«Впервые вижу человека, не убегающего от меня в приступе страха». «Впервые вижу вурдалака, с которым говорить интереснее, чем… с людьми?»
— Хочешь услышать всё, — повторяет вампир для себя. — Ты, верно, знаешь, как опасны для подобных мне вербена и серебро. — Дазай кивает, подняв голову и смотря на полный и чистый диск луны. — А что именно ты хочешь услышать, можешь уточнить? Осаму молчит некоторое время, думая. — Ты говорил про особый укус, который обращает людей в вампиров. Как часто это происходит? — граф медленно поворачивается лицом к собеседнику, что стоит чуть поодаль. — Зачем вообще это делать? — Это очень сложно для понимания, — Одасаку говорит тихо, и по интонации дилетант может сказать, что даже неохотно, но Дазай общается с вампиром не первый день. — Единственное, что могу сказать достоверно, так это то, что люди не знают этих тонкостей. Для них любой не убитый, но укушенный упырём человек — упырь, — вурдалак еле заметно хмурится и потирает ладонью шею. — В целом, обращение зависит от самого вампира, иногда от обстоятельств. Когда ты вернулся, чтобы мне помочь, что тебя побудило? — Милосердие? — граф пожимает плечами и снова отворачивается. — Как вариант. Вампиру ничего не стоит обратить другого человека в такого же, как и он. Достаточно укуса в шею — и несколько последующих дней, а, может, даже и месяц человек медленно, но верно умирает своей людской сущностью. Физическая боль иногда разрывает изнутри, и человек чувствует всё, что с ним происходит. Наиболее подходящий вариант — убить самого себя сразу после укуса, но так, чтобы тело осталось целым, — вампир проводит большим пальцем по своей глотке, намекая. — Погибший на аутодафе обращённый человек умрёт, — вампир, тихо вздохнув, глядит в сторону, скрестив руки на груди. — Вампиры иногда обращают людей, что при смерти, и те, умерев после укуса достаточно быстро, могут очнуться уже теми, смерть над коими не властна. — Откуда ты это знаешь? — Осаму прищуривается. — Читал? Или ты был человеком? И Одасаку кивает. — А бывают не обращённые вампиры? — Осаму снова смотрит на вурдалака и склоняет голову к плечу. — Сразу ими рождённые? Бывают? — Бывают. Меня обратил один из них, — наконец вампир поворачивает голову к собеседнику, и их взгляды снова встречаются. — Всё равно что спросить, граф, — на его лице — еле заметная тень улыбки, — обращаются ли люди в графов или с рождения ими становятся. Граф тихо смеётся, прикрывая рот рукой. — А как вы, вампиры, живёте? — Дазай встаёт, отряхивая мантию от травы и земли, и подходит к собеседнику ближе. — В бегах от людей? Или как люди? У вас есть собственные поселения? Города? — Ты слишком много хочешь узнать сразу, граф. И Осаму потупил взгляд на траву, опираясь теперь спиной на стену мельницы тоже. Действительно, он слишком много вопросов задаёт о чужой расе и ведь расплатиться той же монетой не может — Одасаку вряд ли нужно слушать о том, как живут люди, раз он сам обращённый. — А… Что ты чувствовал, когда умирал? — Это было не так уж и давно. Примерно столетие назад. — «Столетие? Не так уж и давно? — граф в удивлении приподнимает бровь. — Для меня декада — давно, а для вампира столетие — всего лишь несколько дней по ощущениям». — Я не умирал, просто… так сложились обстоятельства. Сначала почувствовал жгучую боль на шее, словно мне свечами кожу прижигали, и после этого я соображал достаточно плохо. Тупая зубная боль сопутствовала мне достаточно долго, — рассказчик имеет в виду рост клыков. — И боль в руках — тоже. — Боль в руках? Отчего? — Ужасные вампирские когти, — вурдалак, приподняв руку, демонстрирует заострённые ногти на пальцах, и Дазай рассматривает — он как-то не замечал раньше и их, и причудливого кольца, что на указательном пальце правой руки. — При попытках выйти на свет со временем появилось ощущение, будто меня облачили в горящее одеяние, и оно жжёт мою кожу, как только солнечный свет попадает на меня. Мне пришлось искать тёмные и прохладные места. Любой склеп, подвал, разрушенная постройка… Я обосновался во втором. Заброшенном. Но это не суть. Кожа становится до того белой, что тебе кажется, что ты светишься в темноте. Не лучшие ощущения, скажу я тебе, граф Дазай. — А что ещё? Это всё? — Я пропустил тот момент, когда должен был сказать, что боль во всём теле присутствует постоянно, пока ты превращаешься. Это может длиться месяц, если не выстрелить в самого себя, и весь свой месяц я мучился. Когда клыки перестают расти, наступает жуткая жажда, и, поверь, отнюдь не жажда воды или чего-либо ещё. Начинает саднить горло, словно ты проглотил зазубренное железо, и ты просто не можешь воспротивиться своей природе. Мне приходилось убивать, и вспоминать я это не хочу. — И как же ты выжил до этого момента? Кровь ведь вампирам необходима? — Я убивал животных, — вампир еле заметно скалится, вспоминая. — Вампиры по своей натуре — одиночки, поэтому у нас не существует общин. Мы сохранили рассудок, в отличие от звероподобных оборотней, поэтому многие придерживаются своей прежней людской жизни. — Одасаку, подожди, — Дазай неожиданно перебивает, подходя к вурдалаку ещё ближе. — А ты вообще хотел становиться тем, кто ты есть сейчас? Вампир долго смотрит на Осаму, ничего не говоря, и лишь спустя время прерывает тишину сдержанным смешком: — А ты сам хотел становиться тем, кто ты есть? — Вот оно что, — на губах Осаму растянулась горькая усмешка. — А вампиры в силах измениться? То есть… — Нет. Не могут. Есть только один вариант — выйти навстречу солнцу и сгореть, тогда вампира не будет. Будет горстка пепла. Но ты, граф, — вурдалак указывает рукой на него, — ты всё ещё можешь. И тут глаза у Дазая странно загорелись. — Могу стать вампиром? — спрашивает он, почему-то улыбаясь, будто выслушал прекрасную идею изменения своей нудной жизни. — Нет, — Одасаку явно опешил. — Я не это имел в виду. Ты ведь тот, кто идёт против общепринятых норм? Можешь сбежать от своего графского титула, да и… — Я ведь действительно могу стать вампиром и полностью отделаться от дел житейских! — полушёпотом, но почти воскликнул граф. — Ты не слушал того, что я тебе рассказывал? Быть таким, как я, очень сложно, — Одасаку хмурится, строго смотря на не к месту развеселившегося графа. — Ты не можешь выйти на свет, ты вынужден питаться только кровью, ведь другая пища тебе в горло не лезет, на тебя постоянно ведётся охота, и ты вынужденно кочуешь с места на место, стоит хоть одной живой душе узнать о твоём жилище. Дазай, брось эту идею. — Но что тебе стоит, Одасаку? — Я не буду этого делать. Я не желаю людям тех же мучений, что испытывают новообращённые, — вампир даже отшагнул в сторону, отмахнувшись рукой. Его голос был серьёзен и строг. Дазай уже открывает рот, чтобы сказать что-то снова в свою пользу, но вурдалак непреклонен: — Я не буду этого делать, Дазай. Не проси. Граф вздыхает, замолкая. Быть может, Одасаку действительно верно говорит, а он несёт какую-то чушь. Вампир не хочет, чтобы человек познал жизнь на тёмной стороне земли, и не хочет вполне обоснованно, Дазай и не спорит. Просто… Его жизнь изменится, и непонятно, в лучшую ли, в худшую ли сторону, но сам факт её изменения уже радует, и Осаму рьяно желает этим воспользоваться. В его списке знакомых самым первым стоит Одасаку — первым и последним, с кем можно поговорить на любые темы, кроме светских, — и он же в силах почти что одарить графа тем, о чём последний желает. Дело в том, что вампир, хоть и скитается во тьме, мыслит ясно. А Осаму до безумного безрассуден, и разум его — потёмки. — Ты будешь видеть, как смерть уносит всех твоих близких, — неожиданно продолжает вурдалак. — Своей собственной смертью ты никогда не умрёшь, оставшись в том обличье, в котором погиб. Никогда не познаешь всех тех малочисленных радостей быть человеком, которые и у тебя наверняка есть. Поместье? Попрощайся с ним. Друзья? Они отвернутся от тебя, ведь ты действительно опасен, потому что не контролируешь свою жажду крови. Стоит ей застлать тебе глаза, и ты впадёшь в беспамятство — всё равно что волк смотрит на стадо овец, ведь ему всё равно, какой из них перегрызть шею. Ты понимаешь, что просишь того, что ухудшит твою жизнь раз и навсегда? — Одасаку долго смотрит в глаза Дазая, но тот выдерживает взгляд. — Даже если сейчас тебе всё кажется адом, настоящий ад ты познаешь гораздо позже, и мне нет причин лгать тебе, Дазай. Вампир, как ни спорь, был прав. Бесконечно, бесконечно прав, и теперь Осаму чувствовал себя простым избалованным ребёнком — видя единственный призрачный шанс, он хватается за него, не разглядев всех последствий, уцепившись лишь за что-то одно, что-то, что его привлекает. Откуда он может знать, что это что-то не может быть единственным, а остальное покажется кошмаром наяву? Обратного пути уже не будет. Это не ходить из покоев в кабинет и обратно, когда захочется. Здесь, коли выйдешь на солнце, от которого ты привык лишь щуриться, на котором привык греться, больше не зайдёшь обратно, рассыпавшись, как хрупкая хрустальная фигурка. — Последнее, что я помню из своей жизни, это блеснувшие в темноте красные глаза и спокойный голос, говорящий мне, что больно не будет. Помню тонкие и холодные руки на шее, — вампир к ней же и прикасается, будто воспроизводя воспоминания наяву, — и чёрные пряди, обрамляющие мертвенно-бледное лицо, — рассказывающий махнул у себя возле плеча, указывая длину волос обратившего. — А потом, как я уже и говорил, обжигающее пламя свечей. — Ты совсем не помнишь своей прошлой жизни? — Дазай, естественно, удивляется. — Совершенно, — Одасаку качает головой. — Если не совершить самоубийство, перед тем как обратиться, можно забыть напрочь всё, чем ты жил. Последствия от постоянной физической боли и преобразований твоего тела, стало быть. — Наверное, это очень тяжко, ничего о себе не помнить, — Дазай вздыхает и разворачивается к вампиру спиной. — А если… А если человек не хочет что-то помнить? Не хочет вспоминать? — Дазай, если ты сейчас пытаешься уговорить меня на то, чтобы обратить тебя мне подобным, то я не буду отвечать на этот вопрос. Одасаку чертовски прав и проницателен. Осаму беспросветно глуп и самонадеян. Быть может, на рассудок влияет… весна. Тёплый май, и ветер приносит жаркий воздух с юга, разгоняя застоявшийся апрельский холод. Дазай не любил жару, и, наверное, она повлияла на его ещё более безрассудные решения? Отсыпаясь тёплыми днями, поклёвывая носом вечерами с сиреневым небом и оранжевым солнцем на горизонте, сидя в своём кресле, граф полностью утратил интерес к ежевоскресным посещениям католической церкви, что находилась на окраине города. Он ведь и так ходил слушать эти мессы, скорее, исходя из непререкаемых традиций, а ещё потому, что заняться было особо нечем, а тут вдобавок и занятие в виде сна появилось, так зачем тратить время на бесполезные посещения? Религию Дазай не презирал, но, видимо, и не признавал. Она есть, она вокруг него, но он сам где-то вне её понимания. Укус вампира не заживал достаточно долго, почти целый месяц, а повязка порядком износилась и покрылась тёмно-бордовой коркой запёкшейся крови. Рана от лезвия, если её не трогать, заросла, оставшись розоватым шрамом на бледной коже, а две аккуратных ранки продолжали красоваться на запястье. Дазай допустил большую оплошность, попросив дворецкого снять бинты с его руки, когда тот вошёл в его кабинет, а господин был сонным, но, как подумал слуга, просто уставшим. Мысли резко пришли в порядок только после того, как дворецкий коснулся оголённой руки милорда, перестав двигаться. Осаму с неким ужасом поглядел на дворецкого, и тот смотрел на него с не меньшим. Укус вампира, он… Его ни с чем не спутать. Не списать на крысу, ласку, выдру или другого мелкого зверя. Воцарилось долгое молчание с напряжёнными взглядами. Дворецкий медленно, не сводя глаз с господина, оправил рукав его рубашки с пышными рукавами, также медленно встал и ушёл, шагая к двери спиной. Всё это время граф смотрел на слугу, почти не моргая. Дворецкий закрыл дверь. Дазай моргнул. Одасаку говорил, что простой человек не различает простых укусов от тех, что обращают человека в нежить… Осаму вскочил. Первая мысль была — догнать дворецкого и объяснить. «Нет, это… Так нельзя. Он спросит, откуда тогда это, и больше будет похоже на оправдания. У меня ведь нет других признаков? Это будет чистая правда, я же не вампир!» Вторая — а как выглядело поведение графа в глазах слуг? С той самой ночи, когда граф пропал, в лесу ходил раненый вурдалак. Вернувшийся поздно господин был обнаружен спящим поздно ночью, но никто не видел, как он вошёл. Как изменился сам Дазай? Он перестал выходить из дома, запираясь в своём кабинете, и ведь не объяснишь, что ты просто отсыпался! А если и попробуешь, будет задан резонный вопрос — что мешало спать ночью? Ответом будут ночные прогулки до старой мельницы и задушевные беседы с нежитью, которую граф сам и вылечил. Собственной кровью. «О, Господь! — Дазай отвесил себе смачную пощёчину и накрыл глаза рукой. — Что я, чёрт возьми, сделал!» Открыв дверь, граф выходит, но как-то неуверенно, тут же замерев — на него со стороны лестницы таращатся его же слуги в абсолютном молчании, некоторые сжимают что-то на своей груди. Кресты. «Дворецкий, он… Чёрт бы его побрал!» Захлопнул дверь. Время безжалостно сокращается, бежит, тикая стрелками, отсчитывая, сколько минут осталось до расплаты за своё своенравство. Граф в смятении ходит по кабинету и наконец останавливается у окна — дворецкий что-то быстро втолковывает конюху, активно жестикулируя руками, и внимающий даже странно поглядел в сторону господских окон; Дазай отпрянул от стекла. Его сердце бешено колотится. «Странно. Одасаку говорил, что моя жизнь пойдёт в худшую сторону, когда я стану вампиром… Но я ведь до сих пор не он? Если сюда пожалует церковь, то… Ох, чёрт её сжигай, эту церковь! Если они поймут, что Одасаку не только жив, но ещё и здесь, в этих краях, ради меня, после моего убийства — а они точно меня убьют, я ведь помечен вампирскими зубами — они доберутся и до него. Нужно предупредить… если не сбежать самому». Граф ждёт, пока дворецкий и конюх скрылись из его поля зрения — видимо, зашли на конюшню. Сейчас кто-нибудь из них точно поскачет в город за епископами, а у Дазая есть время. Но сейчас вечер… Граф не знает, когда точно приходит вампир, но к его приходу вурдалак всегда на месте, возле мельницы. «Может, он и обосновался там? Было бы неплохо, меньше хлопот». Осаму отходит к двери, судорожно прислушиваясь, но гул сердца заглушает все звуки. Он отдалённо ловит голоса и шаги где-то вдалеке от двери, понимая, что теперь все знают, почему это вдруг милорд стал таким странным и замкнутым — коне-ечно, граф-вурдалак, излюбленное клише средневековья. Он нервно сглатывает, вновь отходя к окну, неприлично громко стуча каблуками сапог и не обращая на это внимания. Руки немного потряхивает. Дазай, сглотнув снова, открывает окно, и в его лицо дует свежий, весенний, майский, чуть прохладный ветер. Он садится на подоконник, свесив ноги вниз и понимая, что нужно прыгать — через коридор и главную лестницу больше не пройти. Наверное, уже никогда. Нервы овладевают телом, и Осаму успокаивает себя только тем, что уже проворачивал этот шутовской финт в первую ночь, всего лишь несильно подвернув стопу. Ему упорно кажется, что вот сейчас позади него выломают дверь, а за ней покажутся церковнослужители и простые жители с вилами и факелами, и он даже оборачивается назад. И прыгает, соскальзывая с подоконника. Ночью земля почему-то казалась ближе, и прыгать с высоты второго этажа было не так страшно. Мантия за что-то цепляется и непременно рвётся, оставляя целый клочок висеть под окном, колыхаться на ветру. Дазай не реагирует, приземлившись и встав, чувствуя небольшую боль в ногах — всегда так, когда прыгаешь с более высокого расстояния, чем обычно. Он не обращает внимания ни на что, быстро оглядываясь, и сердце стучит в висках; граф резво шагает в сторону от поместья, но пытаясь сильно не шуметь, стараясь выйти незамеченным с территории, подобно вору, и, как только видит, что лес уже поблизости, срывается с места. Мантия предательски цепляется за ветки, пока граф не сбрасывает её по дороге. Ему уже неважно, выследят его или нет — нужно, чтобы Одасаку ушёл, а он сам как-нибудь разберётся. Демонстративно укусит себя за запястье, скрывая ранки, или ещё что-нибудь сделает… Трава быстро шуршит под ногами, граф закрывает лицо руками, и по предплечьям хлещут низкие ветви деревьев. Он, кажется, бежит уже по памяти, игнорируя чистые тропы, выбирая больше волчьи дороги. Ему всё равно, что ветви больно царапают лицо, что листья остаются в волосах — ему просто нужно предупредить. Когда это сам граф Осаму Дазай боялся за свою шкуру? Да ни в жизни. Когда ветви перестают беспощадно царапаться и хлестать по рукам, граф останавливается, будто вырвавшись из плена чащи. Он тяжело дышит, и ноги у него подкашиваются, когда он опирается руками на колени, согнувшись — граф только сейчас это осознал, почти падая. Дышит так, что почти задыхается, пытаясь выровнять дыхание, и перед глазами немного расплывается. Дазай не знает, сколько времени простоял, опираясь на ствол дерева — пару секунд? Минуту? Целый час? Он встряхивает головой, приводя мысли в порядок, и идёт к этой проклятой и ветхой мельнице. Небо темнеет, а граф продолжает тяжко вздыхать от быстрого и долгого бега, вздыхать судорожно, словно не может вдохнуть полностью. Его лицо в царапинах. — Ода… Одасаку? — граф заглядывает в мельницу, шагнув внутрь, и пол скрипит под ним — гнилой и старый. Дазай не надеется встретить здесь вурдалака, да и вообще он не думает, что вампир обоснуется здесь. «А вдруг я не успею? Что, если… меня найдут раньше?» Граф оглядывается, решившись позвать ещё раз. В ответ слышно лишь то, как где-то на верхнем ярусе, вход на который лежит через отверстие для люка — сам люк, очевидно, валяется где-то здесь, сломанный под тяжестью лет, — пробежала крыса или белка. Если встать над этим отверстием и поднять голову вверх, можно увидеть дыры в полах верхних ярусов — их здесь немного, всего три или четыре (но, судя по всему, всё-таки четыре), и чем выше — тем внутри становится темнее. Дазай отчаивается, садясь прямо на входе, куда он ступил ногой, и вытягивая ноги в траву. У него нет выбора. Нужно ждать. И ждать он будет, пока его не найдут — возвращаться смысла нет, ведь в родном поместье граф точно уже прослыл вампиром, ещё и позорно сбежавшим, как только сущность раскрылась. «Это всё так глупо, — Осаму неожиданно для себя — или, скорее, для реакции окружающих? — горько усмехается. — Глупо получилось. Человек, пытающийся оправдаться, что он не упырь, только больше на того и смахивать будет». — Дазай? — внезапно за спиной звучит голос, и граф вздрагивает, резко обернувшись. Позади него чёрной высокой тенью стоит знакомый вурдалак, приподняв бровь. Очевидно, он действительно обосновался на верхних ярусах мельницы, и это к огро-омному счастью графа. Насколько он понял, ярусы выше не так сильно разрушены, и свет туда не проникает — ведь там темным-темно, — иначе как здесь так бесшумно оказался вампир? Подойди он с другой стороны, Осаму бы его увидел. — Что произошло? — голос вурдалака обеспокоен, когда он окидывает взглядом одиноко сидящую, пригорюнившуюся фигуру графа. Дазай резко встаёт. — Тебе нужно уходить. Срочно. Я не шучу, — Осаму тяжко вдохнул, восстановив дыхание. — Дворецкий увидел моё запястье, — граф показывает на место укуса пальцем. Вампир сразу сдвигает брови. — И именно поэтому ты должен уходить отсюда как можно скорее. Сейчас. — Ты сбежал из поместья? — Одасаку, внимая увещеваниям, говорит совсем иное. — Если я уйду, куда денешься ты? Справедливо думать, что доберутся и до тебя. — Что ты предлагаешь? Вопрос тонет в гуле доносящихся из леса голосов. Их много, и Осаму оборачивается, втягивая голову в плечи. За деревьями виднеются силуэты людей, а ещё в воздухе чувствуется непонятный запах… Дазай, естественно, принюхивается. Еле уловимый, немного едкий. От него слезятся глаза. Когда граф понимает, что закашливается, вампир прикрывает ему рукой рот и оттягивает назад, за стену, чтобы не стоять прямо на проходе, тогда их и не увидят проходящие мимо, что, видимо, пошли по следам неаккуратного бегства ложного графа. Дазай вытирает пальцами глаза, опёршись рукой о стену. — Тихо, — Одасаку стоит рядом в тени. Оба прислушиваются к приближающимся голосам. Судя по звукам, здесь конники — слышны глухой стук копыт и фырканье лошадей. Кажется, у толпы замешательство, речь обеспокоена, и отчётливо звучит голос начальника королевской стражи, что эта мельница давно подлежит разрушению. Голос звучит так близко, что Дазай не знает, что он слышит громче — его или стук своего сердца. В мельнице темно, и теперь граф ещё и слышит шаги. Неожиданно свет озаряет эту пыльную темницу — свет от огня, от факела, и Одасаку вздрагивает, шипя, инстинктивно закрывая руками лицо. Вошедший вскрикивает и резко отшагивает назад, почти спотыкаясь и крича, что нежить здесь; из его рук падает факел, тихо стукнувшись о гнилой пол деревяшкой. Всё вспыхивает мгновенно. Сухое и старое дерево горит «на ура». Дазай кашляет, держась за живот, прикрывая рукой рот, и его глаза широко распахнуты — они сильно слезятся, из-за чего граф плохо видит. Он напуган и явно потерян в пространстве, ему жарко и душно, дышать становится труднее в один миг. Граф не соображает, только чувствует; его слух улавливает треск огня, вокруг него обваливается старая постройка, падает кусками под ноги и за спиной, и вместе с нарастающим гулом пламени смешались встревоженные крики людей. Осаму ощущает, как его будто что-то выталкивает из огня, и одежда буквально чудом не загорелась; в спине отдаётся лёгкая боль, когда граф падает на траву. В испуге и панике граф даже не почувствовал, как его вытолкнули через щель между гнилых и горящих досок — Одасаку почти проломил деревянную стену, и благо что она порядком ветхая — любое резкое движение её разрушит. Ода тоже кашляет, но свежий ветер — по сравнению с горящей мельницей даже нагретый воздух вокруг более прохладен — приводит в себя. Дазай оглядывается, видя позади себя вспыхнувшие обломки; постройка напоминает огромный костёр, застилающий дымом тёмное небо, одаривающий то звёздами рыжих искр. Голоса людей совсем рядом. Осаму не успевает сориентироваться, как вдруг понимает, что их окружают: с одной стороны — обжигающие и удушающие языки пламени, больно жалящие тело, а с другой — королевская стража и, конечно, церковнослужители в чёрных рясах. Если ты не ходишь на воскресные собрания, собрания сами придут к тебе. У них в руках — серебряные кресты и Библии. В руках стражников — копья с серебряными наконечниками и факелы, и только лошади громко ржут, стуча копытами, боясь огня. Дазай кашляет, слыша что-то про нечистую силу и восставшую нежить, которой не место в мире живых. Вампир предупреждающе шипит, щерясь на окружающих, как вдруг, подхватив Осаму, резко уходит в сторону; огонь задевает плащ, серебро обжигает кожу, но церковнослужители — не стражники, и напрасно они думали, что одинокие посланники Бога на земле способны удержать нечисть. Одасаку передвигается быстро — настолько, насколько способен вампир, и позади, за их спинами, безжалостно пожирает весь лес огонь, перекинувшийся с крыши мельницы на верхушки, поползший по траве пожирать корни и стволы. За ними погоня, и Дазай не знает, чего ему бояться больше — неминуемо приближающегося пожара или людей с серебряным оружием, способным навредить не только вампиру, но и, в принципе, ему. Почему? Осаму не думает, что острое лезвие в животе будет ощущаться ударом мягкой подушки. Вурдалак остановился у подножия поместья графа, ставя того на ноги, и Осаму заходится в кашле, почти сгибаясь пополам — лёгкие сжимаются от запаха едкого дыма в воздухе, а глаза сильно слезятся; скоро огонь с леса перекинется на дворянское гнездо, но покамест можно сделать короткую передышку, пока они оторвались, пока до них не добралась стража. Одасаку потирает обожжённое серебром плечо, шипя — шрамы от серебра на теле вампиров не заживают. Ярко-оранжевые языки пламени лижут почерневшее небо, и из-за дыма не видно звёзд — над поместьем воцарился будто тёмный проклятый купол, разъедающий лёгкие и внутренности, и графу кажется, что он сейчас что-нибудь да выкашляет: язык там, зубы, орган какой. Утирая глаза и прочистив горло, щекочуще вдыхая и чувствуя, что в горле ужасно горячо и сухо, он встречается взглядом со взглядом вурдалака. — Уходи, — хрипит граф. — Если меня и убьют, то я не буду мучиться скукой в этом теле и в этой жизни. — Горькая усмешка. — Думаешь, если я не убиваю, — Одасаку присаживается на колено рядом с упавшим на них графом, — то я и не могу помочь? Ты помог мне, рискуя собой. — Это не риск, — Дазай наконец приподнимается, тихо кашляя и понимая, что подобравшийся близко огонь разъедает всё нутро. — Это безумие и безрассудство. Осаму даже хочет рассмеяться своим привычным странным смехом, глядя вампиру в глаза, как вдруг мимо них, со свистом прорезая дымный воздух, пролетает стрела, вонзаясь в дверь поместья. Оба глядят на неё, а потом на место, откуда она прилетела — это подоспела стража, пока они тут разменивались тем, чем каждый рискует. Вампир отшагивает к главным дверям и дёргает за ручку в надежде, что оба смогут пройти сквозь поместье, выйдя хотя бы через окно, но напрасны старания — дверь заперта изнутри. Оно и неудивительно — никто из слуг не хочет впускать в дом кровопийцу, хоть тот и их хозяин. Объяснять — пустое дело. Пусть уж лучше граф для них вампир заранее. Но кто сказал, что через окно нельзя войти? Если попытаться уйти в сторону, можно наткнуться на стражников, и за их спинами вовсю полыхает огонь, перебравшись на территорию поместья, безжалостно губя все цветы. Вампир, оглядевшись по сторонам, быстро подхватывает графа и одним прыжком преодолевает расстояние от земли до подоконника второго этажа. Едкий дым его не берёт, но, очевидно, воздействие начал оказывать всё же сейчас — Одасаку кашляет в кулак, и его глаза немного слезятся. Там, под ними собралась их погоня — церковнослужители, закрывающие платками носы и рты, во главе с архиепископом, и сами стражники, кашляющие и шумно дышащие. Они все без лошадей, но с оружием, приготовившие луки со стрелами и арбалеты с разрывными снарядами — если один такой попадёт в тело, он раскроется и разорвёт ткани раны, наглухо засев в ней. Только благодаря быстроте вампира Осаму пригибается, и прямо над его головой в окно вонзается стрела, разбивая стекло. Граф не медлит, пинком раскрыв ставни окна и заходя внутрь. Долго здесь находиться нельзя — дворянское гнездо безжалостно сгорит через считанные минуты, если уже не горит. Подле поместья никого нет — все или разбежались от огня, или вошли внутрь, преданные своему делу истребить целых двух живых мертвецов, восставших из могил своих склепов, даже ценой собственной смерти. Собачья глупость во всей красе. За дверью слышится треск огня, стремительно сюда проникающего, да и вообще комната объята пламенем, ползущим змеями по стенам, безжалостно поглощающим деревянные шкафы и драгоценные книги, а ещё слышатся шаги — сюда уже бегут борцы за правосудие и право жить на земле только живым. Слышны монотонные голоса епископов. Дазай, хотевший пройти до двери, тут же останавливается, возвращаясь к окну. Выхода за дверь нет. — На крышу, — Одасаку поднимает голову вверх, ещё не спустившись с подоконника. — Дазай, давай руку. И Дазай подаёт. Резким рывком его вытаскивают из окна, подобно тряпичной кукле, которую таскают за собой дети; всё тело на какое-то мгновение оказывается в воздухе, словно граф падает, но ноги тут же чувствуют твёрдую черепицу и встают на неё. Когда руку Осаму отпускают, он поскальзывается и еле удерживается от того, чтобы не скатиться в бушующее внизу пламя. Есть один выход — прыгать с крыши вниз в другую сторону, но… — Стойте на месте, адские твари! Оба поворачивают головы в сторону. Там, с этой самой другой спасительной стороны, показался начальник стражи — седовласый мужчина с короткой косой волос, спадающих на плечо, с кожей чуть темнее, чем обычная человеческая, и с небольшими морщинами под глазами. У него в руках — ружьё с серебряными пулями, дулом направленное на графа. Вампир и человек замерли, понимая, что в ловушке, и единственный выход теперь тоже довольно рискован. Одасаку смотрит на начальника стражи зло и строго, сжав руки в кулаки. — Адская тварь здесь одна, — говорит вурдалак, явно стараясь не кашлять от едкого дыма. — А пули у меня — две, — парирует стрелок, ухмыльнувшись. — Как раз хватит. — Убьёшь человека? — вампир кивает на стоящего рядом графа. — Тот, кто связался с нежитью, не человек. И Одасаку странно хмыкает, глянув на графа. Последний нервно сглотнул. Всё произошло чрезмерно быстро. Резкое движение, острая, обжигающая боль в шее, громкий выстрел, а затем будто всё замерло…***
Всё действительно замерло. Дверь распахнулась неожиданно, с громким стуком о каменную стену. Чуя вздрагивает, оборачиваясь; он и его полночный гость стояли у окна, переместившись во время длинного рассказа ближе к нему, чтобы совсем не теряться взглядом в воцарившейся тьме комнаты. Осаму стоял на подоконнике — он ходил по нему туда и обратно, втянувшись в повествование, а Чуя стоял подле у стены боком. Дазай вздрогнул тоже и остановился, прервав свой монолог, когда наклонился к Накахаре ближе, и оба посмотрели на дверь. Граф испугался резкого звука, дёрнувшись. На пороге стоял Акутагава с арбалетом. — Отойдите, граф! Громкий выстрел сотрясает стены поместья. Чуя, чудом успевший отшагнуть назад, зажмуривается от резкого звука, а затем видит, как Дазай медленно приложил руку к груди. Его лицо вытянулось в удивлении, и он перевёл взгляд на графа. По его ладони течёт чёрная и вязкая кровь, пачкая светлый плащ. Покачнувшись на своих ногах, Осаму издал тихий хрип, открыв рот, и сорвался вниз, вон из окна.