Кровь и Вино

— Не люблю дождь, — Ацуши сидит на коленях на кровати, поставив локти на маленький подоконник и глядя в незакрытое ставнями окно. — Мне холодно. — Рад за тебя, — безучастно отвечает Акутагава, закинув ногу на ногу и сидя в излюбленном кресле, на которое, что удивительно, парень-тигр не позарился. Он перелистывает страницы книги тише, чем потрескивает в камине огонь; тише, чем стучит дождь за окном. Над городом сгустились чёрные тучи, когда как над Домом Охотника — безбрежное и безнадёжное, меланхолично-серое небо с полосами дождя, прибивающими всё живое к земле. Накаджима фыркнул, повернув голову к Рюноскэ и снова вперив взгляд в мокрое стекло. Парню казалось, что всё произошедшее минуло как-то уж слишком быстро. В глубине души он надеялся, что придётся побегать, поклацать клыками и, грубо говоря, помахать когтями; надеялся, что это будут те самые дни, которые выбивают из колеи привычной их медлительной череды. Но ничего не произошло. Он даже учуять заклятого врага рода оборотней не смог (заклятого — потому что Акутагава рассказал ему о вражде звереподобных и кровопьющих, и Ацуши немо подчинялся этому непонятному ему закону, ведь лично ему вампиры ничего плохого не сделали!), и это его удручало. «Вампиры пахнут… мертвечиной? Могилой? Кладбищем? — для острого нюха вервольфов все эти запахи, конечно же, отличались. — Простым холодом? Чем? Я ничего не чувствовал! Так нечестно». Вслед за своими мыслями Накаджима хмурится и дует щёки, обиженный или на обстоятельства, или на самого себя. По Рюноскэ же было не понять никаких его чувств — ни волнения, ни тревоги, ни страха или гнева. Черноволосый был непоколебимо спокоен, как, впрочем-то, и всегда, продолжая читать свои неинтересные книги. Ацуши не помнит, кто научил его читать, да и, исходя из печальной биографии, парень на своём веку прочёл достаточно мало. Возможно, когда-то он и хотел читать взахлёб, сидя в уютном кресле, подобрав ноги, перелистывая страницу за страницей, но теперь, глядя, какую же однообразную муть читает Рюноскэ, это желание у него отбилось напрочь. У него отчего-то не было стремления читать о способах убийства себеподобных и, по сути, своих сородичей, потому он предпочитал обходиться без этих великих знаний. Что угрожает ему — Акутагава давно рассказал, а убить оборотня без всяких ядовитых трав и серебряных пуль Ацуши и сам может, растерзав лапами на части. «Ни за что бы не подумал, — Рюноскэ переводит взгляд на фигуру тигра, что замер у окна, разглядывая дождевые полоски на стекле, — что этот щупленький парнишка — здоровый кхан, способный зубами медведя разорвать». Они пришли не так давно после прогулки к графскому поместью, пришли промокшие и продрогшие. Акутагава поспешил развести пламя в камине и несколько минут стоял у огня, чтобы отогреться и высушить одежду. Он тихо выругался, когда Накаджима, войдя в дом, едва ступив на порог, начал отряхиваться, тряся головой, как собака, и капли летели на охотника. «Ещё язык высунь», — думал парень, стирая капли дождя с лица. Было приятно снять с себя намокшую блузку, оставив ту сушиться, и влезть в тёплую домашнюю рубаху, а потом устроиться в кресле и наконец замолчать — молча приготовить поесть, молча прибраться и молча отдыхать, отвечая Ацуши кивками или хмыками. Накаджима, шумно вздохнув, сел на кровати, отвлёкшись от созерцания угнетающей погоды за окном, и под взглядом Акутагавы ему пришлось приподняться снова, чтобы закрыть ставни; дом погрузился в приятный полумрак, освещаемый рыжим огнём. Если присмотреться, на полу угрожающе поблёскивали клыки верхней челюсти медвежьей шкуры, служившей ковром у камина — Рюноскэ ещё задолго до появления Ацуши в его доме и его жизни непосредственно умудрился выпотрошить убиенного зверя (или, быть может, и не он выпотрошил — кто знает, Ацуши не спрашивал), и почему-то от оставшейся головы, набитой, предположительно, соломой или ещё чем, осталась только верхняя — ведь нижняя куда-то делась — челюсть, что упиралась жёлтыми клыками в пол. Однажды Накаджима даже задел ногой этот несчастный клык и чуть ли не взвыл от боли, на что Рюноскэ буркнул смотреть под ноги, но тактично указал, где в его берлоге лежат бинты. Накаджима несколько дней ходил с перебинтованной ногой и отшучивался, что может говорить, будто его в схватке медведь за ногу цапнул, а он, бравый парень, отбился. От окна несёт холодом, и Ацуши ёжится, сидя под ним. Поджимает ноги, оглаживая себя по плечам, и смотрит на огонь — смотрит, скорее, инстинктивно, чтобы понять, что он мёрзнуть не должен. Там, возле кресла Акутагавы, наверняка тепло, хотя и у кровати, вообще-то, не так холодно, просто Накаджима немного продрог от проникающего сюда дождливого сквозняка. Он дышит на свои ладони, пытаясь согреться, ведь и кровать кажется такой колко-прохладной и неуютной; сейчас рядом с ним не лежит Рюноскэ, и прижаться, собственно говоря, спиной не к кому. Акутагава наверняка ужасно тёплый, и Ацуши медленно встаёт с кровати, сползает с неё, неслышно подходя к охотнику и скромно присаживаясь на колени возле кресла, опёршись о него плечом. Рюноскэ тотчас неспешно отрывает взгляд от книжных строк, глянув вниз. Накаджима, закрыв глаза, чувствует, как его треплют по голове. Шум дождя за окном успокаивает. Ацуши нравится, когда тёплая ладонь перебирает его волосы, прядь за прядью, задевает ту, что несоразмерно длинна, если сравнивать со всей длиной волос, и заправляет её за ухо; нравится, когда пальцы слегка почёсывают за ухом, и именно в этот момент зверь внутри начинает утробно урчать, блаженно прикрыв глаза — Ацуши опускает веки, и его ресницы слегка подрагивают, стоит ему зажмуриться, чтобы потереться макушкой о гладящую руку. Парень, кажется, даже мурлыкает и не замечает этого, а Акутагава отложил книгу, наблюдая, как Ацуши медленно превращается в настоящего кота. — Ацуши. У тебя уши выросли. — Что? — Накаджима спрашивает будто спросонья, отвлёкшись от поглаживаний, приподняв голову и глядя в серые глаза. Рюноскэ рассматривает, как на месте человеческих ушей у парня появились круглые, мохнатые и белые тигриные ушки. — Уши у тебя тигриные, говорю, — Акутагава тянется рукой, начиная почёсывать уже за одним, и мягкая шерсть очень приятна на ощупь. Шерстинки чуть щекочут между пальцев, а Накаджима, понимая, что сейчас заурчит ещё громче, вообще-то, немного обескуражен — откуда у него кошачьи уши? — Ох, я… Я не контролирую себя? Я не знаю, как так вышло, — парень касается запястья охотника, пытаясь закрыть уши ладонями, но только обхватывает руку Рюноскэ, неосознанно прижимая ближе, чтобы чесал ещё. Ему, в конце концов, весьма недурно. — Выглядишь всё равно неплохо, — Акутагава продолжает почёсывать у Ацуши за его тигриным ухом и слышит, как тот довольно мурлыкает, прикрыв глаза. Лицо у Накаджимы умиротворённое, да и сам он расслаблен и спокоен, как кот, лежащий на тёплом месте. Парень потёрся щекой о протянутую ему ладонь, и тут сравнения явно излишни. Слегка улыбается, когда начинают почёсывать за вторым ухом — слишком приятно, и, кажется, громкое мурчание будет слышно даже вне дома, если отворить дверь настежь. Акутагаве нравится наблюдать, как Ацуши буквально растворяется в ласках. Он просто не сказал ему про появившийся хвост, лежащий на полу, подёргивающий пушистым кончиком. Парень медленно перехватил почёсывающую за ушком руку, коснувшись ладони сухими губами, не открывая глаз; оставляет сухие, невесомые поцелуи на ней, мягко прикасается к пальцам, невесомо поцеловав подушечку указательного. У него слегка покраснели щёки, но он не хмурится, даже его ресницы не вздрагивают, когда он жмурится — ему неловко, очень неловко, но ужасно хочется выразить нежность, благодарность, выразить хоть что-то, что поможет Рюноскэ понять, что Ацуши — не просто иждивенец на его шее. «Хочу быть для него чем-то большим, нежели простым оруженосцем, — думает парень. — Не хочу, чтобы он ощущал себя нянькой большого и неуклюжего зверя. Хочу… Хочу… Хочу, чтобы он любил меня так же, как я его». Он не чувствует больше почёсываний за вторым ухом — Рюноскэ внимательно наблюдает, ничего не говоря, опёршись локтем освободившейся руки на подлокотник кресла, и выглядит это так, будто он — принц, подавший руку слуге. Ацуши переворачивает чужую ладонь тыльной стороной вверх, прощупывая пальцами каждое местечко на ней, оглаживая подушечками одной руки линии жизни, судьбы, любви, ума и успеха, чуть скользя по венам на запястье, второй касаясь чуть выпирающих костяшек на тыльной стороне; снова наклоняется, прикоснувшись губами к пальцам, перебираясь такими невесомыми касаниями до костяшек, целуя, словно пробуя губами тёплую кожу на вкус; проводит кончиком языка, несильно раскрыв губы, от костяшки среднего пальца до запястья, утыкаясь носом в рукав рубахи, зарываясь им под мягкую шерстяную ткань и целуя саму руку. Рюноскэ молчит. Он молча убрал кисть из хватки мальчишеских пальцев, проводя теперь своими по горлу Ацуши вверх, коснувшись чуть дрогнувшего адамова яблока, затем — подбородка, подцепляя его и поднимая голову парня вверх. Тот мог бы смотреть в серые глаза напротив, но крепко-крепко зажмурился; для него всё это — тёплый, нежный, но тревожный сон, который тут же закончится, стоит поднять веки и уставиться в темноту. Он чувствует, как палец давит на его нижнюю губу, и не сопротивляется; представляет, что его глаза просто завязаны, чтобы не было соблазна открыть их. Всё это так хрупко, так не хочется рушить… — Ацуши, посмотри на меня. Голос звучит спокойно и тихо, почти у самого уха, опаляя мочку дыханием, и Накаджима, зажмурившись напоследок, как бы он ни хотел оставаться в своей уютной тьме, открывает глаза — приоткрывает чуть-чуть, словно решаясь убедиться, что лицо Рюноскэ перед ним не исчезнет, как сон. Он видит смутно, сквозь дрожащие ресницы, но ощущает, как Акутагава кратко выдохнул в его губы, прикасаясь своими, сначала целуя легко, чтобы парень «освоился», а потом проводя по нижней губе языком, начиная её посасывать, сминать губами. Накаджима снова крепко жмурится и склоняет голову к плечу, потянувшись руками к чужой шее, в неуверенности остановив их на полпути, замерев, чуть согнув пальцы — а вдруг Акутагава отпрянет, и все чувства вмиг исчезнут? Но охотник не отпрянул. От поцелуя кружится голова. Да, пожалуй, Ацуши — это тот оборотень, который на глазах у простых людей может разорвать другого оборотня когтистыми лапами, стоя на задних и выглядя получеловеком-полузверем, но который при таких смущающих событиях абсолютно теряется и не знает, что делать, куда посмотреть, отчаянно желая шаркнуть ногой и сцепить руки за спиной в замок. Акутагава целуется отменно! Ну, или Накаджиме просто не с чем сравнивать, да и нравится ему это. Он чуть приоткрывает губы, чувствуя, как языка касается чужой язык, как осторожно оплетает, целуя неспешно, медлительно; язык скользит по нёбу, по зубам, останавливаясь на маленьких, но чуть больше, чем у человека, клыках, слегка надавливая, и Ацуши жмурится — он не хочет, чтобы Рюноскэ поранился о его острые зубы. Прохладные ладони касаются щёк, и Накаджима, сначала прикоснувшись своими ладонями к тыльным сторонам чужих, огладив по ним и запястьям, всё-таки решается обнять за шею, притянуть к себе или приподняться самому, ведь Акутагаве наверняка неудобно сидеть в такой скрюченной позе. Ацуши старается не разрывать поцелуя, медленно вставая с колен, приподнимаясь так, чтобы Рюноскэ не отпрянул, иначе парень сгорит от стыда, не зная, куда деть руки и куда посмотреть, чтобы щёки не пылали, но Акутагава и не думает — невесомо огладил парня по предплечьям, локтям, плечам, совсем слегка притягивая ближе, ведь Накаджима уже сам решился. По мальчишке легко догадаться, что тот не целовался ни с кем и ни разу в своей жизни, если не считать охотника в последние прошедшие дни, ведь тигр просто не знает, как себя вести в такие интимные моменты; ему даже думать страшно о том, что всё может зайти дальше обычного поцелуя, хотя именно это он и предполагает. Или… Надеется? От этой мысли, кажется, краснеют даже его тигриные уши, а сам Ацуши хмурится, уже встав на кресло одним коленом и чувствуя руки Рюноскэ на пояснице. Ему стыдно говорить о том, что он, в принципе, не против продолжения… Ну, как не против. Накаджиме, скорее, неловко просить и думать о таком потому, что он знавал отношения мужчин лишь с девушками и мысли о других каких-либо отношениях просто не допускал, и не допускал не из-за того, что считал запретным и позорным, а по простой причине — он вообще не предполагал, что такое возможно. Парень давно закрыл глаза вновь, жмурясь, ощущая, как в уголках глаз и на ресницах проступают слёзы — паренёк явно переволновался, но ему даже нравится это сладкое волнение, это до непонятного тёплое ожидание чего-то нового, иначе назвать нельзя. Под рубашку заползают тонкие пальцы, касаются позвоночника, и это чуть-чуть щекотно. Поцелуй прерывается лишь тогда, когда Ацуши слегка дёрнулся от приложенной к спине холодной ладони — Рюноскэ тихо причмокнул, отодвигаясь, и меж их губами протянулась тонкая паутинка слюны. Взгляд Акутагавы спокоен, но спокоен не до невозмутимости, а спокоен доброжелательно, не намереваясь Накаджиму торопить. Второй рукой он мягко касается его живота, который парень тут же втягивает, — куда втягивать-то? — прикладывает к нему ладонь, оглаживая большим пальцем по коже, и Ацуши смущённо жмурится, упёршись теперь руками в его плечи. — Тигры не бывают такими хилыми, — Рюноскэ поднимает голову, чтобы посмотреть в лицо парня, но тот, только почувствовав движение, тут же отвернулся, и щёки его залиты краской. Акутагава хмыкает, выпрямившись в кресле, буквально усадив Накаджиму на своё колено, ведь сидит с закинутой на ногу ногой, проводит рукой по его шее, вызывая волну мурашек, припадая губами к ней, неспешно покрывая поцелуями; Ацуши нервно сглотнул, слегка дёрнув мохнатыми ушками, когда Рюноскэ очерчивает языком его дрогнувшее адамово яблоко, обхватывает губами, закрыв глаза и спускаясь ниже, чуть оттянув пальцем воротник его рубашки. Накаджима приоткрывает глаза, когда тонкие пальцы начинают расстёгивать его верх — быстро, невесомо, словно одного касания хватает, чтобы пуговица выскочила из петлицы, постепенно оголяя мальчишескую грудь. Ацуши ужасно неловко, стоит Акутагаве перейти на ключицы, и тихо, дрожащим голосом он ойкает, закрыв рот рукой, чувствуя, как его кусают за выпирающую круглую косточку. Расстёгнутая рубашка повисла, осталось лишь снять ошейник до полной картины абсолютной невинности, но Акутагава, естественно, и не думает его снимать — он, слава богу, не любит чувствовать боль, чтобы наслаждаться тигриными клыками на своей глотке, а всё из-за того, что Накаджима не в силах себя контролировать. Зверь Лунного света — он и есть зверь, и человеческий разум задерживается в его зверином обличье совсем ненадолго. Возможно, Ацуши даже понимает, что его тело страшно деформируется, что ему становится легче бежать, опираясь на землю ещё и руками, но потом все воспоминания превращаются в прах, тигр бесчинствует, а на утро парень, конечно же, ничего не помнит. Не помнил, вернее, ведь с ошейником стало гораздо проще. Со времени его первого надевания на свою шею Ацуши даже как-то обмолвился, что помнил отрывками, как впервые почувствовал серебряные иглы — да-да, это был тот момент, когда белый тигр едва Акутагаву в чёрную тряпочку с пятнами крови не превратил, — и Рюноскэ предположил, что, быть может, если ещё и на его руки нацепить какие-нибудь серебряные браслеты, зверь не то что не шелохнётся внутри — вздохнуть бояться будет. Но сейчас зверь глубоко в его душе. Перед Акутагавой чистой воды его кошачий детёныш, только-только научившийся когти выпускать и тонко рычать. Именно такое сравнение охотник и привёл Накаджиме как-то раз, на что тот обиженно фыркнул и ответил, что тигрёнок, вообще-то, тоже зверь, пускай и маленький, а вырастет — не до шуток будет. Или будет, но уже с ногой в клыкастой пасти, если не с головой. Рюноскэ покрывает грудь Ацуши мелкими поцелуями, стараясь не оставлять никаких пятен, и Накаджима так по-детски трогательно закрывает ладонями рот, чтобы не издать постыдных, по его мнению, звуков. Он предпочитает всё чувствовать вслепую, не ассоциировать движения с видимым, ведь так ему кажется, что воспоминания будут ярче. Или ощущения… Не суть. После поцелуя в шею, под самым подбородком, когда парень незамедлительно поднял голову, холодные руки проскальзывают под рукава его рубашки на плечах, снимая, чуть приподняв её и стягивая вниз, касаясь подушечками пальцев лопаток и линии позвоночника; одежда повисла на локтях, а Рюноскэ притянул к себе ближе, надавив на поясницу, мягко целуя в грудь. Холод и тотчас заполняющее его тепло резко контрастируют, Накаджима зажмурился крепко-крепко, до светлых пятен в глазах, не замечая, что полы рубашки не свисают полностью, оставшись на приподнятом хвосте. Акутагава проводит пальцем от шейных позвонков до копчика, едва касаясь основания хвоста и начиная его почёсывать — почёсывать так, словно невзначай, добиваясь незамедлительной реакции Ацуши на это, ведь хвост довольно чувствительное место. Накаджима почему-то вздрогнул, распахнув глаза и обернувшись. Хвост он только заметил и не знает, удивляется он больше его появлению, смущается вновь или стыдится особенностей своего звериного облика, которому почему-то не помешал ошейник с серебряными иглами вовнутрь. — Ч-что ты… делаешь? — Ацуши закусывает фалангу пальца, ведь ответная реакция на почёсывания хвоста у копчика выдаёт его ощущения с головой. Акутагава на это не отвечает, лишь ждёт, подняв голову и не касаясь парня больше нигде, кроме хвоста, ожидая, когда же Накаджима не выдержит и хотя бы… помурлыкает там, что ли, охотник не знает, не говоря уже про стон и что-то более громкое. — Повернись спиной, — голос Рюноскэ тих, но даже в нём слышатся нотки приказа, которым парень спешит подчиниться — нет, это не какой-нибудь инстинкт приручённого зверя, привыкшего откликаться на команды и различать тон хозяйского голоса, это незатейливое желание не разочаровать, чтобы не испортить в своей памяти такой важный момент. Ацуши опускает ногу на пол, вставая, неловко разворачиваясь, всё ещё продолжая глядеть на Акутагаву через плечо, но тем не менее ещё и не зная, куда деть свой взгляд — смотреть в серые невозмутимые глаза просто невозможно! Парень осторожно присаживается к охотнику на колени, скромно поджав ноги — так, что они не касаются пола, — и Рюноскэ моментально прикладывает ладонь к его животу, притягивая непозволительно близко, заставляя буквально опереться на себя. — Руки на подлокотники. Так будет удобнее. Ладно. Накаджима позволил себя приручить, и благо что плакать ему ещё не случалось. Пальцы сжимаются на мягкой обивке подлокотников, сжимаются нервно и судорожно, когда Акутагава прикасается губами к его лопаткам, целует, оставляя влажные дорожки всё ниже и ниже, вынуждая выгибаться; поглаживает одной рукой по напряжённому животу, скользит ею вверх, почти не касаясь кожи, притрагиваясь пальцами к соску и жестоко его скручивая — так, что у Ацуши слёзы на глаза навернулись, ведь он просто не ожидал столько нахлынувших чувств за раз. Парень уже, кажется, готов сорваться на стон, так саднящий горло от молчания и сдавленных хрипов сквозь зубы, и ведь действительно на него срывается, когда вторая рука Рюноскэ снова начинает почёсывать основание хвоста, тереть ладонью против шерсти к копчику. Да это издевательство какое-то. Парень закрывает рот одной рукой, понимая, что в низу живота до неприятного приятно покалывает, и хорошо, что Акутагава с него ещё штаны не снял, иначе бы Ацуши сгорел от стыда. Влажные, тёплые поцелуи сыплются на его спину, шею, лопатки; парня чуть прикусывают за кожу, заставляя тихонько шипеть, и наверняка бледная спина покрылась тёмно-красными пятнами и аккуратными следами от зубов; Накаджима немного сходит с ума, откидывая голову, когда Рюноскэ чешет и под хвостом, проводя пальцами по всей длине, сжимая его и чуть потягивая, из-за чего шерсть встаёт дыбом и тут же опускается. — Знаешь, оборотни в середине зимы ощущают себя настоящими животными, чувствуя инстинкты даже в человеческом облике, — зачем-то начинает рассказывать Рюноскэ, и Ацуши, как бы ни старался слушать, всё равно будто мигом забывает о сказанном, прислушиваясь лишь к успокаивающему голосу. Рука неожиданно поддевает край светлых штанов спереди, прежде огладив живот снова, и Накаджима испуганно таращится вниз, наблюдая, даже, скорее, чувствуя, как пальцы забираются под бельё, накрывая ладонью вставший член — ну не мог парень не возбудиться от таких касаний и поцелуев чувствительных точек, просто не мог. А Акутагава между тем продолжает полушёпотом, опаляя мохнатое ушко горячим дыханием: — Я читал, что вервольфы один раз в году образуют одну большую стаю, общину из нескольких разных стай, сбившихся в группы когда-то. Это происходит примерно… в феврале, — Рюноскэ касается носом места за ухом, вновь вызывая волну мурашек, начиная медленно надавливать пальцами на затвердевший ствол, трогать головку, и на эти движения Ацуши откликается тихими постанываниями сквозь закрывающую рот тыльную сторону ладони, выгнувшись, чуть двинувшись руке навстречу. — У самок начинается течка где-то к началу этого месяца, а у самцов, соответственно, гон, и зачастую можно наткнуться на грызню двух или трёх огромных молодых оборотней за течную волчицу — грызню до порванных конечностей, боков и глоток, и проигравшим повезёт, если выигравший самец не загрызёт обоих насмерть, — на головке проступают вязкие белёсые капли, и ещё бы чуть-чуть — и на нижнем белье парня точно бы появилось влажное пятно. Рука медленно двигается, накрывая головку ладонью и снова уходя вниз, прикасаясь к поджавшимся яичкам, и Ацуши протяжно, но хрипло стонет, укусив себя за запястье — второй рукой Рюноскэ убирает мешающую кисть парня ото рта, и, пользуясь тем, что губы у того приоткрыты, проводит подушечками пальцев по нижней губе, проникая пальцами теперь и в его рот — проникая, слегка надавив на кончик языка. — Оборотни во время таких игрищ и дальнейшего спаривания ведут себя точно так же, как и волки, или какие животные соответствуют их звериному облику. Волчицы выбирают самого сильного самца, поворачиваясь к нему хвостом, и только тогда волк с разрешения самки на неё напрыгивает. Мягкий, но неожиданный укус в место, соединяющее плечо и шею, вкупе с довольно резким движением руки заставляет Ацуши вскрикнуть. Этот голос дурманил сознание, рассказывал о достаточно щекотливых моментах жизни оборотней — о тех, когда полулюди-полузвери, пользуясь своим обличьем, мыслят, как люди, и всё осознают, как люди, но делают всё, как животные. То есть, Акутагава вполне осознавал, что, если тигр Ацуши накинется на него с целью подмять под себя и изнасиловать, то это не будет зависеть от звериной сущности, это именно парень будет пользоваться своим положением, прекрасно понимая, что он, к чёрту, творит. Но сейчас на коленях охотника — всего лишь податливый парень, никогда не принимавший участия в том, о чём тот, собственно, рассказывает. Нужно же как-то раззадорить, верно? Рюноскэ замолкает, сжимая руку на члене Ацуши, сжимая крепко, до громкого оха из уст Накаджимы, осторожно двинув пальцами в его рту. Парень тихо хныкнул от прекращения ласк, обхватив языком подушечки двух пальцев, начиная посасывать с еле слышными чмоками, слегка дёргаясь, когда Акутагава вводит их излишне глубоко, до корня языка, и парня тянет рвать собственным ужином — этого, естественно, не произойдёт, но слёзы уже давно блестят в уголках глаз, а ресницы подрагивают. Пользуясь тем, что Накаджима немного «занят», Рюноскэ убирает руку из его штанов, начиная и их стягивать вниз, подцепляя заодно и его нижнее бельё. Ацуши ёрзает, всё-таки чувствуя, как сзади в него упирается стояк — ему, чёрт возьми, одновременно и неловко, и до одури приятно ощущать твёрдый бугорок под тканью между ягодиц. В голове даже проскальзывает мысль, что Акутагава мысленно выругался, на «этого чертёнка с миловидным личиком, который, будучи на грани, до этой грани доводит и других», на мгновение зажмурившись и бесшумно выдохнув, и Ацуши даже, кажется, перестал так сильно стесняться — возбуждение едва ли не искрами из глаз сыплется, застилая их мутной пеленой. Но Рюноскэ терпелив. Штаны и бельё парня висят на коленях, и ноги парень приподнимает только для того, чтобы мешающую одежду сбросить на пол мятым ворохом. Ацуши полностью нагой, не считая свисающего до ключиц ошейника, и ему приходится выгнуться ещё больше, практически опёршись руками о чужие острые колени, чтобы не упасть, и задрать хвост, пушистым кончиком которого он проводит под подбородком у Акутагавы, будто заманивая, касаясь шеи и слегка её обвивая. Он до боли сжимает пальцы, впиваясь ногтями — благо что не внезапно выросшими когтями — в ладони, и на их бледной коже наверняка останутся красные полумесяцы, когда Рюноскэ вынул пальцы из его рта, слегка размазав прозрачную слюну, проводя ими между ягодиц, предварительно их раздвинув второй рукой, немного помяв ладонью. Ацуши кусает губы, опустив голову. Он бы точно упал, если б Рюноскэ не придерживал его рукой за живот, пальцами второй надавив на сжавшееся колечко мышц, проникая сначала одним. Парень тихо, но резко вскрикнул, сдвинув брови и морщась — это больно или в высшей степени неприятно, когда сухие и никем ещё до этого нетронутые стенки начинают раздвигать смоченными слюной пальцами; да даже одним больно, и у Накаджимы как-то весь запал сразу подостыл, отзываясь колкой резью в низу живота и в истекающем смазкой члене — с покрасневшей головки медленно скатывается белёсая капля. Ацуши приглушённо ахает — он умудрился сесть на кресло с ногами, подогнув их по обе стороны от ног Акутагавы, и теперь сжал член собственной ладонью, проведя по всей длине. Ох. По спине пробегают мурашки, прямо по линии выступающих позвонков, а хвост неожиданно пушится, когда растягивающие его нутро пальцы попадают по простате. Где-то с этого момента парень забыл, что, вообще-то, для большего удовольствия нужно ещё и рукой в такт двигать, но он просто сжимает на возбуждённом органе пальцы, чувствуя под ними вязкую смазку; боль теперь граничит со странным наслаждением, и нижняя часть тела приятно немеет, прекращая мучительно тянуть. С губ срывается стон, после чего Ацуши вдыхает сквозь зубы, и его хвост начинает причудливо извиваться, как если бы парень не знал, куда руки деть, только хвост. Рюноскэ сам подался чуть вперёд, оставляя влажный поцелуй на лопатке парня, касаясь кончиком носа вспотевшей спины, и, когда Ацуши сразу же выпрямляется, шумно выдохнув, кусает его за плечо, осторожно сжимает на нём зубы, будто придерживая. Он двигает пальцами чуть побыстрее под тем углом, под которым Накаджиме явно хорошо, и последний стонет с придыханием — стонет чуть хрипловато, иногда мыча, и это чертовски возбуждает. В штанах уже давно тесно, тесно до болезненного, но Акутагава терпит. Ацуши отчаянно кусает губы, закрыв глаза и подрагивая всем телом, поджимая на ногах пальцы. Его ладонь уже мокрая, и двигает он ею дёргано, часто останавливаясь; в какой-то момент Накаджиме показалось ужасно мало двух пальцев, и он тихо хныкнул, чуть повернув голову на Рюноскэ и пытаясь насадиться, хотя до этого не предпринимал таких откровенных попыток. Не-ет. Акутагава мгновенно прекращает его растягивать, вынимая пальцы, и Ацуши всхлипнул ещё громче, будто демонстративно. Рюноскэ, сглотнув, понимая, что остановился с растяжкой достаточно вовремя, оттягивает воротник своей рубахи и двумя руками чуть приспускает штаны вниз, освобождая возбуждённую плоть и расслабленно выдыхая — больше не тесно. Член упирается в чужие ягодицы, и Накаджима сразу же слегка приподнимается, убрав ладонь со своего — у Ацуши напряжены пальцы, когда он приподнялся, будто на них и стоя, опираясь ими на чужие коленки. Рюноскэ понятия не имеет, выгибается ли парень так благодаря своей кошачьей сущности или сам где-то научился, но это выглядит чертовски красиво и соблазнительно. Вспотевшие ладони касаются боков, а горячая головка упирается в растянутый анус. Парень тихо всхлипывает вновь, насаживаясь самостоятельно, и даже вздрагивает, протяжно ахнув. Тут уж Рюноскэ отпираться не будет — сам вздрогнул от приятных ощущений, хрипло выдохнув. Он даже не закашлялся за весь процесс ни разу. Им ужасно жарко, но останавливаться ради того, чтобы перейти на прохладную кровать, не хочет ни один из. Ацуши, видимо, устав сидеть в таком положении, медленно опёрся об Акутагаву, почти лёг на него, и чужой член входит в него полностью. Ох, а это, оказывается, больнее, чем парень предполагал. Он мгновенно сжался и шикнул, приподняв одну ногу, чувствуя тотчас успокаивающие поцелуи в шею и плечо, шёпот на ухо. Сухие губы касаются щеки, одна рука придерживает под коленом одной ноги — парню за такую позу на утро будет стыдно Рюноскэ в глаза смотреть, не то что вспоминать об этом, но сейчас ему, пожалуй, слишком хорошо. А потом будет слишком стыдно, но это потом. Накаджиме неудобно двигаться, сидя вот так. Он постанывает, пытаясь сдвинуться, слыша, как Рюноскэ шепчет что-то более отчётливо: — Сядь ко мне лицом, если так будет удобнее. Ацуши не хочет смотреть Акутагаве в глаза, но, кажется, придётся. Он опирается дрожащими руками на подлокотники, кое-как вставая, и сразу же отводит взгляд в сторону, садясь так, как, собственно, Рюноскэ и посоветовал. Накаджима снова приподнимается, позволяя в себя войти, держась теперь за плечи парня, и должен признать, что так действительно удобнее. Он шумно вдыхает и так же шумно выдыхает, когда пробует двинуться вниз, но уже гораздо медленнее; по виску стекает капля пота, а тёплые ладони оглаживают по вспотевшему боку, придерживают — Рюноскэ ждёт, когда Ацуши привыкнет, и тот действительно привыкает, чуть качнув бёдрами и мерно задвигавшись вверх и вниз. Акутагава хрипло постанывает сам, хрипло и низко, почти неслышно, сжав ладонью тощую ягодицу, полностью позволив парню двигаться самостоятельно — Рюноскэ слишком жарко, чтобы толкаться самому. Накаджима постанывает, и с уголка губ его стекает слюна, а сам он больше не стесняется стонать громче, раскрепощённее — и куда же делось всё хвалёное смущение? Его ягодицы теперь сжимают обе ладони, а Акутагава блаженно закрыл глаза, слегка нахмурившись. Стоило Ацуши чуть-чуть разойтись, чуть ускориться, не замечая боли в ногах от напряжения, как тут же почувствовал укус за плечо — укус, которым обычно подстёгивают, а не останавливают. Укусы сыплются на ключицы, из-за чего двигаться резко немного проблематично — парень не хочет, чтобы его кожу до крови прокусили. Рюноскэ мнёт его ягодицы пальцами, раздвигает, насаживая уже сам, чуть надавливая вниз, и Накаджима садится на член полностью, ахнув и вскинув голову. Пошлые шлепки дурманят, а накалившийся до предела воздух только подливает масла в огонь, и Ацуши хочется большего. Ему совсем становится плохо, да и голова кружится, когда чужая рука сжимает теперь не ягодицу, а его член, уже порядком побаливающий от недостатка разрядки. Акутагава, кажется, вообще теперь плевал, что ему жарко, ведь начал вдалбливаться в парня, начал двигать бёдрами, прижав к себе за поясницу ранее сжимавшей ягодицу рукой, а второй дроча парню-тигру, из-за чего последний громко стонет до надрывных хрипов. Он и понятия не имел, что это так… восхитительно, пускай и не с противоположным полом, ведь у Ацуши просто выбора особо не было, но и на единственный свой выбор не роптал. Парень внезапно начинает задыхаться, когда чувствует колкую удавку на шее — это Акутагава потянул за ошейник сзади, и иголки впиваются в нежную кожу, заставляя откинуть голову назад ещё больше. Накаджима хрипяще вскрикивает, замерев и задрожав, кончая в руку Рюноскэ и чувствуя, как кончают в него, стоит ему мгновенно сжаться — неудивительно, ведь Акутагава даже чуть кашлянул, а потом расслабленно выдохнул, уткнувшись в плечо парня лбом. Оба дышат тяжело, пытаясь вдохнуть глубже — у Ацуши глаза, если честно, сразу же закрываются, а Рюноскэ вздыхает прерывисто, дёргая плечами. Его странная болезнь иногда давала о себе знать не менее странными, но довольно пугающими приступами, когда парень в буквальном смысле не мог прокашляться, а потом не мог вдохнуть из-за непрекращающегося кашля — создавалось ощущение, будто он лаял, как старый охрипший пёс, только звона натянутой цепи не хватает. Накаджима даже просыпался ночью, когда приступ находил на Акутагаву после полуночи, вырывая из сна, и тот сидел дёргающейся фигурой на кровати, свесив ноги и опустив голову, кашляя в кулак. Бывало, что кашель доводил до выступивших на глазах слёз, и парень даже раз подумал, что охотник плачет, но тот утёр пару слезинок, хрипло вздохнул и снова замолк. Приступ, заставший Рюноскэ ночью, обычно проходил хоть и громко, но без последствий — прокашлявшись, парень какое-то время сидел на кровати неподвижно, глядя в стену, а потом снова ложился на бок, засыпая. Он никогда не спал на спине. А бывало и хуже. После, например, долгого бега или любой другой череды резких движений, повторяющихся очень долго, Рюноскэ мог просто упасть на колени с подкашивающихся ног и кашлять так, будто ему что-то мешает в горле — что-то, что встало в трахее чуть выше лёгких, или что-то, что в лёгких едва ли не произрастает. Акутагава натурально задыхался, будучи не в силах вдохнуть для новых покашливаний, и больших усилий стоило не упасть полностью и не растянуться на земле — с появлением Ацуши парень помогал охотнику, опирая рукой на свои плечи, и тот продолжал ужасно кашлять. Казалось, закашляйся он так на охоте на какого-нибудь вампира, и вампир сам отступит, не желая добивать бедолагу, ведь тому и без вурдалачьего укуса худо. Охотник долго и громко кашлял в течение нескольких минут, после чего хрипло вздыхал и замолкал. Всегда, независимо от того, сколько времени кашлял и мог ли задохнуться. Накаджима пытался спрашивать, но тот ничего не говорил. «С детства так», — отмахнулся один раз Рюноскэ и больше никак эту тему не затрагивал. Ацуши, признать, и сейчас боялся, что Акутагава начнёт кашлять, но тот лишь хрипло, немного свистяще вдохнул и выпрямился, огладив парня по щеке. У Накаджимы глаза сонные и уставшие, а огонь в камине едва ли потрескивает — языки пламени обглодали дрова, оставив угольки дотлевать своё. Рюноскэ медленно встал, на удивление держа Ацуши под ногами, и тот слегка шикнул, когда перестал чувствовать член в заднем проходе. Что-то капнуло на пол. Стоит угадать, что. Кровать до приятного прохладна, и Накаджима в темноте даже не стесняется прилечь на неё и чуть ли не растянуться — жар сходит, и в ногах тоже приятно тянет. Акутагава, видимо, поправляет свои штаны, стоя в полной темноте — камин-то погас — еле двигающейся фигурой, а затем заставил Ацуши двинуться к стене, чтобы не перелезать через него. «Не вырастешь ещё, так и будешь самым низкорослым оборотнем», — сказал он однажды Ацуши, и парень с ним целый день не разговаривал. Но сейчас Накаджиме всё равно, где лежать, хоть на полу. Его не тревожит отсутствие одежды, он просто укрылся одеялом по плечи, смотря, как Рюноскэ ложится рядом на бок. К нему спиной. Ацуши дует щёки. Он, нахмурившись, хочет потянуть Акутагаву за рубаху, которую он не снял, чтобы тот имел совесть и повернулся к парню лицом, но тот и без этого, полежав немного на одному боку, переворачивается на другой и смотрит в жёлто-фиолетовые глаза мальчишки-тигра. Накаджима смущённо улыбается и зевает, прижимаясь, и — о чудо! — Рюноскэ его даже приобнимает одной рукой. Такую нежность от такого дикого и отчуждённого Зверолова можно сыскать только после того, как нашёл говорящую собаку и научил её второму языку. Накаджима не против чувствовать себя домашним котом.

***

— Подожди, ты серьёзно? Всё это время ты дурачил мою охрану, просто проходя мимо них обычной тенью? — Ну да, а что такого? — вампир ухмыляется и разводит руками. — Смотри, могу продемонстрировать. Кровопийца, ухмыляясь, в буквальном смысле входит спиной в стену, и теперь на стене есть лишь его чёрная тень с горящими красными глазами, а ещё — белая пустота на месте рта, растянутая в клыкастой улыбке. Тень есть, а того, кто её отбрасывает — нет. Чуя хочет размахнуться и со всей силы ударить кулаком по стене, аккурат там, где должна быть нахальная рожа полночного гостя, но вот что-то набивать синяки на костяшках жалко. — Какой же ты… мерзкий. — В ответ слышен звонкий хохот.