Aion — Darkness in Your Heart
Пасмурно. Чуя не любил дожди, но наблюдал их уже неделю, если не больше. Развернувшись на своём кресле к окну, подперев кулаком в чёрной кожаной перчатке щёку, поставив локоть на подлокотник, граф смотрел, как по стеклу скатываются мутные, серые капли. За окном — влажный, тягучий туман; видны зелёные листы растущих у окна кустов, изредка хлопающих по стеклу извне от порывов ветра и тяжёлых капель на них, и дальше этой зелени не видно ровным счётом ничего — лишь слабые очертания цветов, склонивших к земле прекрасные бутоны. В поместье довольно холодно. Без часов было бы трудно определить, день сейчас или вечер — темнело лишь к ночи, ближе к одиннадцати, а всё остальное время царила непроглядная, светло-серая, промозглая мгла, оседающая грузными каплями и влажностью на покрытых накидкой плечах. В такую погоду граф не любил выходить на улицу, его мысли блуждали где-то далеко, и только громкий или резкий звук был способен его потревожить, но и того не происходит. «Несладко, должно быть, будет гонцу, — Чуя вздыхает, рассматривая свою тонкую руку. — Если мерин поскользнётся, ближайший час гонец не сможет сменить одежду. Надеюсь, письмо не промокнет». Граф понимал, что без помощи кого-либо, тесно знакомого с тёмным миром, он попросту не справится — стража подводит, и она даже в курсе своей безалаберности, ведь Чуя ухитрился найти способ отчитать верноподданных без упоминания о своих ночных рандеву. Будучи наслышанным о метком стрелке, которому нипочём ни оборотни, которых доселе Чуя не встречал, ни вампиры, он вызвал дворецкого. «Ты ведь знаешь что-нибудь об Охотнике? Да, том самом, что живёт на самой окраине владений. Расскажи мне о нём». — Милорд, у него очень скверный характер, — закончил повествование вызванный. — Ему абсолютно всё равно на награду, а приказов он не выполняет. Он сам по себе. — Хочешь сказать, даже за хорошую сумму его не дозваться? — Дворецкий отрицательно качает головой, сложив руки за спиной. — Что ещё можешь о нём сказать? — В последнее время он почти не берёт заказы на вампиров, к примеру. Грубо отказывает, а особо настырным даже угрожает. — Угрожает, значит, — Чуя, встав с кресла, скрестил руки на груди, не отрывая взгляда от окна и созерцания туманного пейзажа. Он несколько минут молчал, о чём-то думая. — Что может его привлечь на временную службу ко мне? — Я не думаю, милорд, что есть что-то в принципе, что его привлечёт, — дворецкий замялся, смотря в сторону. — Возможно, какой-нибудь особый случай? Да и разве Вы, господин, не доверяете страже? — Особый случай? — Чуя задумчиво проводит пальцами по своим губам, невесомо их касаясь, игнорируя последний вопрос. — Я знаю. Пойдём на хитрость. Позвать сюда гонца. Когда последний забирал письмо с печатью графа, господин, строго глянув на слугу, наказал ни при каких обстоятельствах не позволять никому, кроме получателя, читать его. «Если и промокнет до лохмотьев, — сказал Накахара напоследок, — лучше втопчи в грязь и разворачивайся». Насколько граф понимал, гонец должен был вернуться с наступлением вечерних сумерек — конь, коего вывел из конюшни помощник конюха, был одним из лучших и весьма быстрым. Чуя не любил садиться на лошадь. «Я наслышан о великом стрелке с холма. Имею ли я право просить о помощи в зачистке территории от досаждающей поместье нечисти? Знаю, награда не стоит в приоритетах, но могу предположить, что в них стоят интересные случаи? Эта тварь — сомневаюсь, что могу называть приходящее сюда существо тварью — почти неотличима от человека: высокий и темноволосый мужчина будто бы благородных кровей, и не берусь утверждать, что когда-то это было не так; единственное, что меня, мягко говоря, смущает — красные глаза и острые клыки. Существо обладает интеллектом человека. Носит одежду, и не какую-нибудь, а чистую, под стать вельможе. Вампир? Именно. Вампир, приходящий в мои покои каждую ночь, которого я впустил, но убить не смог (Чуя подчёркивает последние три слова) по непонятным мне причинам. Возможно, гипноз — смею заверить, что разбираюсь в нечисти лишь немногим хуже; возможно — что-то из ряда вон выходящее. В любое время Вы приглашены, не устанавливаю точных сроков. Оговор оплаты на месте, не скуплюсь на достаточно высокую награду». Печать.Вино мне опаляет горло, Как глотку вурдалака — кровь. Беру бокал с вином я снова — Уносит жизни нечисть вновь. О ты, упырь, ты так прекрасен, Ты в темноте своей был слеп. В гробу очнувшись, ты, ужасный, Увидел пред собою склеп. Вот здесь — отец твой похоронен, Чуть дальше — мать, жена и дочь, И ты лишь, смерти непреклонен, Выходишь в сгнившем теле в ночь.
Чуя ещё сидит в своём кабинете, закинув ногу на ногу, глядя на освещаемый пламенем свечей в канделябре листок. Сейчас где-то около десяти вечера, и поднос с недопитым чаем почему-то всё ещё стоит на столе, но Чуе не до него. «Я не понимаю, как писатели создают глубокомысленные шедевры. Рифма есть, а… А остального нет! — граф сжимает зубы, едва ими не скрипя, и тянет себя за волосы. — Ты отвратительный, Накахара». Дождь уже настолько приелся, что Чуя даже не реагирует на частый стук капель по стеклу. Слегка вздрагивает пламя свечей от резкого и раздражённого выдоха графа, и мимолётные, рыжие тени от огня пляшут по тёмным стенам, мгновенно исчезая. Граф в кабинете совершенно один уже несколько часов кряду, потому заметно расслабился, вытянув ноги, свесив с подлокотников руки и уставившись в потолок. Ливень не прекращается, словно небо оплакивает смерть хорошей и солнечной погоды, а затем, оплакав, пьёт и снова плачет, заглушая горе слезами. Громоздкие капли, больше по звуку напоминающие град, глухо стукаются о подоконник и стекло — стук, стук, стук. Бух-х, стук. Чуя, отвлёкшись от мозговой деятельности, направленной на достижение писательского таланта, прикрыв глаза, вслушивается в монотонные звуки. Иногда кажется, что дождь что-то пытается ему сказать своим непрекращающимся стуком; погода именно унылая, вгоняющая в отчаяние — ни гроз, ни молний на горизонте не слышно и не видно, — и, если бы состояние природы было олицетворением болезней, Накахара бы с гордостью заявил о затянувшейся меланхолии. А потом бы сказал, что у него из-за погоды тоже меланхолия началась, и отойдите все, не трогайте меня. Стук. Стук. Стук. Капли громче, чем обычно. Возможно, ветер изменился и дует теперь на юг, заставляя воду агрессивно биться о стекло. Чуя тяжело вздыхает, смотря из-под полуоткрытых век в потолок над резной дверью. Стук становится громче, быстрее и настойчивее, повторяясь трижды. Граф вздрагивает от осознания и резко оборачивается, вытягивая руку и отодвигая тёмно-красные портьеры в сторону — и точно: на подоконнике, за стеклом, мокрый, стоит его полночный знакомый, сверкнув одним глазом — второй скрыт налипшей на лоб чёлкой. Этот вампирюга так осмелел, что явился раньше своей возлюбленной полуночи? Граф даже не сетует на стражу — под таким дождём с туманом и среди растений, ведь окна кабинета выходят в сад, мало что разглядишь. Довольно-таки опрометчивая мысль. Будь это не его знакомец, Накахара бы точно на следующее утро собственноручно снёс охране головы. Хорошенькая у них профессия, однако! Занимаются непонятно чем, а им ведь платят за это. На губах вампира, хоть он и промок до нитки, расползается привычная улыбка, и, чёрт возьми, это выглядит немного пугающе, и по их движению Чуя читает: «Впустишь меня?». «У-би-рай-ся», — так же немо, одними губами и по слогам, чтобы упырь понял, отвечает граф, нахмурившись и указав рукой куда-то за плечо вампира, дабы указать ещё и дорогу. «Почему?» — продолжается немая беседа, ведь из-за шума дождя ничего не услышишь, да и голосом не хочется привлекать к себе внимания, а вампир продолжает непринуждённо улыбаться. «По-шёл вон», — граф непреклонен. Он резко, цокнув, задёргивает портьеры, встаёт с кресла, одёргивая, оправляя тёмно-коричневую накидку, и собирается уходить. Каблуки сапог приглушённо разбивают тишину мерными шагами. Стук продолжается. Тихий, периодичный. Чуя почти дошёл до двери, как стук затих. «Ушёл?» Граф стоит, сжав руки в кулаки и будто прислушиваясь к звукам заднего фона, обратившись во слух. Он давно уже обругал себя за то, что, обладая прекрасной возможностью слышать, абсолютно игнорирует факт опасности посторонних шумов; граф может услышать чьи-то тихие и осторожные шаги за дверью и даже понять, сколько их было, да откуда гости пришли, но не придать этому значения, списав на слуг. И ладно, если действительно их суета, а если бы вторжение взбунтовавшегося народа, затеявшего убить милорда? Ругая себя, Чуя именно об этом и думал, но пагубная привычка игнорировать это уже допустила одну оплошность — огромную и назойливую: в виде высоченного красавца, но чёртового вампира, который уже несколько дней подряд жить спокойно не давал. Все мысли о нём. «В плохом смысле, конечно!» — поправлял себя Накахара. Действительно ушёл, потеряв надежду просохнуть в графских покоях? Чуя, постояв у двери к окну спиной ещё немного, медленно оборачивается назад и раздражённо, про себя, чертыхается — никакой тени не видно, ведь за окном сплошная тьма. «Даже если он ещё там, я всё равно его не впущу, пусть подавится», — обнадёживает себя граф, вздохнув и развернувшись на каблуках, неслышно подходя к окну и ещё какое-то время тупо вперив взгляд в задёрнутые портьеры. Если бы сейчас ударила молния, то вполне можно было бы разглядеть очертания непрошеного гостя, но чёрт там отплясывал. Чуя демонстративно хмурится, чтобы, если вампир всё ещё там, показать свою злобу, и раздвигает шторы. Ах, ну кто бы сомневался. Упырь приложил ладонь к мокрому стеклу, и граф вновь невольно поражается трупной белоснежности его кожи. Под когтями у вурдалака чисто. «Удивительно, — фыркает Чуя про себя, — такое чудовище и так заботится о своей внешности. Мерзко». Накахара открывает окно, и в его лицо тотчас дует холодный, мокрый ветер. — Я непонятно выразился? — Чуя, на секунду зажмурившись, чтобы капли не попали в глаза, гневно глянул на гостя. Гость всё ещё приветливо лыбится. — Не хочешь впустить старого друга погреться? — нараспев спрашивает упырь, присев на корточки, сведя колени вместе и уложив на них мокрые ладони. — Впустил бы, но у меня нет старых друзей, — граф брезгливо морщится и немного отшагивает назад, когда вампир, опёршись рукой на подоконник, просовывает голову в помещение, и выглядит он сейчас, как впущенный в сени от дождя мокрый и лохматый пёс — с его тёмно-каштановых прядей волос каплет вода, непременно пачкая пол, только встряхнуть головой не хватает. — А ну пошёл вон, я не звал тебя. — Ну гра-аф, — упырь тянет, уже почти наполовину просунувшись из окна в кабинет, и теперь на пол, пачкая кисти портьер, каплет вода уже с рукавов его светлого плаща. — Я высохну и уйду. Чего тебе стоит? — Какой же ты отвратительный, — Чуя морщится, но таки отходит дальше, чтобы мокрый вурдалак его не забрызгал. Последний уже встал на пол своими мокрющими сапогами, взъерошив пальцами волосы. — А убирать за тобой кто будет? — граф кивает на образовавшуюся лужу грязной воды, и звучит это, будто он собаку ругает. — Вельможам для того слуги и приставлены, чтобы убираться в их покоях и вылизывать всё до блеска, — вампир уже не смотрит на хозяина поместья, скрестившего руки на груди, и ладонью отбрасывает мокрую чёлку назад. Его лицо кажется ещё бледнее, чем обычно, да и рубашка в некоторых местах липнет к телу — упырь спустил плащ, оставив его болтаться на сгибах локтей. Его камень, что висит на груди на лентах, влажно поблёскивает стекающими по нему каплями, и Чуя, поджав губы, отворачивается. Гость опирается на стену спиной. — И не боишься являться в столь ранний для тебя час? — граф скептически приподнимает бровь, разглядывая приоткрытое окно. Он специально отошёл от него, чтобы не намокнуть от залетающих в комнату капель дождя. «Теперь у меня даже стражу стражей назвать язык не поворачивается». — Сейчас темно. Или у графа Накахары плохое зрение? — последние слова вампир насмешливо тянет, якобы делая акцент на глупости вопроса. — Решил навестить старого знакомого, пока могу. Чуя презрительно фыркает. — Ты так говоришь, будто целыми днями непоколебимо занят, — он усмехается, прикрыв глаза. — И я не твой старый знакомый. — Ты меня знаешь, — вампир, снова накинув на плечи мокрый плащ, делает шаг к графу, но последний, встретившись со взглядом алых глаз, щурится и не двигается с места, позволяя упырю подойти ближе. — Разве мы с тобой не знакомились днями ранее, граф? — когда коготь существа утыкается в грудь графу, тот не выдерживает, грубо отталкивая чужую руку от себя. — Не смей трогать меня, мерзкая тварь. — Такой уж я мерзкий? Чуя хочет ответить, но внезапно слух улавливает шаги за дверью. Секунду спустя он слышит стук, и оба — и вампир, и граф — оборачиваются на дверь. Человек за ней, очевидно, ожидает разрешения войти, но, если это дворецкий, ещё через пару секунд он войдёт без спроса, просто предупредив о себе стуком. Граф нервно сглатывает, а вампир почему-то не исчезает, как делал ранее. — Быстро! Убирайся! — громким шёпотом шипит Накахара, тут же хватая упыря за плечи и выталкивая в открытое окно, буквально отправляя в недалёкий полёт до земли и мокрых травы и кустов навстречу ветрам и ливню. Всё происходит достаточно резво — вампир не успевает возразить, вывалившись через подоконник в сад, во тьму, даже ни за что не зацепившись, а граф моментально закрывает окно, и именно в этот момент дверь открывается, являя на пороге слугу. Дворецкий шагает вперёд, но поднимает взгляд, лишь когда доходит до стола господина, и на его лице читается удивление — граф взволнованно таращится в непроглядную темноту за окном, будто что-то ищет на земле, а затем как-то растерянно глядит на вошедшего, тотчас повернувшись к стеклу спиной, задёргивая портьеры. — Прошу прощения за мою задержку, но… Милорд, что Вы делали? Чуя старается скрыть своё замешательство, почему-то пряча руки за спиной, крепко сжимая в пальцах шторы, словно они вот-вот вырвутся из его рук. Вспоминая о лужах мокрой воды на полу, графу ещё больше не по себе, и он мельком глядит под свои ноги, пытаясь никак не показать ошеломления, еле заметно вздохнув и пройдя к столу со своей стороны, встряхнув головой. — Ветер, видно, слишком разбушевался, — его голос, к счастью, не дрожит и звучит уверенно, но граф-то знает, что врёт на ходу. — Распахнул неплотно закрытое окно и захлестнул сюда оторванную ветвь кустарника. — Мне позвать слуг, чтобы они убрались? — дворецкий отходит чуть в сторону, видя лужу грязной воды у стены. — Да, сегодня действительно погода ужасна. Где ветвь, милорд? — Я выбросил её и закрыл окно лучше, — граф смотрит в сторону. — Хорошо. Вам следует пройти в покои, господин, уже достаточно поздно. Чуя молчаливо соглашается, понимая, что ложь вполне оправдана. Идя на выход, унимая биение сердца, он даже с неким удовольствием понимает, что и враньё о сломанной ветви обоснованно — неудивительно, если под окном к утру обнаружится такая, и не одна; ветер жесток. Но тут граф останавливается, уже положив руку на ручку двери, вспоминая о важной вещи. — Что гонец? Прибыл? — Только что. Мне пришлось задержаться, чтоб убедиться, что он прибудет до полуночи. — Что стража? — Чуя оборачивается на слугу после небольшой паузы, и в голубых глазах отразилось пламя свечей в канделябре, поднятом дворецким. — Ведёт дозор. Сегодня выпустили собак, насколько мне известно. Граф на это невнятно буркнул, открывая дверь и неслышно шагая в свои покои. Стража… Собаки… Не стража, а тайна, покрытая мраком, мглой и запахом дождя. Чуя даже уже стал сомневаться, что именно охрана виновата в том, что вампир безнаказанно ходит по территории поместья уже какую ночь, ведь, когда она же участвовала в облаве на клыкастых тварей, все справлялись на «ура». Быть может, тут замешана вурдалачья магия? Войдя в спальню, Чуя вдруг остановился, подняв взгляд на окно. А что, если красавец-упырь, окрестивший себя его старым знакомым, как-то отличается от тех остальных, несущих хаос и разруху в мирное поселение? Граф ведь ни разу не видел упырей вообще. Мысль настолько неожиданна, что кажется в какой-то степени гениальной. Со скрежетом отодвинув кресло и сев в него, граф закинул ногу на ногу. Он не зажигает свечи. Он ждёт. «Быть может, пока охотник не прибыл… Если вообще, конечно, прибудет… Расспросить этого вурдалака обо всём, что меня тревожит?» Часы в коридоре бьют полночь. Подперев рукой щёку, Чуя не замечает, как засыпает.Впервые за несколько дней мне никто не открыл окна. Закралась неутешительная мысль, что я теперь совершенно незваный гость! Подумать только. Я, кажется, успел уже обсохнуть, пока ждал на этом каменном подоконнике. Какое невежество со стороны господ. Я уж было собирался уйти ни с чем и больше не появляться из обиженных чувств, но окно с тихим скрипом отворилось само, и ветер легко всколыхнул занавески. За ними никто не стоял.
Беззвучные, лёгкие шаги; вурдалачье зрение позволяет всё хорошо видеть и без источника света — нельзя не заметить такие яркие рыжие волосы, подобные меху лисы, на склонившейся к столу голове. Граф, видно, утомился за сегодня, спрятав лицо в сложенных на столе руках, и огненные пряди разметались по предплечьям. Этот вельможа слишком прекрасен из чисто эстетических соображений, и, принадлежи он к роду Древних, вампир был бы готов встать пред ним на колено, признавая его красоту и величие: тонкие, аристократически бледные руки, цвета морской глубины глаза, ровная осанка, длинные и худые ноги — как раз на последних, на внутренней стороне бедра можно запечатлеть аккуратный укус. «Граф, скажи мне, в твоей родословной точно не было великих и ужасных высших кровопийц? — упырь неслышно становится за спинкой кресла, сложив на неё руки; присмотрись вельможа тщательнее к внешности полночного гостя, он узрел бы белые полосы шершавых повязок на руках и шее — словом, там, какие места не скрывает одежда. — Я очарован твоей могущественностью, хоть и знаю, что твои возможности не так велики, как казалось бы на первый взгляд». Эта бледная шея, которую сейчас не скрывают рыжие локоны, собранные в аккуратный хвост, спускающиеся чуть ниже плеч — вампир не может оторвать от неё хищного взгляда. Вот он, зверь, замерший над ничего не подозревающей жертвой. — Как жаль, граф, — почти неслышно шепчет вурдалак, склоняясь ниже, — что твоя проницательность мирно покоится в твоём сне. Несчастный и спящий, белоснежный, как первый снег, ягнёнок, слепо доверившийся опасному зверю в овечьей шкуре, уснувший в логове голодного волка. Чуя допустил одну грубую ошибку, подумав в первую ночь, что вампир не дышит, ведь сейчас его шею опаляет холодное, словно лёгкий, но пронизывающий до костей ветер, дыхание — это дыхание смерти, встречающее тебя, когда ты один, держа в руке фонарь, входишь в фамильный склеп на полночном кладбище, освещаемый чистым диском луны; именно тогда, когда ты отворяешь тяжёлую и каменную дверь с посмертной надписью на латыни на ней — вроде «Memento mori» или «De mortius aut bene, aut nihil», — и в твоё лицо дует застоявшийся, пыльный склепный воздух, несущий в себе холод и отягчающую печаль покойников. Чуя иногда задумывался над тем, какую надпись выберет на свой гроб, какую напишет в своём завещании, когда станет дряхлым стариком, из которого утекает жизнь — он напишет «In vino veritas» и тремя жирными чернильными линиями подчеркнёт это. Он не чувствует, как по шее пробегают мелкие мурашки. Его дыхание ровно и глубоко, жаль только, что поза и место для сна неудобные. Вурдалак, склонившийся над ним, опустил веки, глядя из-под чёрных ресниц на вожделенную, пульсирующую артерию под бледной кожей. Его взгляд спокоен, и время, кажется, замерло на те минуты, пока упырь склонился над дремлющим графом, подобно изящной статуе. Холодная рука невесомо касается графского плеча, и губы, гладкие, прохладные, напоминающие на ощупь замёрзшую ягоду, касаются шеи. Вурдалак не показывает клыков, целуя аккуратно, запечатлевая свой след на шее графа, стараясь не разбудить — кожа у милорда тёплая, приятно пахнущая таким горьким вином. Упырь не переносил вкуса жгучего вина на своём языке. Бесшумно вампир отодвигается, слегка пощекотав своими волосами шею графа. На ней, в месте, что ближе к плечу, виднеется еле заметный, темноватый след поцелуя — характерное пятно, оставленное от прикосновения губ нежити к живому человеку. Забавно, но граф, слегка поморщившись, даже не проснулся, и вампир усмехается, осторожно опираясь спиной о его стол. Исписанные бумаги хаотично разбросаны по нему, и вампир не может не прочесть того, что выведено на них аккуратным, витиеватым, каллиграфическим почерком чёрными чернилами:Потомок твари Преисподней, Он пересёк границу жизни: Нет места в мире превосходней, Чем у покойного на тризне. Там черти пляшут, песни воя, Там Дьявол, хохоча, пьёт хмель — Забрав душонку с поля боя, Антихрист в Ад открыл ей дверь. Он трепетно и осторожно Людскую душу рвёт на части, Чтоб в новую свою ничтожность Всадить клыки вампирской пасти.
— Как грубо, граф, — упырь, глянув на сонное лицо Чуи, наблюдает длинную линию от последней буквы в сторону — очевидно, Накахара засыпал, дописывая свой шедевр, вот перо и ушло в сторону, когда голова склонилась над столом. Почерк на последних строчках стал мелким и менее разборчивым — граф явно вымотался за сегодня, но вампиру было непонятно, почему. «Возможно, куча бумажной волокиты его утомила», — вурдалак глянул куда-то в угол потолка, вспоминая, что стол графа в кабинете был завален всякими бумагами. Какое, однако, большое различие, стоит подставить к титулу грозное вампирское имя. Вот ты сидишь, обычный граф, в своём кресле и подписываешь какие-то договоры, которые тебе к вечеру осточертели до чернильных пятен, мелькающих в глазах, и кривых печатей; а вот ты сам граф Дракула — и всё тебе нипочём! Одно только имя внушает страх до дрожи в коленях, но упырь сомневается, что конкретно этот граф с рыжими волосами забоится вурдалачьего властителя — он, скорее всего, съязвит что-нибудь в ответ и брезгливо скажет, чтобы его не трогали мерзкими вампирскими лапами. Вурдалак усмехается своим мыслям, а затем, снова взглянув на забросанный листками бумаг стол, берёт тот, на котором не дописана великая поэма графа, и в раздумьях теребит клыком перо, зажав то между пальцев. На его губах расплылась странная улыбка, и он что-то пишет на нём — пишет быстро, на минуту задумавшись, снова прихватив клыком перо, а затем, дописав, тихо откладывает бумагу на стол, обратно под руку её хозяину, осторожно складывает разбросанные листки в аккуратную стопку, а перо наконечником ставит в чернильницу. «Негоже, граф, спать, когда у тебя гости». Кровопийца долго смотрит на Чую, думая, будить его или нет. Он даже хотел потыкать когтем ему в плечо, но отбросил эту идею — граф и так с ним уже какую ночь подряд беседует, засыпая наверняка ближе к утру. Это было заметно по лёгким теням под его глазами. «Ладно я, это мой привычный облик, — вампир прикасается к своему лицу подушечками пальцев; он знает этот факт о своей внешности только потому, что каждый день из его прожитых столетий глядел на своих собратьев — красные, голодные глаза, тонкая и сухая полоска бледных губ, мертвецкая и холодная кожа, острые клыки. Насколько он понимал, он несильно изменился со времён своей смерти. — Но графа жалеет даже моё гипотетически несуществующее сердце». Граф не просыпается, когда вампир, наклонившись, подхватывает его под коленями и под руками — холодность рук не так чувствуется через одежду, но та была ещё и влажной, до конца не просохнувшей. Чуя морщится и отворачивает голову, роняя её на плечо, и вампир на секунду замирает, будто боясь разбудить, хотя, скорее, просто опасаясь шумной его реакции на лицо упыря перед ним и отсутствие почвы под ногами. Благо шаги вампира неслышны — они подобны поступи кошки; вурдалак сгибается, дойдя до постели и укладывая графа на неё, осторожно вынимая из-под его плеч и ног свои ледяные руки, и, выпрямившись, смотрит на умиротворённое лицо вельможи. Дьявол его знает, — и действительно ведь! — что взбрело в вампирскую голову, но тот, обойдя кровать с другой стороны, садится на неё, опираясь рукой и оборачиваясь на графа — тот уложил руку на живот, отвернув от окна лицо. Падай на него лунный свет, льющийся холодным и текучим серебром из окна, упырь непременно признал бы Чую восхитительным едва ли не вслух. «Что ж, он спит, — на губах вампира — ухмылка. — Что мне мешает лечь рядом?» Он всегда был немного безрассудным. Лёжа на чужой кровати, закинув руки за голову и вытянув ноги, забросив одну на другую, вурдалак вперил взгляд в стену. «Эта кровать гораздо мягче гроба», — мелькает мысль. Вампиры не нуждались во сне, нет; они могли здорово устать и валиться с ног, могли лежать с закрытыми глазами, но не проваливаться в сон — глоток крови всегда возвращал их к жизни, как говорил сам упырь, усмехаясь, получая в ответ неодобрительные взгляды сородичей из-за своего чёрного каламбура. Граф во сне медленно переворачивается набок, к вампиру спиной, и упырь невольно поворачивает голову, замечая движение. Чёрная рубашка Чуи натянулась, замялась, слегка задралась, и взору красных глаз предстают выпирающие, острые лопатки. «Они ведь такие же бледные? Непоря-ядок». Если бы граф не спал, он бы точно без зазрения совести сделал упырю подсечку, а после, давя каблуком на бледную грудину упавшего, приставил бы шпагу с серебряным наконечником к чужому горлу, шипя проклятия или выученные отрывки из Евангелие. Но граф спит. Вампир, перевернувшись набок следом, подперев рукой щёку и опершись локтем на подушку, подцепил когтем свободной руки край графской рубашки, постепенно задирая её больше, стараясь не разбудить Чую резким движением. Аккуратности высших вампиров могли позавидовать практически все, а особенно — грязные и неотёсанные оборотни, не знающие о понятиях чистоплотности и рачительности; именно поэтому вампир, будучи наслышанным о графе Накахаре, не упустил шанса поглядеть на, как он же и выразился, «прилежную домашнюю куколку, которая наверняка вспорет мне живот при первой возможности». Куколка оказалась больше солдатиком, ранящим не делом, а словом. Бледная кожа едва не граничила с болезненной анемичностью — аристократ просто не любил выходить на солнце, хоть и считал безоблачный день хорошей погодой; считал так только за стенами своего поместья. Вурдалак невесомо проводит кончиками острых когтей по спине графа, касается холодными подушечками линии позвоночника, выпирающих позвонков, проводит пальцами до места между лопаток, и граф, что-то невнятно и сонно мыкнув, лениво повёл плечом — не проснулся. Вампир всё ещё аккуратен, но руку почему-то отодвинул, стоило Чуе шевельнуться. — Тебе пойдёт россыпь моих цветов на спине, граф, — шепчет упырь, тихо прошелестев одеялом, придвинувшись совсем близко — он не сомневается, что могильный холод его тела заставит Накахару поёжиться, — и касается ледяными губами лопаток, совсем слегка давит, сделав попытку сжать кожу одними губами. Он не хочет его кусать. Он не любит вкус вина в крови. Во сне Чуя жмурится, сжимая пальцы на одеяле, и приоткрывает рот. Вампир замечает движение, но не отстраняется — с высоты прожитых лет он умеет различать, когда человек проснулся, а когда всё ещё пребывает в неведении реальных событий. Вурдалаку претит алкоголь, но он всё равно касается клыками кожи — касается, царапая до лёгких и белёсых полос на лопатках, склонив голову, уже почти лёжа на кровати, целуя теперь между лопаток, вновь оставляя невесомое, темнеющее пятно на бледной коже. Граф тихо хрипит во сне, поджимая губы, и горло у него явно сухое — такой же тихий и еле слышимый шелестящий стон издаёт граф, когда вампир прикасается губами к месту между лопаток вновь. И резко распахивает глаза.«Что. Этот. Ублюдок. Там. Делает?!»
Мгновенно поджав ноги, граф с силой бьёт ступнями по бёдрам лежащего сзади кровопийцы, но лишь слегка задевает — ловкости вампиров можно завидовать, да и только. Он слышит тихий смешок, в то время как подскакивает на кровати, одёргивая рубашку и гневно смотря на упыря, расслабленно лежащего на боку на другой стороне кровати. Улыбающегося всей своей клыкастой пастью. — Ты что себе позволяешь?! — громким и надрывистым шёпотом шипит Чуя, хватая подушку и кидая прямо в вурдалачье лицо, но тот без проблем уворачивается, резко встав с кровати и пожав плечами. — Ничего особенного, граф, ты преувеличиваешь. — Решил, что мёртвый и тебе из-за этого всё можно? — Чуя скрипит зубами, тоже встав с кровати и потирая затёкшую шею, шагая к зеркалу, стоящему рядом со шкафом у противоположной кровати стены. Наблюдая тёмное пятно на шее, у Накахары едва руки от гнева не дрожат, но и щёки постепенно краснеют. Это дьявольское отродье решило вот так беспардонно овладеть его телом?! Граф, раздражённо вздохнув, машинально глядит через зеркало в место у кровати, где стоял вампир, но ничего не видит. На секунду он думает, что вурдалак ушёл, но лишь потом вспоминает, что упыри в зеркалах не отражаются. Чуя, совершенно наплевав на присутствие наглого существа здесь, расстёгивает рубашку, снимая её наполовину, оставляя висеть на локтях, и спиной поворачивается к зеркалу, от увиденного не сдержавшись и раздражённо цокнув. Он снова потирает шею, но уже в каком-то защитном от смущения жесте, как-то неловко, поджимая губы вновь, оценивая масштаб нанесённого «ущерба». — Ты просто невозможный, — Накахара закрывает глаза, надевая рубашку обратно, не обращая внимания на то, как вампир его разглядывает. Он просто вперил взгляд алых глаз на открывшийся ему вид оголённых груди и торса графа, и последний, развернувшись к зеркалу спиной, едва не сталкивается с ним лбом, когда отшагивает, ведь не слышал, как гость подобрался к нему, потому возвращается обратно. Вампир стоит очень близко, и где-то внутри у Чуи появляется желание всадить серебряный клинок в его глотку. — А ты просто прекрасный, граф, — вурдалак ухмыляется, когда Накахара его небрежно отталкивает со своего пути и возвращается обратно к кровати. — Мне не нужны комплименты мертвецов, — брезгливо цыкает он, опрокидывая в себя стакан холодной воды и слегка закашливаясь, на что вампир беззлобно усмехается и уходит к окну, садясь на подоконник. Прочистив горло, Чуя хрипло вдыхает и оборачивается на кровопийцу, хмурясь. — Как ты вообще сюда пробрался? Я не открывал окна. — Силы природы помогли мне, не поверишь. Окно открылось само, — вампир, отодвинув занавески, глядит на чистый диск луны, который вот-вот должны заволочь тучи. — Отвратительная погода. — В следующий раз я закрою это чёртово окно, щедро полив стёкла настойкой вербены, чтобы ты обжёгся наконец, — Накахара, обойдя кровать, садится на то место, где сидел ранее гость — очевидно, чтобы быть хоть как-то к тому поближе и испепелять взглядом. Но в ответ на его слова вампир лишь усмехается. — Я уже обжёгся, граф. Чуя выдерживает долгую паузу, сверкнув своими голубыми глазами в темноте спальни. — Так сгори же. Казалось бы, вот она — заключительная и острая фраза, но вампир, встряхнув головой, встретился взглядом с голубыми глазами, и в свете луны сверкнули его белоснежные клыки, показавшиеся из-под искривлённых в ухмылке губ. — Уже сгорел. — Убирайся прочь, — Накахара оглаживает своё плечо, разглядывая руку — он так и не снял чёрных перчаток. — Не хочу тебя видеть. — А ты закрой глаза и не увидишь, — слышен голос. Граф вздыхает, гневно глянув на гостя — гневно и устало, как-то измученно. Вряд ли он когда-нибудь привыкнет, да и привык бы, просыпаться от поцелуев ледяных губ мертвеца в спину; прям-таки аллегория на приближение смерти, очень грустная, горькая. С привкусом морозной вишни, что окунули в бокал с кровью. Вампир сидит на окне недвижимой тенью, глядя сквозь хозяина поместья. И Чуя… закрывает глаза, дрогнув ресницами, чуть опустив голову вниз и сжав пальцами одеяло. На мгновение всё стихает, и графу уж кажется, что вот сейчас он проснётся ранним утром, с солнцем, проскальзывающим лучами сквозь занавески, еле слышимым свистом жаворонков из сада, и всё это — все эти мучительные ночи и та, самая первая, наполненная страхом перед неизвестным — окажется сном, плохим, дрянным кошмаром, после которого немного побаливает голова. Но эти мысли прерываются почти не ощущаемым холодом на своём лице — это смерть подкралась слишком незаметно и бесшумно, склонившись над графом, выдыхая могильный воздух. И вновь морозная вишня, с которой медленно стекают капли свежей, тёмно-красной крови, касается губ — касается невесомо, опаляя вкусом стужи и льда. Вот смерть прикасается прохладной рукой к щеке, полюбовно проводит пальцами с длинными и цепкими когтями по скуле, очерчивая линию нижней губы; вот смерть холодно и мокро, бесстрастно проникает своим мёртвым языком, проскользив между губ, в рот, надавив пальцем на подбородок, и граф не выдерживает, слегка нахмурившись, найдя руками ледяное запястье своей собственной смерти, сжав на ней пальцы, почти болезненно прожигая теплом живого. Чуя чувствует языком острые иглы клыков и будто нарочно надавливает на один кончиком языка — смерть слегка дёргается, словно всем своим нутром шипя, но не отходит, лишь опираясь свободной рукой на постель, подаваясь вперёд. «Хочешь забрать мою жизнь?» — граф склоняет голову к плечу, вдыхая носом могильный запах, больше похожий на запах первого мороза или резко дунувшего в лицо ветра, медленно раскрывая рот. «Я хочу подарить тебе вкус собственной смерти», — вурдалак сплетает языки, целуя чувственно и до ленивого изнеженно — на самом деле, он просто боится не совладать со своими инстинктами, чувствуя горькую, опалённую вином, кровь на языке и клыках, и боится только из риска наглотаться горькой и жгучей от алкоголя крови. Он так же чувствует, как тёплая ладонь без перчатки прикасается к его мёртвой коже руки на тыльной стороне его ладони, ведёт по костяшкам подушечками пальцев, такая гладкая, совершенно без когтей, словно у кошки выдрали когти.«Я так… давно не ощущал живое существо рядом с собой». «Понятия не имел, что запечатлею на своих губах поцелуй смерти. Как мерзко».
Вампир отодвигается первым, проведя кончиком когтя по тёплым, вновь закрывшимся губам графа, ещё не открывшего голубых своих глаз, и последний чувствует лёгкое, мимолётное прикосновение гладкого льда в уголке своих губ, исчезнувшего так же быстро, как и было совершено. Он сидит с закрытыми глазами ещё несколько секунд, утерев рот тыльной стороной ладони — Чуя будто всё ещё ощущает на ней осязаемый холод живого мертвеца. Голубые глаза встречаются с алыми — хозяин вторых сидит на подоконнике, как и сидел. Будто ничего и не было. Да будет так. — Ты мне противен, — граф поднимается с кровати тихо и, стараясь не стучать каблуками неснятых сапог, проходит к окну. Полночный гость не отводит от него стеклянного взгляда, и улыбка с его лица исчезла. Чуя открывает окно шире, отодвигая занавеску. — Теперь уходи. — И не будешь жалеть о своём решении? — Ты не укусил меня, даже когда я спал, — Чуя наблюдает, как вампир, встав, отряхивает рукав своей рубашки. — Ты бесполезный. Я буду только рад, когда ты уйдёшь. Гость усмехается своим беззлобным смехом, не отрывая взгляда от голубых глаз, так же на него направленных. — Запомни, граф, — он медленно опустился на колено, проведя когтем от ключиц Чуи до шеи, подцепляя за подбородок, и удивительно, что Накахара лишь брезгливо поморщился, — умирать нестрашно. Страшно — знать, что ты никогда не умрёшь. Чуя моргает, когда перестаёт ощущать прикосновение острого к своей коже — моргает медленно, даже слегка зажмурившись, а, открыв глаза, никого перед собой не видит, слыша только шелест всколыхнувшихся занавесок. Опять. Он ещё некоторое время стоит у окна, устремив взгляд в ночную тьму, краем глаза замечая порядок на своём столе и листок, на котором писал, до того как уснуть. Тихий стук каблуков — граф кладёт лист сверху на аккуратную стопку, вдруг замечая, что на нём что-то написано, и явно не его почерком, справа, в углу. Прочитав послание, Чуя, странно улыбнувшись уголком губ, прячет лист в самый низ.Ты говоришь, я сын Преисподней? Ты убеждён, что дьявол я? Ничто в миру не превосходней Всей вашей глупости, графья! Из тьмы пришёл благословлённым, Во тьму я им же ухожу, Но ты чтоб, граф, ко тьме был склонен? Ко тьме ума? Изволь. Твержу. Не думай, граф, что я глупее. Открой же, граф, свои глаза! Хоть ночи остаюсь я верен, — Осаму имя мне. Дазай.