Кровь и Вино

Граф Осаму Дазай погиб пятнадцатого мая тысяча двухсот одиннадцатого года в возрасте двадцати двух лет.

Неизвестная веку болезнь. Граф сгорел быстрее, чем деревянная лучина, отказываясь от приглашения лекарей его осмотреть. «Это не нужно, — говорил он, отмахиваясь, потирая глаза рукой, под которыми внезапно появились тёмные тени. — Со мной всё в порядке». Жизнь из лорда утекала день за днём, и его бы похоронили в склепе через несколько дней после того, как кожа приобрела мертвенно-бледный оттенок, а кости не скрытых рукавами запястий стали неестественно выпирать, ведь граф отказывался от еды; гибель всего графского гнезда покрыта тайной — в полночь разгорелся страшный пожар, будто сама Преисподняя разверзлась под ним, перекинувшись с горящего леса, изрыгая языки пламени, подобно разъярённому дракону; поместье в ту роковую ночь было охвачено огнём под песнопения церковнослужителей, вселяющего непонятный страх в сердца наблюдателей. Пламя обезглавило всю династию, оставив на память могильный пепел и печальные остова тлеющих руин; долго на месте фамильного склепа в саду — на кучке пепла, если быть точным — пролежал церковный крест в дань памяти усопших, пока однажды он не перевернулся длинным концом вверх, а ещё спустя некоторое время не почернел и не исчез, слившись с каменной гнилью. Но начнём, пожалуй, с самого начала. В начале было Слово… Нет (тут следует усмехнуться). В начале был граф Осаму Дазай — немного странный, хитрый и умный не по годам. — Граф, я бы не советовал Вам прогуливаться в одиночку, — дворецкий наблюдал, как конюх запрягает белого коня. — Вы уверены, что даже собак брать не хотите? — Отнюдь, — граф выглядел весёлым. — Не нужно тревожить животных лаем, — Дазай хлопает жеребца по шее, улыбаясь. Дворецкий вздыхает. Он уже привык, что у графа порой весьма странные желания — например, поохотиться вечером вместо подписания важного документа или не спать всю ночь, проведя её за чтением книги, а утром отказываться вставать, прося сказать не менее важным, чем документ, гостям, чтобы приходили завтра, или послезавтра, или вообще не приходили, так даже лучше. — Милорд, Ваш поступок достаточно опрометчив, — дворецкий слегка хмурится, наблюдая, как господин легко запрыгивает в седло, поглядев на небо. — Конь может испугаться посторонних звуков и сбросить Вас по дороге, и Вы окажетесь совершенно один, без какого-либо сопровождения. — Так даже лучше! — граф смотрит на слугу, на чьё лицо пали тени сомнения и укора, улыбнувшись снова. — Прогуляюсь один, а жеребца найдём позже, если он не вернётся первее меня. Дворецкий прикладывает руку к лицу. С высоты его лет граф выглядел безрассудным мальчишкой, хоть тому и было двадцать два — безрассудным до такой степени, что в графья можно выдаться только по родству с таким характером. Его родители были прекрасными людьми, и жаль, что оба ушли из жизни так рано — юному лорду было не больше восьми лет, и всё воспитание пало на родственников, объявившихся довольно внезапно. Слишком ветвистая биография привела в поместье к осиротевшему мальчику далёких ему дядю с тётушкой, и, если сначала дворецкий, глядя со стороны, думал, что те прибыли чисто из вежливости по письму, то со временем всё больше убеждался, что тем хотелось заполучить во владение второе графское поместье. Маленький Осаму рос довольно замкнутым. Он, прекрасно умея разговаривать, почему-то предпочитал молчать и говорил только тогда, когда его спрашивали. Любя уединение, мальчик читал книги небольшой библиотеки. Удивительно, но по отцу и матери он не плакал даже тогда, когда видел их гробы — у него было абсолютно спокойное лицо. Слуги думали, что ребёнок плачет по ночам, но и после полуночи в его комнате было тихо. Дазай не плакал. Совсем. Никогда. Если его глаза и слезились, то только от смеха. Замкнутость сказалась на довольно сложном для понимания окружающих характере. Мотивы поступков молодого лорда иногда оставались покрытыми мраком. Был случай, когда к приближающемуся сезону охоты графских гончих не кормили, увеличивая тем их злость и запал, и случилось так, что на прогуливающегося в саду в одиночку лорда вырвалась одна из собак — худая, тощая и изворотливая, пролезшая между досками забора, ещё и злая, как сам чёрт, сорвавшийся с привязи, — и слуги, сбежавшиеся на грозный, почти оглушающий лай, узрели графа, немо стоящего над трупом затихшей гончей. Обернувшись, юный лорд предстал перед всеми в пятнах крови и с порванным рукавом блузки, а в руке он сжимал нож — самый настоящий, маленький, карманный, который накануне смерти подарил ему отец, сказав, что не успел к шестнадцатилетию. Вспоротое горло собаки хлестало кровью, и взгляд графа — спокойный, холодный — был самым зловещим в этой кровавой картине. Он не любил собак. Дазай уделял много времени книгам, мрачным по содержанию своему; он полностью игнорировал те, в которых были какие-либо библейские мотивы — игнорировал почти все, прочитывая наискосок, перелистывая несколько страниц сразу, считая церковные учения несколько нудными. «Положение обязывает? Вздор! — он отмахивался рукой, сидя в кресле в отцовском кабинете, который уже по праву принадлежал ему. — А ежели кто посмеет меня осуждать, то что мне мешает осуждать и его?» В католических церквях, которые, цитируя графа, были «понатыканы по всему тому месту, на что глаз падает», ещё сохранились книги со времён Каролингского возрождения позапрошлого века, но и их Дазай не считал нужным прочесть. «Я могу прочесть гораздо более интересные письмена для своего удовольствия, а историю я покамест всё ещё изучаю, у меня будет на это время». Церковным учениям юный лорд предпочитал куртуазную поэзию и сочинения английских вагантов. Найдя подобную литературу в библиотеке, граф читал взахлёб, но читал так, чтобы никто и не видел, что же он такого читает — скрывал руками обложки, почти утыкался лицом в написанный пергамент, скрывая содержание. Альбы, кансоны, сирвенты, пасторелы — песенные мотивы и стихотворные строчки бардов и менестрелей привлекали графа больше, чем всякие там религиозные подтексты. Зачем? Эта тема его окружала повсеместно, от гонений церковью еретиков до религиозных месс в монастырях, при которых графские особы обязательно должны были участвовать. Въелось, словом, всемогущество церквей под самую кожу. Что-то феодально-рыцарское было немного интереснее, чем большинство церковных писаний. «И почему я родился графом, — вздыхал Осаму, подпирая щёку рукой за обеденным столом, когда всё, что он хотел съесть, было съедено, но уходить из трапезной — всё ещё неприлично. — Родился бы рыцарем… Это всяко интереснее моей жизни». — Ты ведёшь себя вседозволенно, — говорили юному лорду опекуны. — Такое поведение не предполагает титул графа! — Это моё поместье, — отвечал Осаму, с грустью отвлёкшись от своих мыслей и посмотрев своим тяжёло-печальным взглядом на его окликнувших. — И граф в этом поместье — только я. И я говорю, что мне позволено то, что я хочу. Я умываю руки, дядюшка! Иногда этот ребёнок был невыносим. Он просто в какой-то момент пожалел о том, что не родился простым человеком. В четырнадцать граф впервые попробовал вино. Скривился. Не понравилось. Заев ягодкой вишни неприятную горечь, пусть и сладковатую, молча удалился из трапезной под удивлённые взгляды старших. «Ка-ак! Граф — и не пьёт вина? Как такое возможно!» Осаму, остановившись в дверях, улыбнулся. «Я вообще самый невозможный». В некотором роде юному графу повезло — его родственники не оказались ни тиранами, ни страдающими слишком большой опекой людьми, тем более в поместье было много довольно преданных семейству слуг, которые бы вряд ли позволили глумиться над мальчиком. Его обучение продолжалось до шестнадцати лет, после которых Осаму просто-напросто отказался от учёбы, занимаясь ею, скорее, самостоятельно, и он действительно ею занимался — читал книги, писал на пергаменте, и писал вполне ровно, с витиеватыми завитками букв, с одним наклоном вправо. «Я презираю тех, кто пишет криво и неразборчиво, — смеялся мальчишка ещё двенадцати лет, насмешливо глядя на слугу, вошедшего в его комнату. — Если человеку не хватило времени научиться писать так, чтобы его поняли другие люди, то на что ему вообще времени хватает?» Когда юный наследник обнаружил записи о странных существах, которые именуются оборотнями и вампирами, то будто вообще забыл о том, что нужно есть и спать — он не отрывал глаз от строчек, разглядывая криво выцарапанные картинки на пергаменте. Там были и жуткие, сутулые, похожие на людей кровопийцы-вурдалаки — совершенно голые или в обносках одежды, с серой кожей, с искажёнными гримасами своих страшных лиц, длинными клыками вместо человеческих зубов, острыми звериными когтями на руках; там были и пугающие своим размером волки или собаки, умевшие стоять на задних лапах, с оскаленной пастью и дикими глазами, больше напоминавшие поросших серой шерстью людей: «Вол-ко-ла-ки», — прочитал граф по слогам, ведь почерк автора сего произведения был местами кривоват и неразборчив. Для Осаму всё это было страшными сказками на ночь — иногда он всматривался во тьму за окном, пытаясь увидеть жутких существ, но никого не было. Он уже и забыл об этих книгах, когда прочёл все и принялся читать другие, но иногда граф всё же перечитывал те странные письмена о жутких тварях, сосущих кровь и разрывающих человеческие тела на части, рассматривал картинки. Интересно? Ещё как, только жаль, что выдумки. Так думал граф. Он был очень удивлён, когда в городе, спустя несколько лет, он внезапно обнаружил скопление людей. Человеческая натура не может без сплетней, и на следующее утро после ночного происшествия со страшным существом, ворвавшимся в дом на окраине города — он находился на заболоченной местности чуть поодаль от основной массы поселения, и жил там старый отшельник, — новости о забитой охотниками большой кровожадной собаке разлетелась до самых дворянских поместий. Графа, конечно же, толпа пропустила вперёд, и тот увидел обезображенный труп большого волка. Нет, он даже не знал, называть ли мёртвого зверя волком — тело было до того искажено, что напоминало по строению человеческое. Вот тут-то, разглядывая ужасную картину, в голове случайно и всплыли те самые картинки со странных книг и пергаментов. «Оборотень». Конечно же, граф и словом не обмолвился, что знает название этого существа, и что это не волк-переросток. Правда, он и не успел бы сказать что-то путное — ужаснувшись, его тут же оттащила графиня, сказав, что не графское это дело, на мёртвых зверей смотреть. Осаму, естественно, ничего не говорил. Но теперь каждую ночь подолгу вглядывался в окно, ожидая увидеть горящие волчьи глаза за ним. Граф часто был предоставлен сам себе. Его воспитанием, конечно, занимались, и занимались усиленно, чтобы из вельможи не выросло непонятно что, но тут или судьба повернулась к графу своим сияющим и улыбающимся лицом, или сыграли свою роль восхитительные гены, но наследник словно воспитывал себя сам по каким-то непонятным окружающим устоям. Все его слова, сказанные в ответ на какие-либо претензию или просьбу, своей истиной били в самое сердце, и дворецкий, служащий графу, до этого служивший его родителям, невольно поражался его учёности. Будущее Дазая было всё ещё неопределённым, лишь обобщённым — он будет графом с явными новаторскими наклонностями. Или просто самым ужасным вельможей в истории. «Королевские особы, ха-а, — Осаму останавливал взгляд на себе, когда проходил мимо зеркала. — Омерзительнейшие и яркоглазые павлины, которые дальше своих хвостов ничего и видеть не желают. Простые смертные, вообразившие себя невесть чем, и я… такой же?» Мальчик рос в относительном одиночестве. Нет, этому не способствовало его окружение — хочешь выйти в город? Выходи! Хочешь прогуляться по окрестностям? Пожалуйста. Возможно, такое отношение к повседневным занятиям графа выстроилось на его собственном отношении к обществу, ведь юный лорд, конечно, никогда и никого не предупреждал, а просто уходил. Его могли найти в саду под деревом с книгой или просто смотрящим на небо, порой даже спящим, и это было самым мелким грехом в его затворническом воспитании — этому он научил себя сам, и никакие наставления взрослых не могли его переделать. Внимая голосам, Дазай не слушал никого, кроме своего собственного внутреннего голоса. Самыми большими прорехами в должном воспитании милорда были его скачки от состояния жуткого затворника в собственном графском гнезде в одной позе за столом или у кровати с утра до ночи до невозможности его отыскать даже с городской стражей в городе и его окрестностях. «Это отвратительный ребёнок! — восклицала опекунша, всплёскивая руками, когда опекаемого днём с огнём сыскать не могли. — Я ещё ни разу не видела графьёв с такими манерами!» В конце концов, мальчишку находили в его покоях. Неслышно пробирался с главных дверей до комнаты и делал вид, будто он здесь весь день и был. Попытки наказать графа постоянным сидением дома не венчались успехом — тот и так мог неделями не выходить из поместья и даже ел с принесённого дворецким подноса в своей спальне. Когда графу было семнадцать с половиной, поместье с подначивания опекунов заговорило о его женитьбе. Дазай, конечно, первое время не обращал внимания или просто игнорировал услышанное; высокий, стройный, красив лицом, ну вылитый вельможа! Если, конечно, не считать очень странного, скверного характера. Ежели сравнивать внутренний мир какого-нибудь другого графа и графа Дазая, то можно провести параллель между красивым осенним лесом, покрытым багрянцем и золотом солнца, наполненным пением птиц, и болотистой, одинокой низиной, покрытой мглой и вечным холодом, что-то призрачно шепчущей. Довольно статный и видный молодой человек с тяжёлым, незаинтересованным взглядом на всё, что происходит вокруг. В его руках в последнее время находилась одна и та же книга, и казалось, что он с нею не расставался; название закрывал ладонью. Он всегда был занят своими мыслями, порой даже не всегда слыша, что ему говорят. «Графы, графини. Герцоги, герцогини. Короли, королевы… Смертные и бессмертные. Восхитительные и прекрасные! Само очарованье! — граф в бессилии откидывается на спинку кресла, на котором сидел. — Правители мира! Изящные и слюнявые псы на позолоченных привязях сильных мира сего. А кто на самом деле? Отвратные сикофанты». Натура его сложилась несколько загадочной, отрешённой от людской жизни. Опекуны, отчаявшись в том, что из наследника не выйдет приличный вельможа и светский лев, одновременно начали настаивать на том, что пора бы ему устраивать балы и встречи в своём поместье, чтобы выбрать будущую жену. Граф, смотря на них свысока в обоих смыслах, ведь был достаточно высоким, только хмыкал, незаинтересованно вздыхая: «Да, да» и больше не развивал тему, причём отвечал он так на любого рода просьбы и предложения. Он будто чего-то ждал, а чего — непонятно. «Как соловей лета ждёт», — брезгливо хмыкала графиня-опекунша. На день рождения графа, на его восемнадцать лет, граф и графиня устроили первый бал в этом поместье. Были приглашены многие светские львицы, чиновники и им подобные. В надежде, что молодой граф наконец-то соизволит снизойти со своей высокой и утончённой натуры до радостей житейских, слуги по приказанию вельмож были отправлены в покои к графу. В конце концов, его можно было познакомить с прекрасными леди или богатыми вдовами. И вот, спустя столько времени ожидания, когда с главной лестницы в большую залу, украшенную горящими свечами и лампадами, со всевозможной графской снедью на широких столах вдоль стен, пришёл граф, все непроизвольно ахнули — он не выходил в свет достаточно долго, и теперь выглядел, как настоящий принц, если не сам король: шёлковая мантия тёмно-красного цвета; льняная, белоснежная рубашка и виднеющийся из-под воротника накидки кружевной платок; шоссы; высокие, чёрные, изящные сапоги до колен на длинных ногах (графа было не заставить надеть полагающуюся аристократии обувь с длинными носками, чёрт его бы побрал!). Ах, кто бы мог подумать, что граф вытворит! «Отвратительные лизоблюды. Омерзительные подхалимы, — мысли графа никак не совпадали с его улыбкой на лице, когда взглядом встречался с направленными на него восхищёнными взглядами гостей. — Лесть гноем течёт из их ртов и гноем же в чужие уши затекает, но все продолжают думать, что это сладкий мёд. Безвольные куклы своего титула…» Подняв бокал пряного глинтвейна, дождавшись тишины и ведя себя, как настоящий аристократ, а не как мальчишка со скверным характером, граф улыбнулся: — А теперь я попрошу всех гостей выйти вон и больше сюда не возвращаться, — он отпил из бокала, буквально спиной чувствуя замешательство всех приглашённых и звенящую, воцарившуюся ужасно напряжённую тишину, — и вас, моих дорогих опекунов, я тоже попрошу на выход! Желательно навсегда. В тишине поставив бокал на стол с необычно громким стуком, граф чинно удалился, взмахнув полой мантии. Дворецкий, наблюдавший за сим действом, лишь вздохнул. На обращённые к нему возмущённые взгляды старых графа и графини ему оставалось ответить лишь то, что он не может ослушаться приказа графа. Возраст лорда не помеха его привычным заскокам, а он ведь уж было подумал, что тот образумился и изменился. Нельзя было сказать, хорошо то или плохо, но оставшийся верным собственному характеру граф вызывал… уважение? Но вот сейчас граф вызывал лишь опасения. Оставшись без присмотра, что вполне справедливо, оставшись на графском престоле в своём поместье один на один со слугами, граф Дазай явно раскрепостился — или почувствовав полную бесконтрольность своих действий, или наконец избавившись от груза нагрянувших родственников, которых оставил несолоно хлебавши, он очень изменился. Вернее, изменился в своём образе жизни — стал более улыбчивым, но улыбка эта была больше насмешливой или даже зловещей; на удивление стал предупреждать хотя бы одного из слуг, совершенно случайно встретившего на пути своего господина, что куда-то уходит; вызывал дворецкого, чтобы поговорить с ним на совершенно отвлечённую тему, но это случалось не чаще, чем раз в полторы недели. На плечи графа тут же упал груз своего титула, которым раньше занимались опекуны; хоть какая-то польза была от них. Дазай не вспоминал их ни злым словом, ни вообще. Это был очень… своеобразный граф, грубо наплевавший на устои своего круга общения. Вернее, он совсем не общался с себеподобными. «О чём с ними говорить? О политике? О состоянии страны? О сортах алкоголя, которых им привозят? О том, что у кого-то умерла жена? — Осаму смотрел в окно, сидя в своём кресле и наблюдая за садовником. — Я могу примерно набросать все варианты бесед на любую тему, и все придут к одному финалу — каждый выпьет за здоровье кого-нибудь из своих родственников и пойдёт рассказывать другому члену собрания то же самое». Он будто раненой птицей вылетел из золотой клетки, больше не желая туда возвращаться. В каком-то смысле граф был прав. А сейчас — нет! — Милорд, — дворецкий стоит рядом с запряжённым для Осаму конём. — В прошлом году, в апреле, в этих краях впервые поймали оборотня, Вы ведь помните это. Вы понимаете, на какой риск идёте, решив прогуляться совершенно один? — Прекрасно понимаю, — Дазай чуть дёргает поводья, и жеребец вскидывает голову. — Нет повода для беспокойства! То, что было раз, прошло. — Господин, это действительно опасно, одумайтесь. Сама королевская стража объезжает границы всех лесов в округе, чтобы искоренить любого зверя, который может здесь появиться, но это не избавляет Вас от риска того, что нежить может подобраться ближе, чем Вы думаете, — дворецкий продолжает следовать за медленно идущим жеребцом, подняв голову и смотря на графа. — В прошлом году впервые появившийся здесь оборотень убил несколько людей, пока его не поймали и не сожгли. Граф! Но стук копыт постепенно удаляется, как и белое пятно графского коня в сумерках, и слуга тяжко вздыхает, хмурясь. Бессильная злоба иногда им овладевала, а милорд казался упрямым и избалованным мальчишкой. «И почему он так безрассуден…» «И почему мне приходится притворяться таким идиотом», — Дазай вздыхает, как только скрывается за деревьями, и конь под ним фыркает. Прохладный апрельский вечер встречает освежающим холодом и влагой осевших капель дождя на листьях. У лорда не отбить любви гулять в абсолютном уединении с самим собой — как не отбили своеобразные юность и отрочество, как не отбили графские манеры. Граф прекрасно осознавал, на какой риск идёт, отказываясь от сопровождения. Охотничьих собак он терпеть не мог, да и вообще он отправился на обычную прогулку. Этот лес привлекал графа уже давно, с малых лет, когда он, опёршись локтями на подоконник, глядел на эти макушки деревьев, колышущиеся от ветра. «Природа девственно прекрасна, — вздыхал он молча, слыша, как за дверью раздаются шаги и голоса. — Почему люди в природе своей так ужасны?» Глупо ищущие его в городе опекуны и слуги и не думали, что графская натура приведёт наследника в «грязный и мокрый, а ещё жуткий» лес. Делиться с кем-то мыслями было дурно, да и маленького лорда вряд ли бы кто-то понял всерьёз.

Я бы полграфства другому отдал, Лишь бы хоть на день пожить чью-то жизнь — Вот менестрель, что на лютне играл, Балладой исполнит он дамский каприз. Вот менестрель, что на лютне играл, Балладой исполнит он дамский каприз…

Конь идёт медленно, граф почти не держит в руках поводья, печально осматриваясь по сторонам.

Вот королевский шут предо мной. Улыбка не сходит с вельможеских лиц — Очаровал он господ лишь игрой, На пол не падая пред ними ниц. Очаровал он господ лишь игрой, На пол не падая пред ними ниц…

Граф не любил церковного хора, но тем не менее голос у него был хороший и приятный. Не распугивающий всю живность в округе, как у пьяных герцогов, еле держащихся на ногах; таким голосом матери поют колыбельные засыпающим чадам, качая их на руках, и, возможно, наедине с самим собой Осаму чувствовал себя в горькой и тёмной купели холодной чащи.

Вот рыцарь храбрый скачет на бой, Конь его верный встаёт на дыбы — Для Дамы Сердца он славный герой, Подвиг которого неповторим. Для Дамы Сердца он славный герой, Подвиг которого неповтори-им…

Где-то вдалеке вспорхнула птица, легко свистнув, скрывшись в тёмной кроне деревьев. Из-под конских копыт рассыпается прибрежный песок беспокойного лесного ручья. В этой тихой природе граф находит что-то красивое и по-своему дорогое — то, что дороже золотых колец на жирных пальцах королевских господ; то, что красивее королевских зал, разбивающихся на длинные и разноцветные комнатные анфилады с пляшущими тенями свечного огня на стенах.

Я бы полграфства другому отдал, Чтобы хоть на день мне графом не быть!

Дазай останавливает коня и слезает с него, поправив чуть съехавшее седло, взяв за поводья и ведя за собой — ведя медленно, глядя под ноги.

Только с рождения я феодал, Мне же до смерти свой титул влачить.

Конь фыркает, мотнув головой.

Только с рождения я феодал, Мне же до гибели графом и слыть…

Если бы наползающий туман имел оболочку камня, то граф обязательно бы о него споткнулся. Опускающиеся сумерки ничуть не пугают, наоборот, даже привлекают. Графа с детства манила ночь с её восхитительной прохладой; воздух становился чище, дышать становилось легче, чувствовалась свобода каждой клеточкой тела. Осаму помнил, какое хорошее настроение на него нападало, когда ему удавалось скрыться в этом лесу. Как оказалось, хорошо здесь скрывался не он один. Жеребец остановился, тихо заржав и отказываясь идти дальше. Дазай останавливается следом, оглядываясь на коня, потягивая за поводья, но тот упорно не идёт, шевеля ушами. Граф хмурится и дёргает теперь за уздцы — животное явно беспокоится, поднимая голову и упираясь копытами в землю. — Да что такое? — Дазай снова тянет за поводья, начиная отходить от коня, пытаясь хоть как-то утянуть того за собой, но жеребец заржал громче, в свою очередь оттягивая наездника назад, махнув хвостом. Осаму хочет выругаться, как вдруг слышит тихие шипение и шевеление за прибрежными кустами. Конь как взбесился. Скакун встал на дыбы, едва не поднимая за собой хозяина, вырывая поводья из его рук и разворачиваясь, убегая, будто за ним бежит стая голодных волков. Граф, не ожидая такого поворота событий, едва не упал, чудом удержавшись на ногах и не впечатавшись коленями в речную грязь; он с минуту смотрит вслед своей лошади, ретиво и бодро ускакавшей в далёкие дали, как и, собственно, предупреждал дворецкий, только удивительно, что конь так остро реагирует на обычные лесные звуки. Поразмыслив, Дазай нервно сглатывает и оборачивается, глядя на кусты. Будто бы ветер поднялся, колыша тёмно-зелёные ветви над головой; холод словно стал в разы резче, и граф ёжится. Что-то там, за этими кустами, ужасно испугало жеребца, а животные ретируются без наездника только в случае чего-то жуткого. В голову закрадываются далеко не радужные мысли. Когда Осаму думает о волке, он почему-то понимает, что лучше бы там действительно был волк. Воцаряется тишина, лишь ветер шуршит листьями, лишь вода в ручье позади слегка шумит, натыкаясь на камни и земляные пороги. Граф, чувствуя одновременно и то, что он боится, и то, что не сможет уйти, пока не узнает, что же так испугало коня, делает шаг вперёд. Он слегка нагибается, отодвигая мешающую ветвь высокой и разлапистой ели, второй рукой раздвигает кустарник можжевельника, протискиваясь сквозь густые и колючие ветки, цепляя их полами мантии. Оглядевшись, граф напряжённо всматривается в наступающую темноту — это та темнота, когда ещё вроде светло, но, как только прикроешь глаза на некоторое время, вокруг уже становится гораздо темнее. Не вспархивают в воздух даже маленькие птицы; граф уж было подумал, что по прибытии назад нужно будет менять коня, но вдруг взор падает на следы под его ногами — следы человеческой обуви, и на одном из них граф стоит. Он приподнимает ногу, понимая, что следы чуть больше его, и снова смотрит вперёд, и глаза бегают в поисках того, за что можно зацепиться. Становится жутко — жутко от того, что здесь явно что-то есть, но ты этого не видишь. Осаму судорожно вздыхает. Цепь следов смазанная, словно оставляющий их волочил ногу или сразу две. В некоторых местах следы будто съезжают в сторону; возможно, их оставивший был пьян, иначе почему его заносило? Дазай, конечно, подумал о том, что человек может быть ранен, но следов крови не было нигде на пути — ни на самой земле непосредственно, ни на кустах, ни ещё где-либо. Граф, выпрямившись и следуя по цепочке следов, уже засомневался в том, что нужно было сюда идти, но то, что лошадь так сильно испугалась, не давало покоя. Следы не петляли, идя ровно, а если и заворачивали в сторону, то не резко, как бывает то у убегающих зверей: зайцев, лис, самих гончих. Осаму не обращал внимания на окружение и, казалось, уже ушёл от своей привычной прогулочной тропы довольно далеко, пожалуй, даже за пределы его владений, и отвлёкся от разглядывания следов только тогда, когда вышел на пустырь, и деревья кончились. Подняв голову, граф оказался на незнакомой ему территории — это была старая, заброшенная, обветшалая мельница-шатровка, лопасти которой давным-давно не двигаются. Они поросли тёмным, влажным мхом, и каждое движение в ней отдавалось жутким скрипом. Граф даже не знал, что в этих краях есть мельница — высокие макушки деревьев скрывали её верхушку от посторонних глаз, и Дазай не удивится, если щели и дыры старой постройки облюбовали птицы и крысы. Граф бы и шага не сделал в её сторону, если бы следы не вели туда. «Возможно, это крестьянин-пропойца, — подумал Осаму, шагая к мельнице, смотря на вырастающую от неё тень. — И зачем я только пришёл сюда?» Дазай уже много раз хотел развернуться, но любопытство подстёгивало — конь точно не сбежал просто так, чувствуя исходящий от этих следов запах. От мельницы пахло влажностью и замшелостью, и граф даже поморщился, заглядывая внутрь. Темно. Старые, потрескавшиеся механизмы — основной вертикальный вал, жернова, кран-укосина; много пыли, осевшей в воздухе, не тревожившейся годами; просветы в деревянных стенах, через которые во мрачную сердцевину постройки льётся приглушённый свет. Ещё не совсем темно, — или это глаза графа привыкли? — но в это время он обычно возвращается с вечерних прогулок. Дворецкий наверняка его отчитает — снова, — а граф даже ухом не поведёт — снова. Всё здесь мертво. Умерло когда-то и больше не возрождалось, и Осаму удивляется, как эта мельница всё ещё стоит, а не развалилась под гнётом дождей и ветров. Он заходит под кровлю, присматриваясь, стараясь не шуметь, останавливаясь недвижимой тенью на входе. Сначала кажется, что кругом лишь тишина, и зря вообще граф тратил время, чтобы прийти сюда, но, если прислушаться, можно услышать еле уловимое, но тяжёлое, обрывистое дыхание. Так дышат подстреленные животные — ещё не погибшие, но погибающие. Осаму, чувствуя холодок по спине, всматривается в темноту лучше, до рези в глазах. — Есть кто? — неожиданно спрашивает граф, пытаясь найти источник звука, всё-таки продвинувшись вперёд. Он слышит сдавленный хрип и возню, а затем голос, что пронизывает до костей. Замирает. Если бы волки могли говорить, граф не сомневается, что именно таким голосом они бы обладали — низким, с хрипотцой и придыханием. — Уходи. Дазай, не двигаясь, смотрит в ту сторону, откуда доносится голос. Самый тёмный угол, и в нём — будто размытая чёрная фигура, сливающаяся с тенью. Она почти не двигается, только грудная клетка тяжело вздымается. Граф Осаму Дазай себя своим именем не назовёт, если возьмёт и уйдёт. — Тебе нужна помощь, — уже утвердительно говорит граф, осторожно подходя ближе. Незнакомец издаёт предупреждающее шипение, словно кошка. — Уходи, — снова повторяет тот, поджимая вытянутую ногу, но Дазай и не думает. Он стоит теперь совсем рядом, чётко видя перед собой раненого человека, держащегося за свой бок. — Ты ранен? — Осаму неуклонно игнорирует все предупреждения, понимая, что, возможно, конь так бурно среагировал на запах крови, которой граф почему-то и сейчас не чувствует. — Я могу помочь. — Нет, не можешь, — незнакомец явно через силу выдавливает из себя слова. — Уходи. Это мужчина. Короткие тёмные волосы (цвет в такой темноте определить затруднительно, как и цвет глаз). Он одет в длинный, чёрный, очевидно, плащ с высоким воротником и белую рубашку с чёрными штанами, причём последние почему-то как одежду презирала аристократия — сколько Осаму не спрашивал, почему, ему не объяснили ни в два года, ни в двадцать два. Удобно же! Иначе бы он сейчас в них не ходил. — Но ты ранен, — Дазай продолжает упорно игнорировать все предостережения, опустившись на колено рядом, и незнакомец дёргается в сторону, вжимаясь в стену. — Не бойся меня, я помогу. — Это ты должен меня бояться. Осаму наконец поднимает взгляд на лицо незнакомца, как вдруг внутри всё холодеет. На свету, проникающем сюда сквозь гнилые доски, сверкают два ровных и аккуратных клыка, показывающихся из-под искривлённых губ человека. Секунды текут очень медленно. Граф, замерев, видит теперь, что уши у незнакомца отнюдь не человеческие — они длинные и острые, как у какой-нибудь благородной рыси, а глаза раненого теперь блестят ярко-красным. Они блеснули лишь на миг, и у Дазая сердце ухнуло в носки сапог. Не прошло и минуты — граф, резко выпрямившись и чуть не упав, почти спиной вперёд выбегает из этой проклятой мельницы, не видя земли под ногами; он просто бежит, прорываясь через кусты сломя голову, пока не останавливается и не прячется за тенью какого-то дерева, пытаясь не дышать громко, и от этого биение сердца в ушах отдаётся барабанной дробью. «Нежить… нежить! Нежить! — в голове всё словно кричит, а с языка и шёпота не срывается. Граф вжался спиной в дерево, сжимая пальцы на коре, уже жалея, что пошёл по следам таинственного путника. — Да это же вампир! Вампир!» Болезненно Дазай вслушивается в тишину, пытаясь понять, преследуют его или нет. Упавшая шишка кажется ему гулкой поступью, и он дёргано вжимает голову в плечи. Он, кажется, стоит так довольно долго, и тьма уже опустилась на лес. Слуги, наверное, волнуются — конь вернулся, а хозяин нет. «Как я и говорил», — наверняка вздохнёт дворецкий. «Уходи… Он сказал мне уходить, — суматошно крутятся мысли, пока сердце приходит в свой обычный ритм, а пальцы уже не так судорожно сжимаются на мантии. — Он не накинулся, хотя мог. Он ведь ранен. Ха… Э-это вампир? Неплохо так нам врали иллюстрации». Дазай ещё минуту стоит в кромешной тьме, а затем выглядывает из-за ствола дерева. «А вдруг он серьёзно ранен? Он разговаривал со мной, а не рычал… Быть может, он не такой уж и плохой? Быть может… Я смогу ему помочь?» Тот граф почти был честных правил. Дазай, сжимая руки в кулаки, скрепя сердце, пошёл обратно. Кажется, он дал дёру так, что удрал далековато от той злополучной мельницы, ведь шёл, разгребая ветви деревьев над головой и шурша в траве носками сапог довольно долго. Выйдя к старой постройке, он ещё раз прислушался, не слыша абсолютно ничего, даже щебета птиц и стрекота цикад. Там, во тьме старой мельницы, всё ещё сидел тот самый незнакомец, только, кажется, больше не дышал и не двигался. Осаму, сглотнув, шагнул внутрь, скрипнув гнилыми досками пола. Каждый скрип отдавался в голове болезненным: «Не надо! Ты безрассуден, но это переходит все границы!» Вампир не двигается. Его глаза закрыты. Рука с запачканной чем-то чёрным и вязким ладонью ею же вверх упала на пол, и теперь Осаму видит раненый бок — белая рубашка кажется теперь ужасно грязной, в чём-то чёрном, похожем на кровь. Удивительно, но в боку всё ещё что-то поблёскивает. Дазай, чуть дрогнув, медленно наклоняется, ожидая, что нежить очнётся и набросится на него, но вампир не двигается. Его рот приоткрыт, и граф видит эти вселяющие в душу ужас клыки. Нервно сглатывает, пытаясь отвлечься от этого. «Не смотри. Не думай». И он не думает. В рваной ране виднеется кусок стали — тонкий и сверкающий, заляпанный чёрной густотой. Будь он в алой крови — вселял бы больше страха, а так граф только до натянутой струны напряжён. Он осторожно берёт пальцами за стальное острие, надавливает, пытаясь вытащить; а оно засело глубоко. Осаму беспрестанно продолжает поднимать взгляд на лицо нежити, ожидая, что тот всё-таки распахнёт глаза, но… Этого не произошло даже тогда, когда острие граф вынул, пачкая руки чёрной жидкостью. На ощупь это действительно кровь. «Неужели у вампиров кровь черна, как смоль?» В острие угадывается серебряный клинок без рукоятки, и граф сразу выстраивает в голове цепочку событий — вампир каким-то образом напоролся на серебряный клинок, разъедающий, как известно, кожу мертвеца и внутренности не хуже раскалённого металла, в попытке вытащить лезвие сломал рукоять, а к самому серебру прикоснуться не мог, так и оставив его в своей ране, скрывшись в заброшенной мельнице. Вынув оружие из тела живого мертвеца, Дазай внезапно засомневался, а нужно ли было оказывать такую помощь… С тихим звоном он отбрасывает сломанное острие в сторону, вставая и вдруг замечая, как со рта вампира текут чёрные капли, и тот, внезапно содрогнувшись всем телом — заставив и графа вздрогнуть, — кашляет своей чёрной кровью, жмурясь. Граф отступает на шаг, прижав запачканную вампирской кровью руку к груди, и ждёт. Ждёт, как заяц, на след которого напал больной и раненый хищник — нападёт-нет? — Зачем ты… Это сделал? — подаёт свой хриплый голос нежить, открывая глаза. Сейчас темно, но в проникающем сюда свете Осаму внезапно замечает цвет вампирских глаз — красный-красный, как вишня. — Это ведь сделали… Тебе подобные. — Я не знал, — как-то неловко отвечает граф, отведя взгляд. Очень странно общаться с тем, кого считал чистой выдумкой. — Теперь ты можешь уйти. Вампир не отвечает, снова кладя руку на раненый бок, чуть жмурясь. Другой рукой он вытирает капли крови со рта, слегка приподнявшись и сев удобнее — он немного съехал, пока пребывал в одиночестве, как, собственно, и планировал. Он не уходит. — Ты не можешь уйти? — интересуется граф, чувствуя, будто большой опасности нет. И вампир отрицательно качает головой, нахмурившись. — Зато ты можешь уйти, — хрипит он. — Я не хочу уходить, пока не узнаю, что с тобой всё в порядке. Вампир приподнимает бровь, склонив голову к плечу. «Этот парень, он… Чем-то болеет? Нельзя быть в здравом уме и так смело держаться подле такого, как я». — Тебе придётся уйти, человек. Мне нужна кровь, чтобы восстановиться, а я не убиваю. Уходи. — Не убиваешь? — на лице графа читается удивление, как у ребёнка, которому рассказали что-то очень интересное. — Почему? Нежить смотрит на человека скептически. «Он полностью безрассудный». Вампир бы и ответил, но у него нет сил, просто нет сил, поэтому молчит, закрыв глаза. Он бы так и остался сидеть, сидеть недвижимо и ждать рассвета, чтобы сгореть, как и подобает народу вурдалаков, но вдруг чувствует запах крови. Рядом. Совсем близко. Свежая. Граф Дазай не поскупился, просто взяв и проведя откинутым в сторону острием в чёрной крови по своему запястью, закатав рукав, а затем присев на корточки рядом с тем, кто, в принципе, способен его убить. — Ты… Ты полный безумец, — вампир пытается отодвинуться, но против инстинктов монстра пойти никак нельзя, тем более жертва не сопротивляется. Он последний раз смотрит в глаза человеку, перед тем как впиться клыками в чужое запястье. Дазай чувствует, будто на его руку капнули раскалённым воском, а затем там же проткнули иглами и их не вынимают. Это достаточно больно, больнее, чем когда юный шестнадцатилетний лорд порезал своё запястье обычным кухонным ножом. Дворецкий, увидев каплющую на пол кровь с руки графа, сначала удивился, а потом, вздохнув, настороженно и медленно убрал из рук наследника оружие, позвав слуг перебинтовать запястье графа. На все вопросы «Зачем?» Дазай пожимал плечами. Ему внезапно взбрело в голову, что он хочет почувствовать боль. Почему? Непонятно. Просто так. Для общей эрудиции. Перед глазами начинает немного плыть, и свободная рука, сложенная на колене, будто раздваивается. Ощущение опьянения, ведь голова начинает идти кругом, а сидеть на корточках почти невозможно — граф покачнулся и сел на гнилой пол, прикрывая лицо ладонью. Немного нехорошо. Потеря крови играет злую шутку. Трудно держаться… Ровно… Дазай медленно моргает, как вдруг чувствует, что его запястье больше ничего не обжигает. Вампир утирает рукой губы, наблюдая, как с раненого запястья графа каплет кровь, и без каких-либо слов, чуть оттянув свою белую, местами испачканную чёрным рубашку, отрывает от неё длинную, тонкую полосу, похожую теперь на бинт, и ею же перевязывает место укуса. — Я теперь стану… таким, как ты? — граф встряхивает головой, выглядя словно не выспавшимся. — Нет, — перевязав, вампир садится ровно, и теперь на его голову падает полоса света из-за прогнивших стен. Он вроде и шатен, а вроде его волосы интересного алого цвета — тёмного, приглушённого. Острый подбородок и прямой нос. — Если бы так и было, половина людского населения стала бы вампирами. Для этого нужен особый укус. — А какой? — Тебе не следует знать, человек, — вампир встаёт и выглядит уже не так умирающе, как выглядел — видимо, человеческая кровь действует лучше всяких лекарств, — и граф пытается встать следом, но даже то, что он опёрся о стену рукой, не помогло — пошатнувшись, он едва не падает на своих ватных ногах, но вурдалак его ловит. — Потеря крови сказывается. Зря ты вообще поступил так опрометчиво. — Я бы не поступил зря, даже если бы ты меня убил. Вампир не отвечает на это. — Мне кажется, в таком состоянии ты не дойдёшь до своей обители. Где ты живёшь? Осаму смотрит несколько удивлённо — настолько, насколько позволяет его полусонное состояние. В глазах уже не двоится, но голова продолжает побаливать. — Вон в той стороне, — он машет рукой куда-то на север. — Там поместье. — Так ты ещё и благородных кровей, — вампир подхватывает графа на руки так легко, будто Дазай — тряпичная кукла, и последний подмечает, что у вурдалаков, должно быть, превосходящая человеческую сила. Скорость, с которой вампир идёт — бежит? Летит! — необъяснимая, и граф даже жмурится, ведь голова кружится от резко сменяющегося пейзажа леса. Тёмные и мрачные деревья, кустарники, ручей… Огни. Когда нежить резко останавливается, Осаму моргает и оглядывается — там, за стволами елей и сосен, видны фонари, слышны голоса, и Дазай даже различает обрывки фраз: «Он проходил здесь», «Собаки чувствуют запах!», «Как далеко он мог уйти?» Граф усмехается. Ему кости перемывают. Только вампир не двигается. — Почему ты замер? — у Осаму от собственного голоса немного звенит в ушах. — Это они, — вурдалак слегка оскалился, отшагивая дальше. — Они всадили мне клинок под рёбра, преследуя на границе. Граф хотел спросить что-то ещё, но вампир снова обратился в бег. Позади было слышно скуление собак — видно, они сбились со следа, как только вурдалак и граф исчезли прямо из-под их носа, и звери явно заволновались. Окна в поместье горели лишь на первом этаже, а второй, с графскими покоями, был тёмен. Вампиру ничего не стоило легко запрыгнуть на высоту окон, встав на подоконник и ставя на него графа, который без поддержки точно бы упал. Никто и не заметил мимолётной тени. — Почему ты не заходишь? — Пока хозяин дома не пригласит меня, я не смогу войти. Дазай расслабленно улыбается. Ему сейчас хочется одного — поспать. — Тогда входи. Вампир невольно удивляется, ведь даже не планировал заходить. Невидимая человеческому глазу завеса спала, а окно в графской комнате всегда открыто — Осаму не любил жару, предпочитая спать в прохладе. Неслышной поступью вурдалак проходит в покои, усаживая человека на его кровать. Тот держится сидя, наблюдая, как по бинту на запястье расползся маленький алый цветок — кровь всё ещё сочилась, не запёкшись. Вампир не стал задерживаться, тотчас удаляясь. — Подожди, — граф опирается рукой на кровать, чтобы не упасть в неё лицом. — Как твоё имя? Вурдалак останавливается, оглянувшись на человека, ступив одной ногой на подоконник. Удивительно, но он слегка улыбается. — Можешь звать меня Одасаку. — Ода-асаку, — граф, улыбнувшись тоже, падает на постель боком, подбирая ноги и не потрудившись раздеться. Сил нет. — А я… граф Осаму Дазай.