Виноват…
Дует холодный ветер, колыша полы плаща. Чуя чувствует себя так, как никогда раньше себя не чувствовал. Он ведь сделал всё правильно, так почему он не ощущает справедливости поступка? «Я не знал, что я такой размазня, — Чуя прикладывает руку к лицу, вздохнув. — Убить сам не смог, а стоило позвать кого-то на помощь, словно… теперь жалею об этом? Это вздор. Враки. Вра-ки. Вздор, вздор, вздор! — граф встряхнул головой. — Какой же ты мягкотелый… Я сам себе противен». Накахара, потерев пальцами переносицу, нахмурился и снова взглянул наверх, будто ожидая там что-то увидеть, но видит лишь чернильное небо с россыпью молочных звёзд. И где же сверкающие алым две вишни, насмешливо показавшиеся из окна? «Такое же небо видел Дазай, когда был живым два столетия назад?» Чуя стоит на одном месте достаточно долго и немного прозябает, огладив рукой плечо и поёжившись. Ветер треплет рыжие локоны, графу приходится жмуриться. Непроглядная тьма впереди неожиданно стала другой. Из неё всегда приходил этот странный вурдалак, никак не объясняя, зачем всё-таки он это делает, и граф только теперь понял, что к каждой полночи всматривался в темноту за окном, желая увидеть старую добрую тень. О, эта угрожающая тень, скользящая по стене в пламени свечи, — сколько эта тень принесла эмоций? Гнев, ненависть, злость, и всё это от бессилия. Вампир точно использовал на графе гипноз, иначе Накахара никак не может объяснить, почему он, во-первых, не убил эту сволочь, а, во-вторых, почему не прогонял каждый раз, словно это не упырь, а пробравшийся на чужую территорию дикий зверь. Это точно гипноз. Гипноз. И только. Холодно. Чуя разворачивается на каблуках сапог и хочет уйти, как вдруг слышит, что его окликнули спереди. Подняв голову, он видит перед главными дверьми охотника с его оруженосцем. — Граф, — Акутагава быстрее подходит к Чуе. — Вы не ранены? — Нет. Только замёрз, — граф наигранно усмехается. — Пройдёмте в поместье, если вы хотите мне что-то сказать. Чуя не замедляет шага, отворяя главные двери и не закрывая их, ожидая, пока войдут гости. Разбуженный дворецкий стоит у двери, и он даже сказал что-то про то, что грех вельможе по ночам одному выходить, но Чуя не обратил внимания, просто отдав слуге свой плащ. — Граф, — Рюноскэ снова проходит за ним. — Никаких следов этого вампира найдено не было ни там, где он упал, ни в округе. — Охотник хочет ещё добавить, что Ацуши его просто не учуял, как бы ни принюхивался, но смолчал. У Накаджимы будто виноватый вид из-за того, что он не нашёл «добычу», с его-то великолепным нюхом вервольфа. — И что это значит? Он наверняка обратился в прах, вот и всё, — граф пожимает плечами. — Высшие вампиры от серебра не обращаются в прах сразу. — Чуя неожиданно напрягся. — Такое случается только от солнца, никак не от серебра. С серебром в теле они умирают мучительно, буквально сгорая изнутри. И я понятия не имею, куда он пропал. — Быть может, его смогут почуять собаки? — граф сверкнул голубыми глазами. — На псарне есть хорошие ищейки. Но Рюноскэ отрицательно качает головой. — Животные боятся упырей и избегают их. Ни одну собаку в здравом уме не заставить выследить вампира — ни низшего, ни высшего, — Акутагава снимает треуголку с головы, отдавая оруженосцу арбалет. Интересно, что Ацуши даже стрелы не почуял, что вошла вурдалаку в рёбра. Чуя некоторое время молчит, обдумывая сказанное, сжимая кулаки. Выходит, Дазай, он… Он ещё жив? Если по отношению к живому мертвецу так можно сказать, конечно. И он сейчас мучается? — Как долго вампиры умирают от серебра? — Как и с человеком, смотря, куда попасть. Будь то конечность — если они не ухитрятся вытащить остриё из своего тела, рискуя остаться без пальцев, то, быть может, им осталась неделя, — Рюноскэ пожимает плечами. Всё это время они медленно шли к главной зале, периодически останавливаясь, и теперь оба сели в кресла — те, на которых сидели за столом ранее; Ацуши же остался стоять. — Если задеть более важную часть тела, голову там, грудь или шею — им остались считанные дни. Серебро разъест изнутри, если не убьёт через несколько часов. Чуя медленно закидывает ногу на ногу, смотря на потухший камин. Он смотрит туда просто для того, чтобы не смотреть в глаза охотнику. «Я хотел его просто убить, а не заставить мучиться. Как же я беспросветно глуп! — в памяти всплывает рифмованный набросок, который вампир оставил графу в знак знакомства и представления друг другу. — А он оказался прав. Тёмный я человек…» Но Чуя, прикрыв глаза, вынужденно улыбается, вдохнув для успокоения. — Ну что ж, верно, пришло время поговорить об оплате?Я был… не самых честных правил. — Я виноват! — Изволь, но как? — Охоту я на них возглавил, Желая людям божьих благ. Считал, что в мире нет умнее Венца творенья — человека; Считал, что мы не обеднеем, Убив того, кто старше века. Но я, забыв о тьме и ночи, Всё ждал, что солнце снизойдёт. И зряч, и слеп, имея очи. Я — непорочный идиот.
— Позови стражу, — Чуя стучит наконечником пера по столу, обращаясь к дворецкому и глядя на документ, в уголке которого его неожиданно застало вдохновение. Слуга стоял поодаль, не смотря, что там подписывает господин. — Нет, одного начальника. — Как прикажете, милорд. Как только слуга удалился, Чуя снова перечитывает своё очередное «гениальное» творение, а затем, внезапно рыкнув и оскалив зубы, резко комкает несчастный документ, комкает тщательно и яростно, словно это не лист жёлтой бумаги, а упырь, которого предстоит убить голыми руками, и с силой кидает в стену. — Ненавижу! Чтоб тебя! Безнадёжно смятая бумажка тихо стукается о стену и скатывается на пол, и граф шумно вздыхает, нахмурившись и закрыв глаза. «Спокойнее, Чуя, спокойнее». Сейчас полдень, и скоро должны отбыть охотник и его компаньон — надолго, как оказалось, они тут не задержались; работа выполнена, пускай и не совсем чисто, но быстро, и Рюноскэ твердил об этом всё время (всё то время, что Акутагава в принципе может твердить), но Чуя ответил, что ему достаточно. Возможно, в глазах Рюноскэ граф выставил себя глупцом, и последний прекрасно это осознавал. Он вообще чувствовал себя в последнее время отвратительно — тяжкие и запутанные мысли, отчаянно преследующие тенью на каждом шагу, усталость и навязчивая идея того, что Накахара простой предатель: предатель, трус и лжец, причём он лжёт не только в глаза другим, но и самому себе. Забавно, что всё то, что Чуя отвергал, не любил и терпеть не мог, неожиданно в нём проявилось. «Правильно говорят, что люди не выносят в других того, что есть в них самих». Накахара вымотался. Он устал отрицать, устал бороться против осознания того, что он взял и ни с того ни с сего стал волноваться за этого чёртового упыря. Подумать только! Внутри что-то бурно и отчаянно вскипает, и любые адские котлы могут позавидовать тому, какая ярость кипит в графских жилах, какая бессильная злоба! Но злоба на что? На… окружающих? На вампира? На самого себя? — Я не виноват! — Чуя шипит это громче обычного, зажмурившись, сдвинув брови и сжав пальцы на краю стола. — Не виноват! Я предупреждал его! Хватит терзать себя этим! Накахара неожиданно встаёт, сжимая руки в кулаки, и со всей дури пинает стол — так, что тот на секунду затрясся, а чернильница пролилась на столешницу, пачкая какие-то бумаги тёмно-синей жидкостью. Чуя хочет вскрикнуть — вскрикнуть так отчаянно, словно взвывший волк, попавший лапой в капкан, у которого нет иного выхода, кроме как отгрызть свою лапу. Но Чуя молчит, взявшись за голову. Что за чертовщина! Ему… Ему жалко эту клыкастую сволочь?! Он волнуется за этого кровопийцу? — Ненавижу тебя! — Чуя рухнул в кресло, закрыв лицо ладонями. — Ненавижу тебя, Накахара! Руки бессильно опустились, соскользнув с подлокотников. Граф сидит в неподобающей вельможе позе — вытянув ноги вперёд, откинувшись на спинку кресла, свесив руки вниз и устремив взгляд в пустоту. На его лице на какой-то момент отразились все муки всего мира, когда он крепко-крепко зажмурился, сдвинув брови, а потом неожиданно расслабился — расслабился в полном бессилии, чуть склонив голову к плечу, разглядывая узор на стене, разглядывая бесцельно, абсолютно тупым и ничего не значащим взглядом. Тишина. За окном впервые за несколько дней разошлись на небе тучи, являя миру серое, непоколебимое, безбрежное небо, ровное и чистое. Где-то в саду свистнула птица, пролетев мимо, и даже ветер не колышет ни один цветок. Всё замерло в каком-то мёртвом спокойствии. Это похоже на затишье перед бурей, но вот бури что-то не намечается. Тишина и покой. За дверью раздаются шаги, и после стука в кабинет графа входит начальник стражи, гремя латами. — Милорд, по Вашему приказанию прибыл. Чуе хочется не поднимать головы, рассматривая свою руку, и ответить безучастное: «Ага». Но Чуя, слегка встряхнув головой и тут же встав, принимает свой обычный вид — строгий и спокойный, но не гневный. Или только так кажется? Начальник стражи даже встаёт на колено, поклонившись. — Встань, — Накахара махнул слуге ладонью. — Какие новости, начальник? — В городе на границе с селом пойман и расстрелян один упырь, если верить донесениям городской стражи, сэр, — начальник поднимается с колена. — И на этом — всё? — Чуя, заложив руки за спину, приподнял бровь. Он явно ждёт намёка на вурдалака из его собственного поместья. — Всё, господин. — А то, что по территории поместья спокойно скакал высший кровопийца, ничего никому не говорит?! — Накахара внезапно переходит на рычащий окрик, и по лицу начальника стражи видно, как тот удивлён. — Думаете, я просто так послал гонца за тридевять земель через проклятые топи и болота, чтобы просить стрелка прибыть сюда? Это никого ни на какую мысль не наталкивает?! — Чуя снова громко опирается ладонями на стул, стукнув по нему, и прожигает стражника взглядом. — Милорд, о чём Вы говорите? — За шута держишь?! — граф стучит кулаком по столу и даже не сомневается, что за дверью сбежались любопытные слуги. — Всё это время под моими окнами бродил голодный упырь, а стража и ухом не повела? Что за безрассудство! Я, граф с тысячами стражников и в поместье, и в городе, и где только этой чёртовой стражи под моим предводительством и твоим начальством нет, вынужден приглашать в моё жилище стрелка с далёкого холма, чтобы он единственный отстрелил эту кровопьющую мразь? Как ты мне это способен объяснить? — Чуя будто ощерился, ощетинился, склонившись над столом. Он говорил, что он не тиран? Ему уже всё равно на те принципы, которых он придерживался — и так уже перешагнул через трупы нескольких, и так уже ненавидит самого себя, так для чего сдерживаться? Он жалкий лжец, вот и всё. — Думаешь, я с потолка взял решение удвоить стражу?! Начальник явно опешил. После гневной тирады он молчит, явно ища, что бы ответить на такое ошеломляющее заявление, а Чуя, хрипло вздохнув и прокашлявшись, сел в кресло обратно, закинув ногу на ногу и покачивая одной, подперев щёку кулаком. Теперь ему уже неинтересно, что ответит начальник. Он так глупо выместил гнев на том, кто не виноват во всём в полной мере, но, с другой стороны, не прогляди стража этого вурдалака, и проблем бы не было! Но Чуе уже всё равно. Он понимает, какой он идиот, и какие идиоты его окружают. Начальник стражи мнётся, отходя от шока — господин ещё так ни разу не неистовствовал. А Накахара думает, и в мыслях своих он спокоен. Спокоен, пока не вспоминает, что забыл спросить кое-что важное. У того, кто исчез, как только упал с окна, сражённый пятой. «Может, я зря как с цепи сорвался? Я прямо гончая перед охотой, которую не кормили. Мерзкий. Отвратительный. Да, Накахара, это всё о тебе. Но… Мне кажется, я упускаю что-то очень важное. Если не уже упустил». Быть может, вурдалак — он использовал какую-то свою чёрную магию? Чуя смотрит на носки своих сапог. Быть может… Стало быть… Глупец. Вампир действительно мог напустить на себя своё вурдалачье колдовство, чтобы его не видели, он ведь высший, а не какой-то там клыкастик, зарящийся на деревенскую скотину. На самого графа, вон, позарился! И ведь до сих пор не вонзил в бледную шею клыков, хотя мог. — Милорд… — Тихо, — Чуя вздыхает, прикрыв глаза и взмахнув ладонью. — Уменьши стражу. Убери дневные патрули. Это всё. У слуги в глазах читается такое непонимание, что порой у собак, с которыми разговаривают дети, глаза умнее. «Я понимаю тебя, человек! Понимаю!» — завиляет хвостом радостный пёс. «Я наотрез отказываюсь понимать этого человека», — наверняка думает слуга, расслабленно выдохнув, ведь весь гнев, кажется, исчерпан. — Я могу идти? — Иди. — Если понадоблюсь, милорд, я всегда приду по первому зову, — и стражник, поклонившись, удаляется, закрывая дверь. За нею точно перешёптываются о том, что злой и страшный граф резко осклабился, перейдя с хрипящего крика на спокойный полушёпот. Чуя вздыхает. Вздыхает так горестно, как не вздыхают по умершим отцам семейства. Он трёт пальцами переносицу — снова — и запрокидывает голову, какое-то время сидя неподвижно, словно кукла. Душевно ему нехорошо. Он устал метаться между справедливостью и справедливым наказанием для себя, но, кажется, он себя уже наказал в виде этих мысленных терзаний. Граф готов даже уснуть сидя, только чтобы больше не думать ни о чём, абсолютно ни о чём, и ему даже всё равно, что о нём подумает прислуга, как вдруг в дверь тихо стучат. — Граф? — знакомый тихий голос, и Чуя открывает глаза, видя, как заходит Акутагава. Он уже одет, но без оружия — очевидно, его держит его компаньон, стоя где-то за дверью. — Мы уходим. Чуя встаёт, натягивая на лицо подобие лёгкий улыбки. Она получается измученной, да и Рюноскэ видит, какой у графа уставший вид. — Вы взяли награду? — рыжеволосый выходит вместе с гостем и видит, как за ними идёт нагруженный арбалетом и ружьём оруженосец. — Взяли. Граф, Вы всё ещё уверены, что Вам больше не нужна наша помощь? — дворецкий открывает троице дверь, но Акутагава пропускает графа вперёд. — Высший вампир не умирает так быстро и тем более не рассыпается в прах при одном касании серебра, так что… — Я уверен, — Чуя снова улыбается, но уже не так натянуто, медленно моргнув. — Примите мою искреннюю благодарность за столь быструю работу, Рюноскэ. Акутагава прикрывает рот рукой, на секунду закрыв глаза, и Ацуши сразу понимает, что тот на мгновение улыбнулся уголком губ. Граф и охотник жмут друг другу руки, когда доходят до главных ворот. Погода сегодня тёплая и безветренная. Чуя, сам того не замечая, иногда поднимает голову, чтобы погреть лицо лучами мнимого солнца — оно где-то там, за облаками. — Если что, граф, — Рюноскэ ждёт, пока выйдет Ацуши, и отшагивает за ним, — я всегда буду рад принять Ваше письмо ещё раз, если понадобится моя помощь. И сдаётся мне, — Акутагава серьёзнеет, — что она понадобится. — Нет причин для беспокойства. Быть может, вам двоим предоставить быстрых коней? Резво доскачете до вашей обители. — Не стоит. Путь недалёк. Граф ещё долго стоит у приоткрытых ворот, смотря в спины уходящих. Беловолосый парень что-то говорит охотнику, но что — уже неслышно. Граф невольно удивляется — светлый, разговорчивый мальчишка с ясным взором и мрачный, способный убить взглядом охотник, и ведь как-то же уживаются? Они, пожалуй, слишком разные, и Накахаре даже забавно пытаться понять их взаимоотношения. Он стоит у ворот ещё немного, скрестив руки на груди, а затем, вздохнув, уходит, больше не оборачиваясь. Но Акутагава останавливается, как только оба скрылись из поля зрения, а крыша поместья видна лишь из-за деревьев. — Рюноскэ? — Ацуши останавливается следом, обернувшись на парня. — Что такое? Почему ты встал? — Ацуши, — Акутагава вздыхает, — ты ведь понимаешь, что я не убил этого вампира? — парень-тигр мрачнеет. — Он не мог просто так скрыться, чтобы нюх оборотня его не обнаружил. — Понимаю, — Накаджима минуту смотрит на небо. — Но мы уже ушли и даже никакой платы не взяли. — Потому что её не за что брать, Ацуши, — Рюноскэ наконец делает шаг вперёд, сдвигаясь с места, — а графа переубедить я не в силах. Сам видел. Они идут в молчании дальше. Накаджима не знает, что ответить, а Акутагава и не хочет больше говорить. Он, кажется, наговорился за всё это время и теперь хочет просто помолчать, и Ацуши даже может предположить, что парень не откроет рта пару дней, отсиживаясь в своей берлоге — иначе этот одинокий Дом Зверолова не назвать. У парня складывается ощущение, что Рюноскэ ещё вернётся в это графское поместье, помяните его слово. — Я голодный. — Идём домой, — Акутагава говорит крайне тихо, не убирая ладони ото рта. Накаджима вздыхает, чувствуя бурчание в животе. Графского завтрака ему оказалось мало, на зубок, и теперь парень снова голоден. Он засматривается на пролетевшую мимо птицу — не поймать ли? Но встряхивает головой. «Я не настоящий хищник. Я человек. Рано мне в лесу охотиться». Рюноскэ знал, какой у парня неуёмный аппетит. Растущий организм вкупе с сущностью огромного кхана внутри — да медведя прокормить проще, чем Ацуши. Парень готов есть буквально всё, что ему подадут (или предложат, или это просто будет в поле зрения ничейным), и Акутагава смирился с тем, что приготовленной еды хватает охотнику на одну миску, когда как Накаджима съедает всё остальное, предварительно, конечно, мило интересуясь, желает ли Рюноскэ есть ещё. И последний всегда отрицательно качает головой. Дело в том, что по Ацуши даже не скажешь, что он ест, как взрослый и здоровый тигр — эта его сущность поглощает всё так быстро, что Накаджима по-прежнему остаётся тощим, сколько его ни корми. Акутагава даже догадывается, что в скором времени парня придётся выпускать одного в лес, чтобы тот в своём полузверином, но подконтрольном — благодаря ошейнику! — обличье половил оленей или ещё какой-нибудь живности. Рюноскэ уверен, что, как только пройдёт ещё пара лет, Ацуши вытянется ростом, и тигр внутри будет давать о себе знать в виде огромной силы; охотник даже бы хотел, чтобы этот щупленький и тощенький паренёк года эдак через четыре не вымахал до косой сажени в плечах, но, в принципе, Рюноскэ не удивится. И собаки в дом не надо, и сам себя прокормит, завалив какого-нибудь лося на заснеженной опушке. И Акутагава понимает, что вряд ли будет за него беспокоиться — никто в здравом уме не полезет на молодого оборотня в расцвете сил, и не какого-то там оборотня, а на здоровенного кхана, способного человек пять точно одним ударом своей лапы уложить. Но пока это худой и голодный мальчишка, жаждущий поспать в тёплом кресле у камина. У Ацуши снова бурчит в животе, и, когда он поднимает голову, чтобы пожаловаться Рюноскэ о своём ужасном зверином голоде, на его нос падает капля. И ещё. И ещё. Его лицо постепенно намокает, и лишь спустя время Накаджима накидывает на голову капюшон. — Идём быстрее, — Акутагава поднимает ворот плаща, придерживая рукой треуголку. — Я не хочу промокнуть под дождём.«Сколько раз за это время я сказал, что я что-то ненавижу? — Чуя вздыхает. — Терпеть не могу дождь».
К ночи разыгралась настоящая буря, и всё-таки тёплая погода была её предвестником. Хлопали шторы, и слуги бегали по покоям, залам и коридорам, закрывая окна; Чуя давным-давно закрыл свои ставни, наблюдая, как за стеклом бушует стихия — чёрные, тяжёлые тучи наползли на небо вновь, испуская ослепляющих молний-змей, громко жалящих землю, и раскаты грома грохотали над самой крышей поместья. Дождь беспощадно бил в окно каплями, словно пытаясь прорваться внутрь. Такого отвратительного шторма не было уже давно, так кто же вспомнил о нём? Помяни черта, он и явится. Чуя скрестил руки на груди, поёжившись. Он бесцельно смотрит, как за окном рушится спокойствие, как к земле пригибаются цветы и их широкие листья, как несчастная глициния мечется от порывов ветра из стороны в сторону, биясь ветками о каменную стену, как страдающие цветы жмутся бутонами к чёрной и мокрой земле, пачкая в ней лепестки, стараясь спастись от гибели — ветер может сорвать их или поломать зелёные стебли. На секунду покои озаряет вспышка молнии, и над поместьем грохочет гром, будто гигантскими кулаками бьёт в саму крышу. Накахара понимает, что он словно ждёт. Ждёт агнца с неба, ждёт… чего-то, кого-то, ждёт непонятно что, но также осознает, что большее из того, что он дождётся — тусклый, хиленький рассвет на горизонте, означающий новый день. Сейчас полночь. И сердце болезненно сжимается. Граф сглатывает, отведя взгляд. «Если он ещё не умер, то наверняка ужасно намок и продрог… О, Господь, да что же ты несёшь? — Чуя плотно сжимает губы и тянет себя за локоны двумя руками. — Всё кончено. Просто забудь об этом. Ты выполнил свой долг, Чуя, так почему же ты?..» Его мысли обрываются, стоит молнии сверкнуть за стеклом, а ставням с оглушающим «громых!» распахнуться, тотчас впуская в тёплую обитель пронзающий до костей ветер и ледяные капли дождя. Накахара мгновенно закрывает лицо руками и готов признаться, что от страха ноги едва не подкосились, так звук был внезапен. Стихия определённо за что-то наказывает людей, за что-то мстит, и Чуя, чёрт возьми, даже готов поспорить, что знает, за что же свершается эта жуткая месть. Но спорить он не будет. Он делает шаг к окну, как вдруг очередной порыв ветра заставляет крепко встать на ноги, чтобы не упасть — стёкла ставен едва не трескаются, ударившись о стены, и молния разрезает небо по швам. Неожиданно Накахара вздрагивает, когда слышит, будто что-то с треском сверху сломалось и упало — неужели молния ударила в крышу, и с неё сейчас неминуемо что-то падает? С громким скрежетом сломанного дерева что-то громоздкое падает на подоконник, издавая не менее оглушающее шипение. Кошка? Чуя, отпрыгнув от окна, убирает руку от глаз, чтобы в них не летели капли дождя, и буквально замирает на месте. За подоконник, зацепившись руками, держится этот проклятый д ь я в о л, жмурясь и скалясь, как от боли. На пол покоев упало сломанное древко арбалетной стрелы, а вампир соскальзывает вниз, перестав держаться. У него нет сил. «Как он?.. Что?» — у Чуи широко распахнуты глаза, а сам он с места сдвинуться не может — просто глазам не верит. Этот чёрт только что свалился откуда-то с крыши, словно небом низвергнутый, и сейчас неминуемо грохнется на землю? Что?! — Дазай! Осаму почти упал, почти снова сорвался вниз, повторяя свою судьбу, вот только за руку его молниеносно хватает граф, сжав зубы и стараясь держаться свободной рукой за подоконник — а этот мертвец ужасно тяжёлый! Первое время Чуе кажется, что ему просто боги сбросили труп его старого знакомого, но ведь это вампир шипел, и именно он сейчас сжал холодные пальцы на графском запястье? Накахаре уже всё равно на бушующую стихию, всё равно на то, что его волосы беспощадно мокнут вместе с воротником рубашки и самой ею — он протянул две руки вниз, обхватив руку Осаму, и не без усилий втягивает того через окно внутрь. Дазай совсем без сил — поднявшись на подоконнике на колени, он тут же падает и упал бы, если бы Чуя его не поймал — мокрого, слабого, в пятнах чёрной крови по всем рубашке и жилету. Его брошь на лентах потрескалась, как успевает заметить граф. — Дазай, откуда ты? — хрипит Чуя, держа тяжёлую бессознательную тушу на себе, стаскивая с подоконника, медленно пытаясь оттащить на кровать, и ему действительно всё равно, что постель тут же намокнет. С волос вампира каплет вода, да и со всего него она течёт ручьями, оставляя на полу мокрый след. Граф кладёт — ну, как кладёт, скорее, бросает, отпустив руки — раненого вурдалака на кровать лицом вниз, как вдруг тот громко шипит и переворачивается набок, рухнув на спину. Чуя уже не обращает внимания, быстро прошагав до окна и закрыв его поплотнее, захлопнув портьерами. Что, отомстила, проклятая стихия? В груди, чуть ниже сердца, у упыря торчит обломанное древко пяты, а само серебряное остриё вошло в рёбра, сломав точно два, раздробив и порушив. Стоит догадаться, какую адскую боль испытывает это и без того адское создание. Граф переводит дыхание, приблизившись к вампиру, и понимает, что, по сути, совершил то, чего совершать было нельзя — не только пожалел о своём решении, но ещё и собирает по крупицам так, чтобы всё было точно в таком же состоянии, каком и было. Приказав выстрелить во врага, сейчас же этого врага он и лечит. «Что я, чёрт меня возьми, делаю со своей жизнью…» Вампир скалится и жмурится. Ему больно, ему очень больно, Дазай сжимает пальцами одеяло и тихо шипит, едва только не корчась и не сворачиваясь в агонии. Серебро ужасно жжёт, ужасно и медленно, разъедает по кусочкам, как воткнутая в грудь огненная стрела, как отравленный смертельным ядом меч. Он выгибается и вздрагивает, щёлкая клыками, когда открыл рот в шипении и закрыл его снова; он почти что топает ногой по полу в желании унять боль хоть чем-то — сейчас она ужасно невыносима: падением с крыши — а он ведь так отчаянно цеплялся пальцами за черепицу — и потревоженным сломанным древком он только разбередил горящую от боли рану, и терпеть её уже не в силах. Да, Осаму, высший вампир, страдает от обычного серебра в своей груди, раздробившего ему рёбра в какие-то щепки. Дазай немо вскрикивает, вздрогнув снова, и раскрывает глаза, вперив взгляд в тёмный потолок — он не понимает, где находится, не понимает, что он делает, и только внезапно утихнувшая боль приводит сознание в порядок. Осознание прекращения агонии отключает мозг, всё тело немеет в обезболенной неге тут же. Серебро больше не жжёт, лишь чёрная кровь бежит ручьём. В руке у Чуи — сломанный серебряный наконечник пяты, испачканный вампирской кровью. Чуя сам не понимает, что и зачем вообще делает. Он больше не пытается придумать себе оправдание, он просто, чёрт возьми, делает то, что захочет, и наплевал он на свои принципы. Дазай — он… Он не упырь. Вурдалак лежит, положив руку на свою грудь и тяжело дыша, закрыв глаза. Граф не лекарь, но даже на глаз может определить, что состояние у того далеко не ахти. Осаму хочет глубоко вздохнуть, но сломанные рёбра явно мешают, и вампир будто задыхается. Воспоминания о том, что укус вампира обращает в вампира, лишь когда кусают в шею, не дают покоя, и Чуя забывает напрочь о том, что своей кровью клялся истребить всю нечисть. Сейчас он ею и поплатится. Кровью. Лёгкий тычок в плечо заставляет тяжко приоткрыть глаза, и взору предстаёт картина протянутого бледного запястья к вурдалачьему лицу. Дазай жмурится, пытаясь отвернуться, но Чуя непреклонен. Не зря же он уже рукав закатал, верно? — Кусай, клыкастая сволочь, — говорит граф шёпотом, но отчётливо, и Осаму даже пытается сопротивляться, но… — Не отворачивай свою поганую рожу от меня. Кусай, пока не воткнул серебро обратно. Высший вампир понятия не имел, что когда-то у него снова не будет выбора. Где-то рядом со сгибом локтя явно жгут кожу горячим воском свечи. Грохот грома приглушённо отдаётся за плотно закрытым окном, сотрясает стены, а руку неимоверно жжёт, и Чуя жмурится, закусив губу. Да, это больно, Осаму не обманывал, когда в деталях рассказывал свою биографию, больше смахивающую на какую-то трагикомедию. Горло вампира опаляет кровь с неприятной горечью, и он хмурится. Постепенно он касается пальцами любезно поданной руки, начинает её держать, пока окончательно не приходит в себя, и Накахара словно видит воскрешение за считанные секунды. «Надо же. Как быстро. И все высшие вампиры такие скоро… пивцы?» Если верить рассказу вурдалака, вампиры от человеческой крови действительно быстро регенерируют, но Дазай, кажется, увлёкся. У Чуи кружится голова и плывёт в глазах. — Эй, прекра… Прекрати, — говорит граф с хрипотцой, прислонив свободную ладонь к лицу. Ощущения не из приятных, да и, насколько Накахара понимает, он сейчас не сможет сидеть ровно, завалившись набок. Укушенную руку ужасно жжёт, но единственное, что хоть немного и отдалённо радует — Осаму не повторяет своей губительной ошибки, кусая там, где можно скрыть одеждой. Чуя даже пошатнулся, пока наконец не ощутил расслабления, когда смерть отпустила его многострадальную конечность. Рука бессильно падает ладонью вверх, и граф судорожно вздыхает — он действительно будто пьян. — Чуя, — тут же слышен голос, и юноша поворачивает голову на звук. В глазах без преувеличения плывёт, и яркий взгляд вишнёвых глаз Осаму у Чуи двоится. Он слаб. — Ты слышишь меня? Накахара кивает, и даже это движение отдаётся в голове достаточно болезненно. Граф тихо мычит, прикрывая ладонями глаза. — Граф, посмотри на меня. Ты знаешь, что твоя кровь на вкус отвратительна? — Скажи спасибо, что тебе хотя бы она досталась, — у Чуи нет сил сопротивляться. Чуя смотрит. И снова холодные и гладкие губы накрывают чужие. У графа они тоже похолодели от недостатка крови, да и противиться чему-либо вообще Чуя не сможет. Он поддаётся, словно опьянённый, плохо соображающий, даже будучи не в силах ответить на поцелуй, не покачнувшись. Запах могильного холода странно отрезвляет. Он, Чуя, чувствует, что наконец-то всё встало на места. Ну, почти. За окном грохочет гром и бесчинствует молния, а графу всё равно. Глянув в ярко-красные глаза, граф, ничего не говоря, оставляет свой поцелуй в уголке бледных губ, напоминающих по вкусу морозную вишню. Вампиру уже всё равно, что пару мгновений назад он почти умирал в невыносимой агонии — испачканный чёрной кровью плащ спал на пол, а рана перестала ощущаться, он же чёртов живой мертвец. Останется огромный шрам, который вампир скроет новыми бинтами. Когда граф прикасается губами к уголку губ упыря вновь, прикоснувшись тёплыми ладонями к его щекам, притягивая лицо упыря ближе, последний подаёт голос, слегка усмехаясь: — Неплохие у тебя методы прошения выйти вон, граф, так что же ты делаешь? — Я просил выйти вон, — Чуя хмурится, отодвигаясь, и часто моргает, пытаясь сделать так, чтобы в глазах не расплывалось, — а не сидеть филином на крыше моего поместья. Как у тебя хватило сил? У тебя была огромная дыра в груди. Вампир встряхивает головой и чешет затылок, странно улыбаясь. — О, граф, я уже говорил, что ты склонен ко тьме ума? — Чуя на это фыркает. — Как люди из последних сил могут сделать рывок, так и я могу. Чем я хуже? К тому же ты из-под своего носа упустил настоящего оборотня, так что… — Замолкни, — граф шикнул, не обращая внимания на колкость. — Ты хуже всем. Абсолютно. И не переубеждай меня. Дазай тихо смеётся, повернув голову к графу и сверкнув глазами. Чуя, глядя на это, окинул гостя взглядом и чуть отодвинулся, подозрительно сощурившись. — Я бы на твоём месте бежал отсюда и носа сюда более не показывал, — Накахара морщится, когда вампир к нему придвигается. — Или ты настолько тугодум, что не понимаешь? Мало тебе было отлежаться на крыше чёрт пойми где со стрелой в рёбрах? Уж поверь, я могу снова такое устроить. Осаму ухмыляется, и его клыки сверкают во тьме. — Не пытайся меня переубедить, граф. Не сможешь. Я вижу тебя насквозь. Вурдалак наклоняется к Чуе, и граф чувствует прикосновение ледяных рук к плечам. Они оглаживают, чуть цепляя когтями рубашку и, кажется, пытаясь стянуть одежду вниз. Накахара поднимает руку, чтобы оттолкнуть Осаму от себя, но тот прикладывает свою руку к тыльной стороне тёплой ладони на своей груди и явно отталкиваться не собирается. Чуе приходится задрать голову, и теперь он чувствует, как на ней появляются, распускаются холодные цветы — тёмно-красные, синеватые, издали кажущиеся чёрными, оплетающие собой до удушения, когда мокрая тёмная макушка касается подбородка, склонившись, а губы смерти нещадно пятнают человеческую шею. Лёд касается запястий, и будто сама смерть наваливается сверху, наваливается медленно, делая вид, что это граф сам ей отдаётся. Ох, кажется, природа до конца ещё не отомстила за опрометчивое решение. Она мстить только собирается. — Глупец! — Чуя тихо шикнул, чуть отвернув голову, когда вампир каким-то чудом оказался над ним, прижав своими ледяными лапами графские руки к кровати. Другая половина безнадёжно мокра от дождевой воды с трупа, который буквально пару минут назад там лежал, а сейчас резко помирать передумал. — Тебя ни жизнь, ни смерть ничему не учат. Бессмертным себя чувствуешь? И тут граф замолк. О, какую же божественную чушь он только что сказал! Это подмечает сам «бессмертный», усмехнувшись. — Я себя чувствую мертвее всех мёртвых и живее всех живых. Гладкие и холодные губы натурально целуют за ухом, заставляя графа морщиться, жмуриться и отворачиваться. О, граф, ты бы знал, как несвойственно для тебя краснеть, но ты краснеешь. Тёмные мокрые волосы щекочут лицо, Чуя дёргает головой, но смерти упорства не занимать — поцелуями с места за ухом медленно спускается к шее. Похоже, рана чуть ниже сердца вампиру абсолютно не мешает. «Мужеложство — это же…» — проносится мысль в голове. — Это грех, — сдавленно шипит граф, жмурясь, и тут же чувствует, как его личная смерть шепчет, обдавая ухо и половину лица могильным холодом: — И тебе ли говорить о грехе, граф?