, даже не напрягся, как обыкновенно, стоило их пальцам ненароком соприкоснуться. Он лежал молча, подложив одну руку под подбородок, и смотрел на нее снизу вверх, а она робко гладила его руку, словно все это могло тотчас исчезнуть. — Испугалась? — наконец спросил Аникей, не выдержав долгого молчания. Лада вздохнула, нежным и ласковым жестом убрала с его лица спутанные каштановые пряди. — Мужики взрослые, а глупости делаете, что малые дети. Я за вас всегда боюсь, — тихо откликнулась, глядя в сторону, — когда в остроге не вижу. Когда же ты теперь поправишься? Вышеню с Прошкой заботы, да и тебе, поди, худо бывает? Молодой мастер помолчал, хмурясь, прикусил тонкие сухие губы. Лада тревожно заглянула ему в лицо: уснул? Но нет, он не спал, смотрел рассеянно в сторону, а потом снова обжег ее искрой взгляда голубых глаз: — Худо, говоришь? — промолвил он едва слышно, с частым и шумным дыханием. — Без тебя мне худо. А братец-то твой не хуже батьки сурового, взглядом одарит, точно молотом приголубит. То-то мне и худо… — Молчи! — девушка испугалась, опустилась на колени у лавки, так что их лица оказались совсем рядом. Лада, забывшись, прикоснулась одним пальцем к губам Аникея: — Молчи, ты бредишь! — Ну, коли так, значит, все это бред, — выдохнул он. — И острог, и разбойники, и ты, красавица с медовыми косами да глазами озерными. А коли суждено мне проснуться, так дай хоть во сне с тобой рядом побыть! С этими словами он потянулся к ней. Лада отпрянула, но не успела: его рука, сильная даже в болезни, мягко, но крепко обняла ее голову сзади и потянула обратно. Печь была далеко, в соседней горнице, но в маленькой подклети, насквозь пропахшей пеплом и травами, вдруг стало жарко и без нее. Одно случайное касание, теплое и бархатное, прошило насквозь невидимой иглой. Аникей, притянув Ладу к себе поближе, осторожно и бережно притронулся губами к ее губам. На мгновение закрыл глаза, шумно втянул носом аромат теплого хлеба и свежей ткани, присущий одной ей. Опомнившись, Лада взглянула на него совсем близко. Увидела каждый шрам на его лице, каждую печальную или суровую складку, увидела, как дрогнули его густые темные ресницы, что не одну девку с ума свели. А потом он отстранился, все так же не открывая глаз. Лада приложила ладошку к его лбу, покрытому испариной: он весь горел.