Пятая полоса

God Is an Astronaut – Suicide By Star

Акааши не понимает, что происходит. Мир вокруг снова превращался в странное нечто, но несколько цветов в коробочке акварели горели и сейчас ярким светом. И будут гореть дальше, Кейджи уже не сомневался, что золотой, медовый, белый и черный будто впитались в кожу. Парень идет к кровати и достает начатую пачку сигарет. Чуть позже из сумки появляется сверток, завернутый в газету, чтобы не провоняла одежда. Кейджи и не думает освобождать стол, кладет сверток прямо на еще чистый лист бумаги. Сам же спешно закуривает горькую сигарету из пачки, понимая, что терпеть уже не может. Наверное, сейчас голос бы сказал, что он похож на наркомана во время ломки. Но голос молчит и от этого становится еще более неуютно. Акааши жадно делает первые три затяжки, после чего откидывается на спинку стула. Знакомый потолок. Кажется, теперь он знал каждую трещенку на нем, но пересчитать их заново и попытаться хоть как-то снова собрать мысли этот факт никак не мешает. - Не знаю, как решить свою проблему, да? – он делает еще одну затяжку и выдыхает дым прямо наверх, чувствуя, как горькое облако проходит сквозь него, оставляя неприятный запах на волосах и одежде. – Определиться бы для начала какую из них. Кейджи прикрывает глаза. Почему он не может собрать все мысли в кучу? Может, дело в докторе? Или в Кенме? Может, в том, что сказал ему доктор? А может в том, что ему некому задать эти вопросы, чтобы обсудить и прийти хоть к какому-то решению? Хотя больше всего пугает то, что он едва удерживает свои ноги. Второе крыло, по коридору третья дверь налево. Можно без стука. Сигарета как-то слишком быстро заканчивается, но не дает и сотой доли спокойствия, как делала раньше. Кажется, будто стало только сложнее. Нужно отвлечься. Кейджи зажимает губами фильтр, и забирает со стола среднюю кисть. Парень уверенно набирает самый яркий желтый и рисует первую линию в начале листа. Вторая, третья, четвертая линии появляются от смешения с разными красками в разной пропорции. Лист старательно поделен на две части, на одном был ведущим цветом янтарно-желтый, на другой медовый. Это было два часа кропотливой и ужасной для Акааши работы, в конце которой парень кидает кисть и снова тщетно пытается успокоить нервы сигаретой. Четыре ярких цвета. Четыре оттенка при смешении с черным. Два оттенка при разбавлении водой. Остальные цвета расходятся грязью. Где-то внизу притерся единственный синий мазок, на который и особых надежд то не было. Итого 13 цветов, которые теперь может различить его глаз. Кейджи докуривает гадкую сигарету и старательно втирает в блюдце, уже третий раз обещая, что это будет последняя. Глаза снова находят сверток. Боже, Акааши, ты готов хвататься за любую соломинку, чтобы постараться вернуть зыбкое старое спокойствие? Отвратительно. Но Кейджи с упорством осла освобождает сверток от газеты. Черная бумага, к которой он привык с самого знакомства с самокрутками, табак, мундштук. Парень ловил какой-то особый кайф от запаха, что слышится по всей комнате, когда насыпаешь табак в бумагу. Но куда больше ему нравилось, когда длинные и ловкие пальцы Куроо сгибали пополам лист, а потом аккуратно закручивали сигарету, когда острый язык смачивал край, когда вставлял в мундштук и поджигал, закрывая рукой от несуществующего в комнате ветра. Как черные вихры красиво смотрелись в сизом дыме, а поцелуй после затяжки был пряным и сносил голову. Но не сносил так сильно, как цвет глаз доктора. Акааши аккуратно заклеивает край и кладет сигарету к осиротевшей хозяйке пачки. Ледяные пальцы ловко, одна за другой, закручивают слишком плотно, чем следовало бы, но слишком слабо, чтобы хоть как-то получалось расслабиться. - Интересно, что скажет доктор, когда расскажу ему про цветовое искажение? Посмеется? О да, со стороны, наверняка, выгляжу как безногий участник марафонского забега. В пачке появилась четвертая сводная сестричка белой красотки с фильтром. - А как отреагирует на мой внутренний голос? Мгновенная постановка диагноза? Или просто убийство молчанием, ведь он не любит ярлыки? Кажется, я отсюда не выпишусь, дадут пожизненное. Первый ряд пачки уже заполнен. - А когда узнает при каких обстоятельствах сюда попал? Смех. Я четко вижу, как не успеваю сказать и половину фразы, как меня оглушат громким смехом. Таким, что взорвутся барабанные перепонки. Может, сходить к нему за ножиком не такая и плохая идея? Две новые соседки поселились на втором этаже пачки. - Боже, да я только кровью не кашляю и выгляжу как последний наркоман, даром, что так и не подсел. И как только он смог лицо удержать, когда увидел. В пачке осталось место лишь для двух. - Наверное, меня даже не пригласят в ту комнату свиданий, чтобы подписать бумажки. Может, я еще успею написать завещание? Матушке долги за отопление, ель Кенме, картины Куроо, клячку Бокуто-сану. Последнее место. - Написать завещание на бумаге, пропахшей табаком, а потом выпрыгнуть в окно, насмерть. А лучше с крыши. Так, наверное, романтичнее. Время вышло. Он резко оглядывается назад, боясь, что кто-то его услышал и идет со смирительной рубашкой к нему в палату. Акааши хотел вцепиться взглядом в едва зеленоватую дверь, но ловит слишком яркий белый на спинке. И полубезумная улыбка, что ни на грамм не украшала его, сходит с лица. Пальцы рук расслабляются, каждым миллиметром ощущая, как возвращается тепло. Язык проходит по губам, щедро смачивая их после долгого разговора. Плечи расправляются, и вновь появляется та самая идеальная осанка, без которой Акааши переставал бы быть собой. Он стал таким монстром за несколько минут, а ведь его всего немного кольнули. Кейджи делает глубокий вдох. Время действительно вышло, другого способа найти ответы на вопросы, так и не было найдено. Парень плотно закрывает пачку, убирает ее в карман вместе с зажигалкой и спокойно выходит из комнаты. Акааши идет по памяти. Когда попал сюда впервые, то облазил все коридоры, двери и подсобки, лишь бы не быть в палате с больными. Все-таки предложить ему одиночный номер решились не сразу. Прямо по коридору, бесшумно ступая ногами в веселеньких носках по вылизанному, больнично-чистому холодному полу. Налево, по совсем тихому, без палат с больными, крылу. Не самая приметная третья дверь. Зато самая желанная табличка с яркими, будто смотришь на сварку, горящими буквами. Он уверенно открывает дверь и заходит внутрь, впервые забывая про рамки приличия и внутреннее ощущение дистанции. - У меня тут карандаши сточились.