Может ли любовь спасти ?

Ой, да на что, на что сдалась я ему, Словно нож, он остер и резок. Вышивают небесную тьму Пальцы тонких ветреных лезвий. Мельница «Ветер»

POV Аникей Запамятовал я, как долго проспал. Да и спал ли вовсе? Сны чудились страшные, тревожные. Бегал по лесу невесть от кого, бродил по болоту, задыхаясь в грязной земляной каше, чьи-то раны перевязывал, а быть может, и свои… И оттого открыл глаза с облегчением. Знать, что во сне умереть нельзя, а все кошмары прекратятся, стоит проснуться — оно как-то легче, что ли. Один только сон тревожил и ранил больнее всяких ножей. Да и сон ли вовсе? Я держал ее за руку, гладил ее льняную косу цвета меда, я целовал ее губы, мягкие, нежные, и вкус ее слез горький такой, будто полынь — во сне или наяву я его чувствовал? Уже вечерело. В горнице было тепло от лучин и печи за стеной, над столом, над дощатым полом протянулись длинные тени. Помнится, боялся их, когда малой был совсем, а после вырос и понял, что бояться — не стыдно. Стыдно убегать от своего страха, тем самым только делая его сильнее. А теперь мне порой казалось, что и вовсе ничего не боюсь: да и зачем, когда в руках — топоры, бьющие без промаха, а рядом — товарищи самые верные, самые близкие? Стеганое лоскутное одеяло предательски поползло на пол. Я попытался ухватить его, но не успел, да и тут же противно заныла туго перевязанная рана в боку. Скрипнула дверь — лиловый полумрак горницы расступился, пропуская Финиста. Он молча, с неизменной легкой насмешкой в голубых глазах, подал мне упавшее одеяло, а потом сел рядом, сняв лук с плеча, принялся перетягивать ослабшую тетиву. Так я его и запомнил: сидит, задумчивый, отрешенный, занимается чем-то своим… Рядом с Финистом всегда было покойно и тихо, и оттого голоса за бревенчатой стеной мне вдруг почудились громкими. Понял сразу, что один из говоривших был Вышень, а вот другой… Женский голос. Молодой, смущенный, торопливый. И догадался ведь, но боялся о том даже подумать. — И пошто ты его мучаешь? Никто из нас не железный. Чем он тебе не угодил? — Дружинный ведь, — тихо откликнулся робкий девичий голос. — Все вы… такие… Холостые да железные. Вам мечи да стрелы — друзья и жены. — Дружинный тоже человек, — ответил Вышень резонно, поразмыслив малость, и я тогда едва не вскочил. Помню, порывался, да Финист вовремя заметил, предупредительно взял меня за плечо и заставил лечь обратно, качнув головой: нельзя, мол. — Может, и смерть за дружинным по пятам ходит, да только на что ему жизнь пустая, горькая? Я Аникея едва не с детства знаю: никогда он таким не был. Только с тобою стал. Разве сама не видела, как он ради тебя все стерпеть готов? И боль, и ругань, да все… Сердце мое дрогнуло. Не в силах встать, я лишь крепко стиснул стеганый край одеяла, так, что костяшки пальцев побелели. Финист взглянул хмуро, но не остановил меня, да и что он мог сделать? Только повести бровью ободряюще, но разве поможет это теперь? Любишь ли ты, Ладушка? Любишь ли ты, заря моя алая, солнышко мое красное, так, как я вдруг полюбить смог? Правду молвил Вышень, стрела да смерть дружиннику в жены пойдут, а без любви, той, что изнутри костром согревает и вспыхивает искрами ярче солнца, и жизнь не мила. Мы со смертью давно обвенчаны, а вот так, чтобы с одной да навсегда — ни у кого, кроме Кургана, не было. Забавлялся. Целовал не одну, не одной подол задирал на сеновале. Не одну ласкал всю ночь до рассвета, покуда сил хватало, да только все не то. Не одну желал, а полюбил одну. Сердце словно морозом вызнобило, когда услышал про дружинных. Правда ведь, правда горькая, и спорить не с чем. Права ты, Ладушка, права, родная моя, права, права, права… Прошептал вслух ненароком сквозь сжатые зубы, и что-то хрустнуло у меня под рукой. Глянул — стрела… Схватил, забывшись, одну из тех, что Финист очинивал, да и переломил пополам с треском… Насмешливо-суровый взор дружинного брата-лучника, равно сейчас, помню. — Дала бы ты ему ближе стать, — продолжал наш лекарь, совсем не таясь: верно, думали, что я сплю. — Глядишь, он и вправду изменился бы. Да он и уже… Никогда его таким не видал, а все ты. — Неправда это! — снова быстрый, горячечный шепот Лады обжег меня, точно жар в лихоманку. — Не меняется человек, только покуда сам не захочет, всей душой не пожелает… Не хочу быть для него третьей, пятой, десятой! Наиграется, бросит ведь! В тихом, ломком девичьем голосе зазвенели слезы. Не помню, что после было: кажется, холодную повязку от жара я сорвал к черту, вскочил, рванулся… Финист схватил за руку, удержать пытаясь, да какое там… Я был не собою будто. Не собою — огнем тем самым, что изнутри до самого сердца поднялся от слов таких. Помню только, как вылетел на крыльцо, что стрела, и, вцепившись в резные деревянные перильца, остановился вровень с кузнецовой сестрой. — Никогда, — выдохнул едва слышно, сквозь зубы. — Никогда! И осенил себя крестным знамением. Зачем — Бог знает. Только нет уже клятвы сильнее той, что я сердцу своему дал. Может ли любовь спасти? Спасти от того холода и мертвого пламени, что поселились в душе безнадежно влюблённого?