Кровь и Вино

— Когда-нибудь пробовал ублажать себя, граф? — Что?! — Ты прекрасно слышал, — полночный гость почти мурлычет, нещадно пятная тёмными мёртвыми цветами бледную кожу на шее, и от места за ухом тянется цепочка таких цветов, их целая россыпь; издалека может показаться, что шею действительно оплетают чёрные вьюны — холодные, причудливой, но достаточно ровной и аккуратной формы. Рука упыря подцепляет воротник графской рубашки, между делом расстёгивая пуговицы — одну, вторую, третью, оголяя выступающие и острые ключицы, грудь, и Чуя, чувствуя, что ему, собственно, как-то прохладно, тихо шипит, покрываясь мурашками — конечно, ледяные пальцы касаются чувствительных точек, и, если вампир и воспримет волну мурашек и вздрогов как комплимент, то граф презрительно фыркнет и опровергнет это, ведь ему просто холодно. На вопрос он, кстати, не ответил. Острая коленка упирается в живот, когда Дазай припадает губами к косточкам ключиц, оставляя на них темнеть свои поцелуи смерти, наливаться чернильно-синим — на теле графа целая вереница этих тёмных, но аккуратных пятен, и выглядит это хоть и странно, но привлекательно, или так считает один вурдалак. С прошлого раза, с самого первого, когда вампир рискнул оставить свой первый след на шее спящего графа, этот самый след лишь слегка посветлел, но никуда не делся — Осаму с неким удовольствием остановил на этом пятне свой взгляд, когда Чуя неосознанно выгнул шею, подставляясь под ласки. «О, граф, если бы ты знал, как ты нежен, — вампир лишь слегка прикасается кончиками клыков к острой ключице, не пытаясь укусить, но граф уже дёргается, зажмурившись — явно не хочет, чтобы его снова пробовали на вурдалачий зуб, — а с виду и не скажешь, как ты изящен в постели». — Н-не смей кусать, — у графа перехватывает дыхание, когда клыки нарочно подцепляют кожу ямочки ключиц, совсем слегка ранят, оставляя красноватый след с белой полоской посредине, как после царапины. Чуя бьёт вампира по плечу, дёрнув коленом, и Осаму тихо шикает. — Осторожнее, если не хочешь испачкать свою драгоценную одежду в моей крови, — Дазай намекает, что стоит Чуе сделать так ещё раз, и он точно попадёт по лишь слегка затянувшейся ране. — И, конечно, если не хочешь сделать мне больно. Последнее вампир добавил чисто просто так — граф точно не против за такие явные поползновения на его честь воткнуть остриё серебра обратно. Четвёртая, пятая, шестая пуговица, и взору Осаму являются бледная грудь и впалый живот. Чуя судорожно вздыхает, пытаясь закрыться — от живого мертвеца над ним теплее вряд ли станет, и вампир это понимает, но как же упустить такой шанс? Граф даже не сопротивляется, а полночный гость нечестно этим наслаждается. Глупцы в сложившейся ситуации — они оба, но вампир пользуется своим положением пострадавшего, не обращая внимания на всё остальное. «О, Чу-уя, если бы ты этого не хотел, ты бы так и оставил меня лежать, умирающего во второй раз, на мокрой земле. Но ты этого не сделал, верно?» Когда проживаешь уже не одно столетие, стираются границы недозволенного. Века над тобой не властны, время — скоротечно, а морали и устои меняются под грузом свалившихся на них лет; меняются твои мысли, переживания, меняется то, за что ты так упорно держался, цеплялся остатками разума, ведь спустя время ты уже можешь спросить: «А разве это не очередная глупость?» Меняется взгляд на мир, и ты находишь красоту там, где раньше не замечал, находишь мудрость там, где раньше и в упор не видел. Дазай, доселе видевший красоту в противоположном поле, их элегантность и нежность, постепенно стал менять свой взгляд на какие-либо вещи. Мужчины тоже красивы и привлекательны, и это говорит не какая-то семнадцатилетняя девушка, а сам Осаму, находивший некогда в своём поле едва ли толику эстетичности. Когда же он нашёл графа, вампира стало непреодолимо к нему влечь. Он, казалось, уже нагляделся на красоту людей вокруг него всего лишь за какое-то столетие, ведь ему ничто не мешало невидимо созерцать народ, к которому он когда-то принадлежал, а тут… Яркие, рыжие волосы и пронзающие до глубины осквернённой души голубые глаза — ненавидящие и злые, презирающие, яростные и такие великолепные! Стоило кровопивцу увидеть в тот день, какой же кровожадный — по слухам — граф предстал перед ним, первая мысль в голове промелькнула о том, что, кажется, он забыл, как кусать. «Это вот ты — жестокий и безжалостный глава убийц моих собратьев? Ты, раскрывающий рот в немом стоне, когда холодные губы смерти касаются твоего впалого живота? Это ты — ужасный и неповторимый граф, дрожащий от могильного холода, но так доверчиво под него подставляющийся?» Чуя зарывается пальцами в тёмные мокрые волосы, сжимает их с силой, чтобы Дазай несильно расходился, и закрывает тыльной стороной ладони свободной руки рот, жмурится; его ресницы так по-детски мило дрожат, прямо как у ребёнка, который крепко-крепко закрыл глаза и сжал руками одеяло, когда над ним нависло вылезшее из тёмного угла чудовище, сверкающее голодными глазами с потолка. Граф чувствует прикосновение острых когтей к плечу, отворачивает голову в сторону и легко вздрагивает — вампир стянул его рубашку с одного плеча, заставляя выгибаться от холода и шумно вдыхать носом, морщиться, покрываться мурашками снова. Каплющая с волос упыря вода только усиливает дрожь. — Дазай, хватит, — Чуя приоткрывает глаза и шумно втягивает носом воздух вновь, когда Осаму прикоснулся гладкими губами к затвердевшему — от холода! — соску, приподняв голову. Граф кусает себя за палец, пытаясь никак не выдать голосом своего состояния. О, чёртов ты дьявол, и где же ты научился такому? Наверняка кипел в котле вместе с демонами греха сладострастия и времени даром не терял. Вампир никак не реагирует на обращённый к нему полуприказ-полупросьбу, не реагирует на то, что его тянут за волосы уже пальцами обеих рук; он закрыл глаза, пробуя сосок языком, посасывая, и даже сжимает на нём зубы — Чуя выгибается, буквально вдавливая теперь лицо личной смерти в свою грудь, и сжимает зубы до боли, едва не прикусив кончик языка. Волосы разметались по подушке, а колено, упёршееся в живот домогающемуся, предательски соскальзывает в сторону, ведь Чуя не в состоянии держать теперь ногу ровно, её хочется вытянуть или хотя бы упереться ею во что-нибудь с такой силой, чтобы был слышен треск или скрип. Граф дрожаще вздыхает и всхлипывает, когда Дазай снова прикасается к соску губами, оставляя поцелуй темнеть на его ореоле. Накахара хочет сдавленно прошипеть, что это — не поцелуи самой смерти, а трупные пятна. Осаму знает, что кусать — нельзя, но всё же еле сдерживается. Он не хочет пить крови, он хочет именно укусить, но тогда Чуя станет вырываться и дёргаться. Граф одновременно и напряжён, и расслаблен — он мечется из одного состояния в другое, когда вампир касается его холодными пальцами или губами, он не следит за своим телом, и Дазаю не составляет труда раздвинуть графские ноги, удобно встать сверху и наконец склониться ниже. На груди графа — причудливый узор из прохладных и чернильных пятен, оплетающий с шеи всё остальное. Если бы Чуя подвергся нападению вассалов, то такую эстетику синяков мог оставить на теле только страстно влюблённый в искусство. Вампир и не представлял себе, что когда-нибудь ляжет в постель с мужчиной, и не просто ляжет — сам склонит этого самого мужчину к такому незначительному для бессмертного греху. Он готов признаться, что иногда грешил с женщинами — гипноз на то и дан, чтобы пользоваться им на своё благо, иначе Осаму и использовать бы его не стал. Он не прикасался к ним своими губами, ни к одной из, используя в своих целях, а потом бросая где-нибудь в лесу, принуждая к молчанию посредством колдовства. Вампиром Дазай был праздным, не подчиняющимся общим неписанным законам, и вообще жил, как ему хотелось — скитался, брал от жизни всё, что хотел, но это было лишь первую половину своего столетия. Когда он осознал, что взял от своего века всё, что мог, с этого момента и настало его мутное влачение жизни на своём горбу. Он пустился в созерцание прекрасного. На самом деле, Осаму просто ничего не делал, называя лень таким красивым словом. Браки по расчёту, династические браки — о, как ему осточертели все эти глупые традиции; когда это любовь стала необязательным пунктом в честных отношениях? Возможно, с высоты своих полутораста лет Дазай просто успел переосмыслить всё то, что люди осмыслить за свои короткие жизни не успевают — да что там не успевают, у них даже обычно подумать об этом времени нет! Вампир, стоя немного выше, если говорить образно, над всеми человеческими заботами, стал менее требователен ко всему, к чему раньше претензии предъявлял. Если мужчина находит красоту в женщине, находит её привлекательной и милой, то почему женщина не может испытывать такого же? Или всё в точности да наоборот — если женщина восхищается мужчиной, то, в принципе, почему и мужчина не может сделать то же самое? Быть может, именно поэтому кровососущую нежить ненавидят — за их непредвзятое отношение к мирской суете и мудрости, которую люди в упор признавать не хотят? А, словом, к чёрту все эти тягостные мысли. Чуя понятия не имел, что когда-либо в принципе ляжет с кем-то в постель, будь это его будущая жена или обыкновенная распутница на ночь. Таких вариантов с его-то обольстительностью у графа могло быть целое графство, если не больше, но он просто как-то не планировал всего этого. То, что он позволил заклятому врагу рода человеческого взять себя, вообще выходило за рамки понимания. Он терял нить мысли, когда вампир пятнал поцелуями смерти его живот, прикусывал кончиками клыков выпирающие рёбра, когда Чуя шумно выдыхал и напрягался. Второй сосок без внимания не остался — упырь, опускающийся к пупку и снова поднимающий голову, укусил и его, посасывая, касаясь холодным языком, и граф до боли прикусывает свою щёку изнутри, откинув голову. В животе болезненно покалывает, и в его низу нарастает жар — Чуя поджал пальцы на ногах, но — проклятье! — мешают сапоги. Он уже странно перестал думать о том, что сюда могут войти слуги, стоит господину вскрикнуть, и Накахара уже успел поблагодарить всех богов, что ответственны за гром и молнии сегодняшней ночью. Поблагодарить — мягко, конечно, сказано; скорее, поклясться, что Чуя сам до этих богов с крыши доберётся и устроит дичайший разгром, после которого Сатана в аду будет дрожать от одного вида рыжего грешника, ведь те не уберегли честь графа в глазах его собственных слуг. Пресвятой богохульник. Граф вжимает и без того впалый живот, когда вампир снова пятнает его своими засосами; тихо рычит, когда упырь не брезгует слегка прикусить кожу, с каким-то садистским наслаждением вслушиваясь в тихие шипения. Чуя резко выгибается, приподнявшись над постелью, когда под спину проскользнула ледяная рука и провела кончиками когтей по выпирающим позвонкам. Рёбра выпирают ещё сильнее, и, пользуясь графским замешательством, Дазай, приподняв голову, стягивает его чёрную рубашку полностью — с одной руки, которую Чуя с явной неохотой убрал с волос Осаму, а потом и с другой, и перед этим граф умудрился дёрнуть пальцами за волосы; в этот момент их взгляды встретились, ведь вампир незамедлительно поднял голову, злобно сощурив глаза, а Накахара лишь победно усмехнулся, слегка приоткрыв один глаз. — Ведёшь себя, будто в постели не первый раз, — вампир хмыкает, сначала желая отбросить рубашку в сторону — туда, где огромное мокрое пятно от передумавшего помирать трупа, но под суровым взглядом Чуи замер, вздохнув, и переложил несчастную одежду на пол, но аккуратно, а не просто бросил. — Ты слишком честолюбив. — Захлопни пасть. Вампир, ухмыльнувшись на это, клацнул зубами, на что Чуя лишь закатил глаза. Рука смерти снова скользит по спине, и граф смотрит в стену, жмурится, когда Дазай нависает сверху, прикасаясь губами к плечам. Он целует, целует холодно, а ещё, кажется… у упырей нет слюнных желёз. Просто нет, на теле Чуи нет мокрых дорожек засосов, и это графу даже нравится — нет ощущения, что его пёс облизал. У Осаму влажный лишь язык. Он водит им по графским плечам, снова прикусывает, подцепляет клыками, оттягивает, стараясь не кусать — и у него получается, Накахаре не больно, Накахара не сопротивляется, лишь приглушённо шипит. Граф слышит эти развратные звуки, чувствует, как вампир с плеч снова переходит на шею, и это чертовски приятно, Чуя вынужден признать. О, графу действительно становится всё равно, когда он прижимает голову вампира ближе, утыкает лицом в свою шею, а тот лижет место между ею и плечом, целуя, в очередной-чёрт-знает-какой-раз украшая кожу своим чёрным цветком. Рука смерти скользит по боку, чуть его сжимает, слегка надавливая когтями, вызывая волну мурашек. Для Чуи всё вокруг стало тихим-тихим, хотя за окном вовсю бушует стихия и грохочет гром; у него в ушах отдаётся лишь шумное биение сердца, глухо стучащее о ржавую клетку рёбер. Дазай тычется носом под подбородок, целуя под ним, обхватив губами адамово яблоко и вновь сжав на нём зубы — кадык вздрогнул, когда Чуя оскалился и сглотнул. Вся кожа ниже — на ключицах, груди, животе, — вся она покрыта чёрными поцелуями госпожи погибели, её поцелуи обвивают тело удушающими стеблями с её чернильными бутонами, и это дьявольски красиво. Так думает Осаму. Он касается пальцами графских перчаток, тех самых, прославленных, которых Чуя никогда не снимает, а сейчас позволяет заклятому врагу рода человеческого оголить его руки. Как бездумно. Ледяные подушечки проскальзывают по ладони, медленно обхватывая её пальцами и стягивая одну перчатку, бросая вниз, на кровать, за ней — другую. У графа великолепные кисти. Ладонь теперь заползает под графские штаны, сжимает ягодицу, царапая, и Накахара чуть вздрагивает, моментально сгибая расслабленную доселе ногу в колене. Он чувствует, как вампир оглаживает ягодицу, вторую, как впивается в них кончиками своих когтей; граф закусывает губу, когда Дазай явно стягивает его низ, касаясь холодными пальцами оголённой от штанины ноги, но Чуя ею дёргает. — Дазай. И вампир послушно поднимает голову. Он ожидает просьбы остановиться, ожидает монолога о том, что это ужасно неправильно, ожидает, что граф, фыркнув, скажет, как он ненавидит этого клыкастого монстра, и что зря он вообще когда-то открыл ему окно, но Чуя лишь отводит взгляд. — Сапоги. Сними их. Осаму смотрит теперь на ноги графа, и точно — с ними штаны не снять. Он хмыкает, усмехнувшись, и убирает из-под спины графа свою руку, тотчас соскользнув на пол, на колено, к ногам Чуи, и последний медленно съезжает вниз, ставя их на пол, совладав с дрожью в руках и теле. Граф опирается одной рукой на кровать, сидя на ней с голым торсом, взлохмаченными волосами и мурашками на коже, прикрывая тыльной стороной ладони второй руки рот, тяжело вздыхая и пользуясь секундной передышкой. Дазай медленно расшнуровывает его высокие сапоги, тянет за ленты, наконец стягивая один из, и делает он это или с непонятной графу нежностью, — откуда ей вообще взяться? — или с мастерством дворецкого. У Чуи причудливо выпирают косточки на ногах. — Граф, а ты точно ешь не раз в два дня? — вампир усмехается, подняв голову вверх и положив голову на его колено — Чуя изогнул бровь. — Я ем, когда захочу. Не твоё дело, упырь. — Какие мы важные. Дазай не встаёт с колена, протянув руки вперёд и зацепившись за края графских штанов, стягивая их вниз. Чуя отводит взгляд, закрывая рот рукой, сжимая пальцами другой одеяло, приподнимая ноги, чтобы было легче снимать. Ноги у графа стройные и худые. Удивительно. Осаму не может это не подметить. «Следит за собой. Любая девушка согласится на что угодно, если граф разденется хотя бы до пояса». Накахаре ужасно стыдливо, но он этого не говорит — смущение выдаёт алый-алый румянец на щеках, который граф старательно скрывает ладонью на лице. Ему не нравится, что упырь так медлит, что это чудовище так упорно его разглядывает, как мертвеца в стеклянном гробу. — Не медли, — граф хочет хмыкнуть, но, скорее, бурчит, глянув на вурдалака, чуть приподняв ногу и упёршись стопой в его плечо. Он только что не верхнюю губу кусает, когда вампир поворачивает голову, оставляя поцелуй на бледной, чуть выпирающей таранной кости, прикасаясь руками к ногам, проводя подушечками ледяных пальцев по местечку под коленом, и Чуя вздрагивает снова, прикрыв глаза. Гладкие губы касаются острой коленки, и тёмное пятно больше напоминает синяк, как если бы граф не вписался в поворот и стукнулся коленом о дверной проём. Накахара пытается свести ноги, но вампир сидит на одном колене между ними, не давая сдвинуть; чуть подаётся вперёд, оставляя поцелуи на внутренней стороне бедра, оттягивая пальцами тесёмки белья, спуская его непозволительно низко, до волос лобка, но никак не ниже. Чую бросает в жар, бросает в краснь — краснеют даже кончики ушей, а сам граф откидывает голову, закусывая запястье; на белье появился ощутимый и твёрдый бугорок, и Чуя всё равно пытается сдвинуть ноги, но лишь коленями бьёт Осаму по плечам. — Я и не знал, что ты такой чистоплотный, — вампир усмехается, касаясь губами бугорка под лёгкой тканью, заставляя Чую всхлипнуть, если не хныкнуть; он целует снова, обхватывая теперь бугорок губами, чуть их сжимая, закрыв глаза. Кажется, графу становится плохо. Он опускается на локти — на локоть, продолжая до боли кусать запястье и крепко жмурить глаза, — и вампир чуть приподнимается, подхватывая руками под чужими коленями, непозволительно развратно задирая ноги графа вверх, и тот стукнул пятками по плечам Осаму. Упырь мучает, продолжая касаться языком вставший член через ткань, и Чуя даже вздрогнул, приподнявшись бёдрами, инстинктивно пытаясь толкнуться в чужой рот, но труп вурдалака там плавал — Дазай задумал не это. Он усмехается, отодвигая голову и стягивая бельё графа полностью, оставляя их болтаться на одной ноге тряпочкой. Накахара тихо мыкнул, закрывая рот двумя руками — его член встал, головка постепенно наливается кровью, и Осаму облизнул губы, отодвинувшись совсем. — Перевернись на живот, граф, — говорит он слащавым голосом, приподнимаясь и опираясь на кровать коленом. — Ещё чего. — А Чуя остался при своём. Умно, умно. Он хмурится, приоткрыв слезящиеся глаза, и встречается взглядом со взглядом ярко-красных очей, сверкающих весьма недобро. Прелюдия немного затянулась. — Не выдумывай. Переворачивайся, — холодная рука касается бедра и чуть хлопает, подталкивая. Граф рыкнул, сжав зубы, но поддался, медленно перевернувшись сначала набок, а потом спиной вверх; вампир тут же приподнимает, подхватив под животом, и проводит ладонью по руке графа, сжав на предплечье пальцы, потянув на себя. — Открой рот, граф. Не сопротивляйся. Чуя, стоя в постыдной позе, находит в себе силы обернуться и смерить Дазая гневным взглядом, мол, может, станцевать ещё?! Вампир кладёт свою ладонь на тыльную сторону тёплой ладони, сжимая пальцами графские указательный и средний. — Открой рот, — говорит он, если не шепчет, и давит чужими пальцами на чужие губы. — Я бы сделал всё сам, но тогда наверняка пораню тебя когтями. Ты ведь не хочешь этого, граф? Накахара явно возмущён таким положением дел, но, вздохнув, прикрыл глаза и явно смирился. Он раскрывает губы, вбирая в рот два пальца — вампир наконец отпустил его руку, оглаживая ледяной ладонью по боку, — медленно их посасывая, оплетая языком, смачивая слюной. Когда ты находишься в такой позе, немудрено самому догадаться, что от тебя требуется. Граф пошло причмокивает, облизывая фаланги, стараясь ввести настолько глубже, что, кажется, перестарался: вздрогнул, ведь едва не сработал рвотный рефлекс. Вынул пальцы изо рта, между ними и губами растягивается тонкая и прозрачная, немного вязкая нить слюны. Чуя заводит руку назад, проводя смоченными слюной пальцами по ложбинке, между ягодиц, надавливая подушечками на сжавшееся колечко мышц. Позор, позор, позор… — Осторожнее, — шёпот Осаму звучит над самым ухом, но Накахара на него не смотрит, закрыв глаза — словно суккуб на одном из плеч одно из извращений советует. — Вводи так глубоко, насколько сможешь. — Я с-сам знаю! — шипит в ответ граф раздражённо, нахмурив брови. Он утыкается лбом в запястье свободной руки, подложенной под голову, массирует вход, сжимая зубы и понимая, что, чёрт возьми, просто пылает от стыда. Он подумать не мог, что когда-нибудь почувствует себя в шкуре девушки под мужчиной. «Но зато каким мужчиной!» — наверняка добавит Дазай и отхватит пощёчину. Один палец туго проскальзывает внутрь, и Чуя шипит громче, громко сглатывая; на его ресницах проступают слёзы, размазываются по руке мокрой дорожкой, когда граф пытается растягивать сам себя, двигая пальцем медленно и осторожно, раздвигая свои собственные мягкие стенки, которые бы точно болезненно саднило и жгло от царапанья вампирскими когтями. Что ж, в кои-то веки этот кровопийца поступил разумно. Дазай, смотря на всё это, оттягивает воротник рубашки, не отрывая взгляда от такого прекрасного зрелища; вампиры, хоть уже и не люди, но всё-таки способны чувствовать некоторые свойственные людям ощущения — боль или возбуждение, ударившее в голову, например. Он небрежно стягивает с себя штаны, стягивает несильно, лишь освободив требующую разрядки плоть, сжав её рукой. Давно Осаму не чувствовал себя так… великолепно. Вернее, в ожидании великолепного времяпрепровождения с не менее великолепным — на его взгляд — мужчиной, пускай и характер у того (не)много отвратительный. Чуя сдавленно и шумно дышит, закусив само одеяло, пачкая его слюной. Ему больно, ему неприятно, но внезапно он легко вздрагивает, замерев на секунду — очевидно, задел бугорок простаты, а сам едва не ахнул. Движения пальцем стали глубже и увереннее, одного явно стало не хватать, и граф, тяжко выдохнув, скрыв лицо за свисающими рыжими прядями, спешно добавляет второй; Осаму, смотря на всё это, сам не замечает, как двигает ладонью по члену в такт, задевая пальцами головку и не менее шумно выдыхая через нос. Он старается двигать рукой медленнее, честно старается, и разве он здесь настоящий дьявол? Это Чуя, Чуя вылитый похотливый демон с манящим телом, а Дазай — он так, посмотреть пришёл. У графа член стоит колом, и в низу живота болезненно тянет, ворочается неповоротливым клубком; стоит Чуе потянуться второй рукой к возбуждённому органу, его тут же прерывают — Осаму молниеносно прижал его руку к кровати, останавливая, подползая и вставая на колени сзади, в более удобную позу, убирая мешающую руку с мокрыми пальцами. Он, как кобель, всё ещё пристраивается, но и Чуя не прост — собравшись с силами, он резко переворачивается на спину, на мгновение сведя ноги вместе, быстро притягивая за воротник рубашки вампира ближе к своему лицу, и смотрит гневно-гневно. — Я хочу видеть твои чёртовы глаза, Дазай, — шипит он, чувствуя, как в анус упирается возбуждённая и горячая головка. Осаму ухмыляется, являя из-под губ свои страшные клыки, которые, конечно, Чуе уже давно нестрашны. Вампир опирается руками на кровать, и граф обхватывает его бёдра ногами — точь-в-точь так, как сделала бы распутная женщина, пойманная где-то на полночной дороге и согласившаяся ублажить ночного гостя за предложенную сумму. Дазай сдерживается от такого сравнения, иначе граф этим треклятым серебряным остриём ему всё достоинство отрежет и на корм собакам выкинет. На губах чувствуется холодный и влажный язык, и Чуя открывает рот, ослабляя хватку за ворот; как оказалось, зря — граф громко мычит, заткнутый поцелуем смерти, раскрыв глаза, когда в него входят, когда слегка толкаются и останавливаются, давая привыкнуть. Накахара выгибается, пытаясь сам подстроиться под удобную позу, ведь пока он чувствует только тянущую и резкую боль в нижней части тела, почти судорогу в ногах. На глазах выступают слёзы, но Дазай по-прежнему целует, проникнув языком в податливый рот, оплетая своим языком чужой язык, и Чуя задыхается, ему не хватает воздуха, не то что сил, чтобы ответить. Он чувствует, как холодные пальцы оглаживают по щеке, чувствует движение в заднем проходе, а затем внезапно вздрагивает, жмурясь, напрягая горло и не в силах вскрикнуть, когда горячая и набухшая головка скользит по бугорку простаты. Спину прошибает колкая дрожь, и Накахаре некуда деть руки — он отчаянно цепляется за плечи вампира, получившего своё, за ткань неснятой им рубашки, впивается ногтями, выгнувшись. Он готов стонать, готов наплевать на то, что слуги будут не то что слышать — будут смотреть на его греховное соитие с дьяволом, и в последнем он будет чертовски прав. Дазай сдавленно выдыхает, огладив ледяной рукой по боку, и где-то в задворках разума проскальзывает мысль о том, что сам вампир холоден, как лёд, а вот налившийся кровью член, вставший колом, — вот он, зараза, горячий. Удивительно. Но это так дьявольски хорошо, так дьявольски приятно, что Чуя уже, кажется, даже не жалеет о своём мужеложстве, что способно перечеркнуть всю его светлую биографию, а ему самому придётся податься в бега, но хоть не одному. Накахара хрипит и шумно дышит, жмурясь, откинув голову, когда Осаму поднимает голову, чтобы только на графа посмотреть: раскрасневшееся и вспотевшее лицо, крепко зажмуренные глаза с дрожащими ресницами, поблёскивающими от слёз, плотно сжатые губы, ужасно искусанные, и взлохмаченные, разметавшиеся по подушке рыжие пряди. Чуя признаёт, что в жизни бы не подумал о том, что с мужчиной ему будет так до умопомрачения хорошо. Он говорил что-то о своих принципах? Они идут к чёрту. Вампир двигается размеренно, продолжая целовать графа, целовать так, что иногда они стукаются передними зубами, и Чуя шипит, а иногда Осаму кусает того за губы. Дазай действительно поражён стойкостью графа — тот ни разу не застонал в голос, и видно, что это стоит каких-то неимоверных усилий. Горло ужасно саднит, и приходится убрать руки с вампирских плеч, чтобы закрыть рот ладонями крепко-крепко. Шлепки бёдер о бёдра, яиц о ягодицы, пошлые хлюпы — о, святой отец, как же хорошо, что боги ниспослали сегодня такую ужасную бурю, пускай ниспошлют ещё парочку, и желательно следующей ночью. В полночь через несколько дней тоже можно, будет вполне неплохо. «О, Боже… — эта мысль в голове у графа появилась незаметно. — О чём я вообще думаю?» Вспоминать о Господе, когда лёг в одну постель с сыном Дьявола — да сами еретики будут восхвалять этого феодала, когда узнают о нём, если не сделают своим царём и лицом новой религии. Чуе жарко. От соприкосновений тел вспотевшего его и ледяного упыря ему чуть ли не плохо. Одной рукой закрывая рот, граф наотмашь бьёт вампира по плечу, когда тот двинулся, пожалуй, довольно резковато, и Чуе даже больно. Осаму тихо шипит; конечно, он так, значит, старается, когда, вообще-то, мог использовать гипноз и изнасиловать без всяких прелюдий, а тот, кто снизу, ещё и недовольство выказывает. — Ос… Осторожнее, ты, — граф не открывает глаз, надрывно шепча, даже всхлипывая; если он попытается сказать что-либо громче, он просто застонет, ведь и так держится из последних сил. В любой другой раз Осаму бы точно колко ответил, но сейчас лишь принимает как должное, наклоняясь, прикасаясь губами к напряжённому запястью, что закрывает плотно сжатые губы, оставляя поцелуй смерти темнеть на бледной коже, на костяшках, и граф наверняка возмутится, разглядывая любезно поцелованную тыльную сторону ладони, ведь кисть точно не скрыть рукавами рубашки, только перчаткой, за которую Чуя будет теперь трястись, как за драгоценность, чтобы не дай бог не оголить свою руку, на что вампир усмехнётся и скажет, чтобы тот списал всё на синяк — ударился, мало ли, когда, например, из-за стола вставал. «Это ужасно глупо», — фыркнет Чуя. «Зато правдоподобно!» — воскликнет Дазай. Чуя мечется. От невозможности громко простонать и издать вообще какой-либо звук кружится голова, но Осаму льстит, когда граф шумно вздыхает, всхлипывает, хныкает и стонет тихо-тихо совершенно несвойственным для него голосом — тонко и хрипло, стоит горячей головке задеть простату. Граф вздрагивает каждый раз и несильно выгибается, ворочая головой из стороны в сторону, до боли сжимая пальцы на своих губах, забавно порой морща нос, сдавленно выстанывая из-под ладони дрожащее «о-ох» или «ннгх»; тебе нравится, Чуя, нравится? Дазай двигается быстро, ускоряя темп. Граф отчаянно хрипит, закусывая изнутри то одну щёку, то другую, и вампир готов поспорить, что у того будет ужасно болеть поясница, да и сидеть Чуе будет не комфортно, если не больно. Накахара точно будет краснеть, вспоминая прошлую ночь, будет ругаться на Осаму, когда тот придёт в полночь вновь, и затыкать упырю рот, если тот попробует заикнуться о своих чувствах в тот момент, но точно не будет жалеть. Вампир опускается ниже, начиная вдалбливаться, и, если б не гроза, эти пошлые шлепки слышало бы всё поместье. Граф стонет громче, когда член упирается в чужой холодной живот и трётся о него, ведь в животе болезненно крутило, требуя разрядки; он уже не в силах себя контролировать, из горла рвётся хриплый стон, когда граф с силой цепляется за холодную спину Осаму, царапая, надавливая на мертвенно-бледную кожу через ткань ногтями. Дазаю, в общем-то говоря, больно от этого, хоть он и молчит — в отместку кусает за плечо, кусает сильно, тихо рыкнув, но лишь держит клыками, не начиная привычно глотать кровь. Чуя не выдерживает. Чуя громко вскрикивает, кончая, и именно в это время покои озаряет вспышка молнии, а гром грохочет так, что кажется, будто черепица с крыши посыплется. Граф в мгновение напрягается до натянутой струны, сжимая член Осаму внутри, обволакивая горячим и податливым нутром, и Дазай шумно вздыхает, прикрывая глаза, не выпуская графского плеча из хватки клыков — кусает ещё сильнее, кончая следом и замирая. Накахара неосознанно к нему прижимается — вампир всё ещё до приятного холодный, а ему жарко. Глубокий вдох. — Слезь с меня, — Чуя слегка дёргает ногой, опустив обе на кровать. Осаму приподнимается, отталкиваясь от кровати одной рукой и заваливаясь рядом набок. Поцарапать сильно его всё-таки не удалось, через одежду-то. Накахара скрипнул зубами; почему это он полностью раздет, а эта кровопьющая мразь даже штаны снять не потрудилась? — А ты хорош, граф, — вампир усмехается, перевернувшись на спину и натягивая спавшие до колен светлые штаны обратно. — Мне даже оскорбить тебя нечем. — Зато у меня есть чем, — хрипит Чуя, тихо кашлянув и пытаясь сесть, но руки ещё немного дрожат, а в пояснице будто резануло, и граф вздрогнул сам. — Чёрт, ну как же так… Осаму перевернулся обратно набок, подперев кулаком щёку, наблюдая за Чуей — он знатно раскорячился, разведя ноги, пытаясь достать с пола штаны, или рубашку, или что-нибудь, в конце-то концов. Дазаю сейчас хорошо, он расслаблен и, будь человеком, точно бы положил голову на подушку и уснул, но мертвецу вряд ли нужен сон. А вот графу нужен. У того устало закрываются глаза, когда он еле-еле достаёт из-под кровати рубашку и застёгивает её, не потрудившись наклониться вперёд, а не вбок, чтобы приподнять болтающееся на ноге бельё. Тёмное одеяние не закрывает у Чуи оголённых и заметно покрасневших ягодиц, мокрых, интересно поблёскивающих, стоило лунному свету на миг показаться в окне сквозь свинцовые тучи. Пока граф, что-то устало и невнятно бормоча себе под нос, поправляет воротник и задравшиеся рукава, вампир незаметно придвигается ближе, подползает, открыв свою клыкастую пасть, и… Кусает за одну ягодицу. Чуя чуть не подпрыгивает и айкает, дёрнув ногой, развернувшись и тут же отвесив упырю смачную затрещину, пока тот не разжал клыков и не отодвинулся, сев, потирая ушибленный затылок и победно лыбясь. — Ты что творишь? — шипит граф, потирая укушенное место, на что вампир злорадно усмехается. — Это дружеский укус. — Какой, к чёрту, дружеский, скотина?! — Чуя скрипит зубами, гневно сверкнув глазами, как разбуженный после сытного обеда хищник, а затем, попытавшись, по крайней мере, быстро надеть нижнее бельё, разворачивается и встаёт на колени, чтобы ещё и пощёчиной Дазая одарить. Но единственное, что вышло у графа — это действительно приподняться на колени и охнуть от того, как это движение отдалось в пояснице. Довыгибался. — Я ещё доберусь до тебя. — О, графу больно дви-игаться? — губы Осаму растягиваются в хитрой ухмылке, и по этим губам хочется кулаком врезать. — Как же это печально. — Захлопнись, — Чуя снова потирает укушенное место ладонью и аккуратно ложится набок, жмурясь от тянущей боли в нижней части тела. В низу живота всё ещё приятно тепло, и гнев скоро сходит на нет, уступая место усталости. Граф зевает, прикрывая рот рукой и потягиваясь руками вперёд; конечно же, он лежит на сухой половине кровати, а не на той, что насквозь промокла от дождевой воды с ожившего трупа, и последний причём на этом пятне и лежит, не жалуясь. — Теперь можешь уходить. — А если не уйду? Граф приоткрывает глаза и смотрит, чуть нахмурив брови. — Тебя попросят уйти? Вампир замолкает. Он сидит на кровати, ничего не говоря, и продолжая глядеть на графа, пока тот закрыл глаза, засыпая. Или же он просто лежит с закрытыми глазами, слегка поджав ноги. Так спят дети, подружившиеся со своим чудовищем из тёмного угла шкафа, что выползает по ночам и безмолвно сидит на их кровати, охраняя их сон, а к утру бесшумно уползает обратно сквозь приоткрытые двери, ещё не застигнутое лучами рассвета. Чуя лежит так долго, чувствуя, что замерзает, поэтому тянет одеяло на себя; он морщится, не открывая глаз, когда кожи касается мокрая его половина, поэтому дёргает ногой, сбивая промокшую часть подальше, укрывшись лишь сухой и тёплой. Сейчас глубокая ночь, и в окно светит полный диск луны — гроза постепенно утихла, и гром перестал неистовствовать над крышей, забрав молний-змей куда-то высоко, за тяжёлые тучные облака. Они рваными кусками расползлись по чёрному небу, и в просветах между ними сверкают бледные крупицы звёзд. Граф постепенно проваливается в сон, уже не чувствуя присутствия вампира. Он бы чувствовал, если бы боялся, но нет, сейчас это ужасно страшное чудовище с ним ничего не сделает; самое большее из его возможностей — пощекотать пятки под одеялом или за что-нибудь укусить, но укусить так, игриво, «по-дружески». Упырь сидит недвижимой тенью на краю постели, спустив ноги вниз. — Эй, граф, — внезапно подал он тихий голос. — Ты спишь? Ответ звучит более недовольно, чем ожидался: — Уже нет, — Чуя лениво приоткрывает глаз. — Благодаря тебе и твоему вопросу. Дазай улыбается и снова придвигается ближе, сев в позе лотоса совсем рядом и склонившись лицом вниз. — А что ты ко мне чувствуешь? — Ненависть, — граф вздыхает, хмурясь, медленно разворачиваясь под одеялом к упырю спиной. — Гнев, злость, ярость, презрение… Негодование… Мне продолжать? — Ну, это всяко лучше, чем ничего не чувствовать, — Чуя понимает, что упырь внаглую пристроился сзади, а теперь ещё и руками к себе притянул — ледяными и цепкими. — Ты холодный, — граф ворчит и пытается оттолкнуть Дазая от себя хотя бы ногой, но всё напрасно, не стоило и пытаться. — Мне холодно из-за тебя, отодвинься. — Если будешь лежать под одеялом, даже не почувствуешь холода, — слышен голос из-за спины, а затем холодный нос касается незакрытой покрывалом шеи, и Чуя вздрагивает, втягивая ту в плечи. «Ты идиот?!» — чуть ли не воскликнул он. — Да хватит тебе, Чуя. Я же знаю, что ты в следующую ночь будешь также меня ждать. Уж не мне ли не понять этого? — Это всё твой гипноз, — граф хмурится и пытается накрыться одеялом полностью, с головой. — Всё твои чары, не иначе. Слышен тихий смешок, и Чуя краснеет. Вампир этого не видит. А может, и видит. — О, если б я использовал своё колдовство на тебе, ты бы даже не понял этого! — Не ври, — граф бьёт локтём по вампирским рёбрам. — Мне нет причины тебе лгать. Дазай улыбается. У этого графа просто наиотвратительнейший характер из всех наиотвратительнейших характеров, которые существуют в этом бренном мире. Он снова ведёт холодным носом у Чуи за ухом, оставляя там же лёгкий поцелуй. Тело Накахары сплошь усеяно этими тёмными цветами, и сойдут они ой как нескоро: Чуе придётся поднимать воротник и скрывать руки под длинной мантией. Граф жмурится, пытаясь уткнуться лицом в подушку, чтобы вампир перестал его целовать и кусать, этим тёмным пятнам уже нет места на бледной коже, и вообще это фу, а не поцелуи смерти. Это так нежно и приторно, что хочется разбежаться и удариться головой о стену. Но Чуя не против, если его поцелуют ещё.