Кровь и Вино

И пусть черна преступная душа, у Вас она намного ли светлей? ©

Если кто-нибудь и когда-нибудь заикнётся, что в темноте нет ничего страшного, а сама она — его лучший друг, его покровительница и та, которой доверяют, Чуя самолично прирежет этого глупца тупым ножом по горлу, чтобы в жизни больше никто не говорил такого сказочного бреда. Тьма — вечный, вечный враг, бесшумно приходящий каждую ночь и сидящий за твоим окном, смотрящий на тебя, пока ты спишь, наблюдающий за твоим дыханием. Кто знает, кто там, кто также неслышно дышит в этой непроглядной темноте, неотрывно следя за тобой? Однажды ты можешь смотреть на звёзды ночной мглы, пока две из них не моргнут. Граф Дракула — это звучит так по-детски глупо и одновременно до оледенения души страшно, особенно тогда, когда встретил его, увидел собственными глазами эти успокоившиеся в веках глаза, но только потом понял, с кем тебя свели дороги. Граф Дракула — когда, выглянув в окно, шёпотом спрашиваешь: «Кто здесь?», а тебе в ответ, за самой оконной ставней, звучит: «Никого». Чуе не стыдно признаться, что после опознания вампиром личности чужака у него сердце в пятки ушло. Хотелось воздеть руки к небу и прокричать, за что же ему такое наказание, но граф вдруг забоялся, что ответом будут события роковой ночи, когда Накахара впустил в покои кровопийцу и не смог убить. «Вот твой грех, — укажут боги на это пальцем, — так что же с нас ты требуешь?» Какой-то необъяснимый ужас, охвативший со всех сторон, сковал. Осознание того, что ты встретил что-то, что просто чудом не убило тебя — осознание после незнания того, что ты понятия не имел, что оно в принципе может убить. Опустив взгляд вниз, на складки одеяла, граф понимает, что ему, чёрт возьми, уже не стыдно признать себя испуганным ребёнком, вернее, хочется вернуться лет эдак на семнадцать назад, чтобы сидеть рядом с матерью или отцом и знать, что тебя точно никакой подкроватный зверь не тронет. В детстве Чуя боялся темноты больше всего того, чего вообще бояться можно. Ему казалось, что в каждом тёмном углу сидит по ужасному мохнатому чудовищу с клыками, как у юного графа рост; под каждой кроватью — когтистый облысевший монстр с красными глазами, готовый в любой момент схватить за ногу и утащить во тьму; на любой люстре, если вскинуть голову вверх, когда внезапно проснулся посреди ночи, восседает человекообразное существо с широкой улыбкой и сломанной шеей, смотрящее на спящих и выжидающее, пока кто-нибудь да проснётся; в каждом зеркале — большая и ужасная тень стоит сзади, если пройти мимо него и посмотреть на своё отражение. Когда опускались сумерки, для родителей Чуи самым сложным было уложить сына, чтобы тот не вцепился в рукав или подол платья с полными слёз глазами, умоляюще смотря на родителя, чтобы тот не уходил. — Чуя, ты уже достаточно взрослый, чтобы бояться темноты, — отец вздыхал, устало зарывшись рукой в свои чёрные волосы — в отличие от ребёнка, он-то спать хотел, но вот сын был ужасно беспокоен по ночам. Что Чую, к слову, всегда удивляло в отцовской причёске, так это две свисающие чёрные пряди с двух сторон от его лица. — Что на этот раз тебя встревожило? Чуя сидит на своей кровати, поджав под себя ноги, растирая слёзы по щеке одной ладонью, второй прижимая к себе плюшевого зайца, и молчит, смотря то на отца, то куда-то в сторону. Ему показалось, что под кроватью что-то есть, но сейчас это нечто просто испугалось отца и затихло, больше не скребя когтями по полу. — Тебе опять показалось? — голос родителя спокойный и уставший. Он никогда не повышал голос на сына, но Чуе всегда упорно казалось, что тот может, да и будет прав — уже какую ночь подряд юный граф будит отца и мать и не может объяснить причину. — П-под кроватью, — наследник всхлипывает, почти успокоившись, наблюдая, как отец медленно наклоняется, задирая одеяло и смотря в пустоту уже в какой раз. — Осторожнее, вдруг оно ещё… т-там. — Чуя, — родитель вздыхает, выпрямляясь и зевая, прикрывая рот рукой. — Сейчас около двух часов ночи. Все твои чудовища спят, только ты не спишь. — Там никого нет? — у мальчика высохли слёзы на ресницах, только нос всё ещё слегка покрасневший. — Честно? — Ты можешь посмотреть сам. Но, если ты не уснёшь, под твоей кроватью уже буду я. Спать, — мужчина протянул к сыну руку, потрепав по голове, и Чуя прикрывает глаза. После слёз на него сразу навалилась усталость, и он зевает тоже, уткнувшись лицом в брюхо плюшевой игрушки. — Ложись. И мальчик ложится. Снова забирается под одеяло, поджав ноги и крепко прижав к себе игрушечного зайца — по ночам юный граф с ним не расставался, представляя в нём защитника своих снов или кого-то похожего. У того даже оторвался один глаз, но Чуя ни в какую не желал новую игрушку. Отец снова гладит его по голове, медленно вставая и тихо уходя, неслышно притворяя за собой дверь. Чуя сразу закрывает глаза, пытаясь заснуть быстрее, пока под кроватью опять кто-нибудь не заскребётся. Темнота была для Чуи врагом номер один. Вечерами, когда он отлучался в свою комнату из главной залы, где обычно находились его родители, открыть дверь в тёмную обитель было огромной проблемой. Юный граф мялся у дверей по десять, а то и больше минут, пока кто-нибудь из слуг, которых он стеснялся спрашивать, не подходил с горящей свечой в подсвечнике и не освещал ребёнку путь-дорогу. Причудливые пляски огня и теней на стенах не вселяли особого доверия, потому мальчик пулей хватал то, что ему было нужно, и выбегал, резво присаживаясь рядом с матерью и только тогда успокаиваясь. Его мать была женщиной достаточно образованной и мудрой, несмотря на век, потому никогда сына не упрекала за его детские страхи, лишь гладила по голове и утешала, говоря, что в темноте единственное живое существо в его комнате — он сам. С малых лет Чуя ассоциировал мать с яркой птицей или пламенем тонкой, красивой свечи — длинные, довольно необычного цвета волосы, который мальчик называл цветом рассветного неба; их женщина чаще забирала в подобие причёски так называемой гейши — Чуя не понимал, почему это называется именно так, а не «красивенький пучок», например, — но иногда и распускала; она носила тоже длинное, с оттенком розового платье с рисунком цветов, потому Чуя просто не мог не думать о матери, как о чём-то светлом и ярком. Мальчик долго задавался вопросом, как это так получается, что мать — такая лучезарная и приметная, а отец в корне отличается — почти всегда надевал что-нибудь чёрное или тёмное, и единственным цветным пятном на нём был алый шарф, который он никогда не завязывал, и, если бы у старшего родителя были ещё и глаза серые, а не карие, юный граф точно считал бы отца едва ли не монохромным. В семье Чуи также ни у кого не было сильно коротких волос, потому мальчик повадился лишь изредка убирать отросшие пряди и патлы, завязывая лентой в хвост. Наследник был просто маленьким огоньком с голубыми доверчивыми глазами. Однако это не мешало мальчику дрожать от одного вида тёмной комнаты. Стоило больших усилий подняться с кровати, тихо шмыгая носом, понимая, что пол — ледяной, а идти по нему босыми ногами — плохая идея, но всё ещё идти, оглядываясь по сторонам и вытирая мокрые от слёз щёки ушами плюшевого зайца, по направлению к родительской спальне. Это было ужасным испытанием — Чуя вздрагивал от каждого шороха, прижимаясь спиной к стене и почти оседая на пол, до боли в слезящихся глазах вглядываясь во тьму, утирая рукавом ночной рубашки нос и шагая дальше на дрожащих ногах. Иногда ему приходилось зажмуриваться и бежать от своей комнаты до спальни отца и матери, поэтому порой случалось врезаться лбом в дверной косяк, стену или вообще споткнуться обо что-нибудь, но это никогда не мешало мальчику добежать до кровати родителей и не разбудить хотя бы одного из них. И вот, заплаканный наследник стоит у постели со стороны матери, шмыгнув носом снова, сжимая пальцами тело несчастной плюшевой игрушки до треска швов, затем только потянув за край одеяла, пытаясь разбудить. И мать действительно просыпалась, оборачиваясь. Чуя, утирая глаз ухом игрушечного зайца, секунду смотрел на неё, а потом переводил взгляд на пол или в сторону. Он слышал, будто в окно его комнаты кто-то стучит, проводит острым когтем по стеклу за шторами, и ужасно не хотел туда возвращаться. В конце концов, мать всегда разрешала остаться на ночь в родительской кровати, и засыпать между отцом и матерью было гораздо легче, да и кошмары не мучили. Мальчик облегчённо вздыхал, поджимая ноги, когда его укрывали, и засыпал снова — по крайней мере, он знает, что родители защитят его от чудовищ из темноты. Бывало и по-другому. — Что случилось, солнышко? — женщина уже несколько раз находила сына у двери их спальни, сидящего у дверного косяка уткнувшись лицом в колени и держа одной рукой зайца на полу. Она вздыхает, присаживаясь на колено возле сына, оглаживая того по голове, и Чуя, подняв на мать заплаканный взгляд, прижимается к ней. — Опять приснился страшный сон? — её голос такой нежный и успокаивающий, что мальчик невольно перестаёт плакать. Мать поднимает ребёнка на руки, унося в его, детскую, спальню, но до рассвета сидит с ним, пока мальчик спит, хмурясь и дёргая ногами во сне. С первыми лучами солнца Чуе точно будет нечего бояться, а проснувшийся его отец укоризненно посмотрит на вернувшуюся жену, которая опять не спала ночь напролёт. Он наверняка скажет, что просил будить его, когда сыну вновь не спится, но женщина отмахивается. «С возрастом это пройдёт». Юному графу недавно исполнилось пять, а страхи перед темнотой только нарастают, заставляя метаться в кровати, глотать слёзы или бесшумно плакать посреди тёмного коридора, чувствуя, что к тебе приближается что-то жуткое. Оно точно должно появиться! Из-за угла, с потолка, из-под какой-нибудь двери, но точно откуда-нибудь да сверкнёт своими красными глазищами, а потом схватит чёрной мохнатой рукой с когтями за ногу и утащит в мир чудовищ под кроватью. Когда мальчику приходило время ложиться спать, он всегда держался за подол материнского платья и не отходил ни на шаг, не сводя взгляда с пламени свечи в родительской руке. Иногда Чуя забирался на колени отца и засыпал, и никто из родителей его уже не будил. Почему? Ответ был весьма прост — пускай лучше ребёнок спокойно заснёт при свете огня, будучи не один в комнате, а потом отец, осторожно поднимая на руки, отнесёт его в кровать, где он без тревоги проспит до утра. В такие ночи ему даже не нужен был его плюшевый заяц, ведь Чуя не просыпался вплоть до солнечных лучей, проскальзывающих в комнату. Мальчик был ранней пташкой, но вкупе с тем и довольно тихим, потому любил, подскочив в шесть, а то и в пять утра, наблюдать из окна за утренним небом и восходом солнца — подъём светила означает конец власти ночных монстров, и можно вновь спокойно вздохнуть полной грудью. Он в безопасности. Сейчас же графу не так давно исполнилось двадцать два, а детские страхи неминуемо возвращаются. Одеяло — самое большее, под чем он может скрыться с головой, чтобы никакие ночные чудовища его не тревожили, только теперь монстры по-настоящему ожили, расхаживая по пустынным коридорам и ожидая, когда граф очнётся ото сна. Когтистые лапы, хватающие за ноги, уже не кажутся страшилками на ночь, ибо, если почувствуешь когти на своей лодыжке, у тебя есть выбор — либо ты, зовя на помощь, издаёшь свой последний крик, когда враг разрывает тебя на части, либо ты оставляешь конечность в когтистых лапах, но остаёшься живым. «Как же жаль, что какие-то когтистые руки хотят рвать на куски мяса, а какие-то желают лишь обнять…» — Скоро рассвет, — голос у графа хриплый. — Тебе нужно уходить. Живой человек и мертвец просидели в абсолютном молчании пару часов точно, каждый смотря в свою сторону. Чуя рассматривал точку в полу — рассматривал упорно, будто эта точка — центр всей вселенной, а в ней находятся ответы на все нерешённые вопросы, в том числе и такие, как, например, «Как избавиться от нечисти у порога за пятнадцать дней» или «Как можно в кратчайшие сроки выпутаться из всего того дерьма, в которое ты попал по своей глупости». Граф не замечал, что мысли в голове постепенно исчезали, и потому, даже если бы кто-нибудь пощёлкал пальцами у него перед глазами, Чуя бы среагировал не сразу — проморгался, а потом спросил, какая надобность тревожить его величество. Дазай же упорно глядел на тёмную штору, закрывающую окно. Он вдруг вмиг осознал, что, вообще-то, не всемогущ — то могущество, которое он чувствовал в мире людей, молниеносно исчезло; он, простой высший вампир, абсолютно бессилен перед Графом. Дракуле уже достаточно много лет — во всяком случае, больше, чем самому Осаму, и больше, чем было его старому другу. Даже не так — Дракуле больше лет, чем и Дазаю, и его почившему знакомому вместе, так стоит ли говорить об опыте? Вампир не исключает возможности, что тот может его одним взглядом испепелить, не говоря уже о физическом воздействии. «Я никогда не поминал Господа Бога при жизни, но после смерти мне отчаянно хочется его вспомнить. Всего лишь раз. Всего… на мгновение. Вспомнить и спросить, почему этот всесильный светлый образ в головах людей, отвергнув мёртвых тварей, всё-таки сделал кого-то сильнее, а кого-то заставил пред сильными пресмыкаться». Дазай вздохнул, понимая, что он ничем не сможет помочь своему графу. Ничем. — Чуя, — Осаму зовёт тихо, чуть повернув к нему голову, но всё ещё не смотря на сидящую фигуру. — Что тебя тревожит? — Разве ты уже не услышал? — граф отвечает с какой-то тяжестью в голосе — так говорят каторжники, наперёд знающие, что их ждёт. — Я не об этом. — Чуя, прикрыв глаза, ложится, вытянув ноги под одеялом и им же накрывшись. По коже уже ползли мурашки, ведь тот сидел без штанов. — Что-то ещё гложет твою душу. Раньше Накахара бы ответил весьма язвительно, мол, что тот просто дьявольски проницателен, но до сих пор не научился не совать носа не в своё дело, но сейчас в графе за секунду разрушилось, разбилось вдребезги и рассеялось в пыль то хрупкое, что он строил несколько лет, если не всю свою жизнь, начиная с более-менее сознательного возраста. У него нет желания острить. — Как-то… Внезапно всё навалилось, — Чуя вздыхает, не открывая глаз, чуть сдвинув брови. — Тебе не понять. — Почему же? — судя по шороху одеяла, Осаму слегка придвинулся ближе. — Ты — беззаботная нежить, — граф сжимает под покрывалом руку в кулак. — О чём тебе беспокоиться? Как бы выпить крови? Уж прости, но даже тут твоя забота лежит на плечах людей, которых пруд пруди в округе и на окраине. Я, хоть и слабее твоей вампирской сущности, Дазай, — Чуя хмурится больше, и похоже, словно он внезапно выплёскивает накопившийся гнев на полночного гостя. Он виноват? Виноват. Виноват в том, что оказался не в том месте и не в то время. — Но на мне лежит огромная ответственность. Я не говорю про то, что я влачу уже четыре года, нет, я говорю о делах насущных, и не тебе спрашивать, что меня тревожит. Вампир не отвечает. Граф, пускай и не повышал голоса, не старался замахнуться или ткнуть пальцем в чужую грудь, указывая на виновника произошедшего, но в его голосе чувствовалось раздражение. Раздражение, которое годами копилось в невинной душе, повисшее на ней огромным камнем, а сейчас крошится под кислотным ядом, показываясь наружу — ей-богу, будь Чуя змеёй, он бы точно расправил капюшон и зашипел, раскрыв пасть, оскалив два острых клыка, с которых отрава так и каплет, прожигая горячий песок. Только Чуя — королевская кобра довольно молодая, а Дазай — та кобра, которая лишилась куска клыка и прожила достаточно долгую жизнь, чтобы по одному блеску глаз понять, куда противник будет атаковать и на что будет давить, чтобы задеть побольнее. Потому Осаму почти неслышно усмехается, видя в графе всего-навсего обиженного ребёнка. — Ну что тебя так расстраивает, граф? — Дазай оглаживает Чую по плечу сквозь ткань одеяла, глядя на его рыжую макушку и взлохмаченные пряди. И граф сдаётся, глубоко вдохнув. — Бал. В этом поместье будет бал. Следующей ночью, — Чуя приоткрывает глаза, сжимая пальцами край подушки и поджимая теперь ноги под одеялом. Немного холодно. — Ба-ал, — вампир заинтересованно тянет. — И кто же заставил тебя его устраивать? Какая цель? — Цель?.. — у графа внезапно внутри всё холодеет, когда он понимает, что не сможет рассказать Осаму настоящую причину. «Меня хотят женить на какой-нибудь дочери какого-нибудь вельможи, а на балу я должен присмотреть кандидатку… Это звучит так отвратительно. Я даже не знаю, чего боюсь больше — сказать сию новость Дазаю или корчить из себя добропорядочного и доброжелательного мужчину завтра. Ох. Я слишком много вру». — Не знаю, как было в твоё время, Дазай, но в наше принято хотя бы раз устраивать бал-приём в поместье. Традиция, чтобы феодал не слыл тёмной лошадкой, и чем бал обширнее и красочнее, тем бо́льшая известность за вельможей закрепляется. Мне нужна хорошая репутация, раз уж я подался в избавители мирного населения от лукавых, поэтому я не мог отказать. — «О Господи, что за ахинею я только что снёс? Кошмар, я лгу на ходу и даже не заморачиваюсь над этим! Как мерзко. Пытаюсь стлаться перед теми, кто старше меня, но не видит дальше собственной выгоды, конечно. И, чёрт возьми! Я осознаю это, но всё равно делаю! Уж не бес ли сам в меня вселился, а я этого и не понял?» Вампир издаёт тихий смешок. Граф поджимает губы. «Чёрт. Он ведь понял, что я сказал бред? Бред, который даже и минуты дум не стоил. Сейчас он меня высмеет. Высмеет, как последнего шута, потому что я заврался, зная, что не умею врать». — Мне знакомо это. Я же рассказывал тебе о подобном, верно? «Ох». — Да, точно. Рассказывал, — Чуя смотрит в сторону и ломает губы в неловкой ухмылке. Откашливается. — Тебе пора уходить, Дазай. — И почему меня отовсюду гонят, — граф чувствует, как Осаму не то что не встаёт, двигаясь к краю кровати, а наоборот подвигается ближе в лежачем положении. — И не боишься, что за тобой придёт злой и страшный Граф Дракула? — Прекрати, — Чуя бьёт локтем пристроившегося сзади вампира по рёбрам, и тот охает, тихо смеясь. — Это не смешно. Уходи, пока не поджарился, у меня окна покоев выходят на солнечную сторону. — Я лучше полежу здесь. Отдохну. Устал. — Чуя сонно моргает и зевает, потягиваясь руками в сторону, и слышит, как вампир пародирует его зевок, только вместо того, чтобы нормально захлопнуть свою пасть, кусает за плечо, и граф морщится. — Скажи мне на милость, ты совесть вместе с собой похоронил двести лет назад? — Чуя плечом дёргает и хмурится, натягивает одеяло по самые уши, и Осаму что-то бурчит в ответ, бурчит невнятно, пытаясь уткнуться носом в чужую шею, но мешает покрывало. Ворчит усерднее. — Ты как псина. Ещё полай. — Ты злой, — рука вампира обхватывает сверху одеяла и прижимает ближе так сильно, что граф даже закашлялся вновь. — А ты мне рёбра ломаешь. Ты же сгоришь. — Если и сгорю, то только от любви к тебе! — Ты невыносимый. Осаму улыбается, прижимаясь щекой к чужой шее, слыша, как граф, немного поворчав о том, что ему больно от таких стальных объятий, постепенно засыпает. И улыбка с бледных губ медленно спадает, исчезает под павшей на лицо тенью. Дазай, попытавшись обратить всё в шутку, на самом деле пытался лишь оградиться от терзающих мыслей. Не будет же он говорить графу, что остался только потому, что действительно боится за этого беспомощного перед Графом человека? Вампир ничего не сможет сделать, если Дракула захочет вернуться вновь — не сможет его спровадить или хотя бы отвлечь, не сможет сделать вообще ничего, лишь в прах обратиться по мановению чужой руки. Осаму в течение своей жизни часто слышал от своих сородичей о Графе как о жестоком предводителе, строго следящим за тем, чтобы кровопийцы не плодились, как кролики, и под этим подразумевается то, чтобы обращённые не кусали всех подряд. Дазай собственными глазами видел последствия геноцида — тысячи растерзанных тел его собратьев, медленно тлеющие, разносящиеся прахом под ветром, с чёрными слезами из мёртвых глаз. Дракула — единственный, кто может убить любого вампира абсолютно любым способом, не используя огонь или серебро — просто разрывает на части или отрывает головы, не заботясь обо всём остальном. Под удар обычно попадали новообращённые, которых Граф считал обычным пушечным мясом — неопытные вампиры могли навлечь на весь свой род огромные беды в виде ополчившихся на них людей, а могли и по глупости своей «наобращать» своих жертв в себеподобных, увеличивая популяцию никому не нужного расходного материала. Это именно их истребляют люди, отстреливая и сжигая, именно они докучают мирному населению, обращая всё в войну. Когда-то, двести лет назад, Дазай сам мог лишиться своей головы, но ему помогли. Когда-то, двести лет назад, Дазай видел тела невинных, попавшихся под руку Дракуле; видел то чёрное месиво, в которое мог превратиться, если бы каким-то чудом не оказался на вражеской территории — Граф, как оказалось, чтит границы владений чужих вампирам видов, потому даже и не подумал, что на землях врага может скрыться его собственный враг, его собственная жертва. Когда-то, двести лет назад, Дазай усвоил, что Дракула знает всё — знает, сколько новообращённых ходит по его территории, знает, какая единица будет финальной для новой волны геноцида, знает, когда остановиться. Когда-то, двести лет назад, Дазай понял, что Граф — единственный, кого нужно бояться, и теперь ему казалось, что Дракула пришёл за ним. Нет, не с целью убить — отомстить за то, что не смог его растерзать, стоило тому ступить в мир мёртвых. «Ох, Чуя… если бы ты знал, какую беду я на тебя навлёк!». Это было… Двести лет назад.

t'essaye de survivre

Боль.

Ужасная боль.

Боль пронизывает до костей, ломает их, разрывает внутренности на части и впивается колкими шипами в мозг, лицо, челюсть, будто тело упало на острые лезвия, но разум ещё не умер. Движения доставляют боль ещё большую, чем она есть сейчас, и из горла рвётся сиплый хрип, словно подача голоса чем-то поможет. Позвоночник ломит. Это какая-то агония. Мимолётная агония. Перед глазами — темнота, подёргивающаяся далёким светом. Ярким, желтоватым, мягким — это точно не пламя. Агония исчезает, как если бы сверху упало что-то громоздко-тяжёлое и тут же поднялось, оставив место отупляющему спокойствию. Мысли ползут медленнее биения сердца, а само оно бьётся неслышно, как замерло в грудной клетке. Чувств нет. Они явно атрофировались. Попытка повернуть голову оказалась куда более странной — голова-то повернулась, а глаза по-прежнему устремлены в темноту. Моргает. Моргает ещё раз. Веки тяжёлые, но спать совершенно не хочется, разве что полежать несколько лет, не двигаясь. Всё это очень… необычно. Память не работает, но Осаму отчаянно пытается вспомнить хоть что-нибудь до того, как оказался в этом месте, и жмурится. В воспоминаниях тотчас вспыхивают всполохи пламени и обжигающе горячий воздух, рвущийся наружу кашель из лёгких и сильный запах дыма, слышатся крики вокруг, неистовые крики, монотонный бубнёж, и всё это слилось воедино. Если на Земле ещё нет картины самой Преисподней, то Дазай готов её нарисовать, осталось только художественному делу обучиться. Подступающий со всех сторон огонь заставляет метаться на месте, метаться из стороны в сторону, ища выход, а ещё эта пронзающая шею боль, словно в неё попала стрела; ноги не держат, подкашиваясь; мощный толчок, и тело соскальзывает вниз; резкая боль в затылке и спине, а дальше — темнота. Темнота, мягко переросшая в эту слегка светлую обстановку. Осаму не выдерживает, вскрикнув, пытаясь выбраться из этого опутывающего с головы до ног дымного кошмара. И вскакивает, сразу же сев. Дыхание тяжёлое и свистящее, грудная клетка вздымается болезненно, резковато, будто она была пробита, а один глаз не видит, и Дазай хватается за правую половину лица, нащупывая под ладонью что-то шершавое. Ткань оплетает его голову, скрывая под собой глаз, висок, затылок, и на ней чувствуются влажные места — очевидно, это просочившаяся кровь, только подушечки пальцев от прикосновений к этим местам не красные, а чёрные. Ох уж это отвратительное освещение, даже цвета с трудом различаешь. Осаму продолжает держаться за голову. На его руках — бинты, уходящие под разорванные в лохмотья до локтей рукава. Полы рубашки не пострадали, как и жилетка, но ткань ужасно грязная, заляпанная чем-то чёрным или серым. В голову приходит мысль о том, что было бы неплохо понять, на чём Дазай лежит, но рвение прерывает чей-то незнакомый голос, а затем и шум, и резкий свет, режущий глаза — Осаму непривычно для себя шипит, как кошка, и закрывает лицо руками, отвернувшись. Он раньше никогда так не реагировал на яркое освещение. — Проснулся, — говорит незнакомец, хлопнув пару раз в ладоши, если судить по звуку, и свет мгновенно становится приглушённым и мягким — Дазай моргает и щурится, поднимая взгляд, разглядывая пришедшего. Первое, что бросается в глаза — недовольный взгляд, и лишь потом странные круглые уши на голове, как у енота. Бурые ушки, чуть прижатые к голове, и немного странное одеяние — не было привычных графу брюк, рубашки, плаща, было подобие… платья? С длинными рукавами? Кимоно? В этих рукавах были полностью скрыты руки. Осаму нервно сглотнул. Уши?.. — И что ты смотришь на меня? Дазай сразу же потупил взгляд в пол, понимая, что, в общем-то, потерялся во времени и пространстве. Где он находится? Кто это такой? На лице существа, на его глазах — два тонких и круглых стекла, соединённых оправой. Судя по всему, незнакомец не очень хорошо видит. Существо вздыхает, дёрнув ушами, и присаживается на пол дальше от графа. Забавно, но Дазай до сих пор не удосужился разглядеть обстановку — это, как Осаму может понять, некое подобие пещеры или норы, но коли последнего, то нора просто огромная, ведь, если граф встанет, он даже головой в потолок не упрётся. Стены на удивление ровные, ничуть не шершавые, да и сам Осаму сидит на чём-то вроде постели. Освещение в этом месте отнюдь не от огня — по стенам сидят маленькие яркие точки-фонарики. Даже двигаются. Кажется, это светлячки. Светлячки, которые гасят и включают свои горящие брюшки по хлопку. Стоит Дазаю посмотреть на хозяина сего интересного места и почесать затылок, чтобы спросить хоть о чём-нибудь, хотя бы элементарное то, как он здесь оказался, вдруг взгляд падает на показавшийся из-под одежды существа настоящий бурый хвост — длинный, круглый на конце, как у енота. Незнакомец — это вроде и человек, но с ушами и хвостом енота. Енота! Осаму, привыкший думать, что оборотни поголовно волки, да и не обращаются они в зверей наполовину, вообще растерялся. Что за шутовство? Ему не снится? — Как себя ощущаешь? — задаёт вопрос существо, глянув на Осаму. — Хотя кого я спрашиваю, на вас как на собаках всё заживает. — Что? — Дазай моргнул. — В смысле? О чём ты говоришь? Незнакомец дёргает ухом и укоризненно смотрит на Осаму, будто тот спросил что-то совсем очевидное. Его хвост тоже подёргивается. — Новообращённый? — …Что? — Дазай снова не понимает. Или отказывается понимать, ибо в глазах промелькнуло смятение, если не ужас. — О чём ты? — О чём я, о чём я, — существо фыркает, поправляя съехавшую оправу стёкол на нос. — Как тебя угораздило ничего не понять? Ткни пальцем в свои зубы. Дазаю странно слышать этот совет в приказном тоне, но он делает это, чуть приоткрыв рот, неожиданно нащупывая что-то острое. Подушечке пальца больно, приходится отдёрнуть руку, ойкнув, но это точно дало понять, что во рту у него чёртовы клыки. Настоящие клыки мёртвого упыря, в которого он так рьяно желал воплотиться. Вмиг графа охватывают разные чувства — то, что он добился своего, то, что он чудом выбрался из огромного пожарища, и то, что он, чёрт возьми, лишился всего, что у него было. Радости что-то исполнение желания не прибавило, и Осаму замер, пялясь в стену. Как там говорят? Бойтесь своих желаний, неправильно их истолковав? Его ведь предупреждали, что его жизнь изменится в худшую сторону, ах… Даже та мысль, что что-то единственное, что Осаму и привлекло, может быть действительно единственным белым пятнышком на полотне сплошной черноты, и та оказалась правдой. — Но что случилось… — Дазай прикрывает один свой глаз и жмурится, трёт его ладонью. — Я… Я ничего не помню… Нет, не понимаю… Незнакомец тем временем, опёршись спиной на стену, продолжает сидеть, наблюдая за поведением новообращённого. У него странная реакция, не такая, какой он ожидал — нет бесноватых криков о том, что человек теперь чудовище, нет дьявольских телодвижений и скачков в разные стороны, когда новообращённый пытается разглядеть своё тело, клыки, когти и понять возможности, есть только полное непонимание происходящего, причём абсолютно спокойное. Тем вечером тануки не мог не заметить вздымающихся к небу языков пламени даже со своего далёкого местоположения, ведь и здесь чувствовался дым. Кострище явно не сулило ничего хорошего так же, как и не оповещало о том, что люди в очередной раз сожгли какого-то неудавшегося мертвеца в своей новой шкуре, — это что-то огромное и охватывающее большую территорию. Существу ничего не стоит добраться туда — тануки или те остальные немногочисленные, не принадлежащие обычным людям так же, как и оборотням, например, кицунэ, люди-лисы, или тенгу, люди-вороны, живущие высоко в горах, предпочитали придерживаться нейтральных сторон, не опасаясь зайти на чью-то территорию, — чтобы посмотреть масштаб увечий, нанесённых лесу огнём. Зачем? Зверь не любил кочевать с места на место, поэтому нужно было понять, заденет ли пламя его землю. Легко по запаху и по направлению ветра случилось определить, что огонь сюда не дойдёт, но чистое любопытство о произошедшем гнало посмотреть. «Там, насколько я помню, поместье феодала? Неужто его жгут?» Здесь точно постарались люди, ведь от простого самовозгорания ещё никогда такого не случалось. Выгоревшая часть леса и уже погасшая встречала унылым зрелищем — останки какого-то сгоревшего дотла дома или того, чем постройка служила, чёрные стволы и угольки травы в низовьях. Где-то на верхушках чуть поодаль ещё горело пламя, потому тануки обходил пепелище, сделав большую петлю; он знал, что где-то в этих краях располагается графское поместье, и было весьма грустно видеть, как дворянское гнездо пылает и сверкает ярким пламенем. Печальное представление, печальное. Погибает целая династия. Почему бы не посмотреть на это. Люди в латах что-то кричали, совсем далеко стояли церковнослужители, наблюдая за тем, как «догорает дьявольское отродье». «Это уже интересно, — тануки приподнял бровь, слыша это, скрываясь за кустами, которые огонь не захватил и вряд ли уже захватит, ведь накрапывал дождь, — неужели в барском поместье объявился укушенный?» Разобраться в этом, конечно, возможности уже не было — имение рушилось на глазах и шипело от каплющей на горящие доски воды с набежавших туч, только вот под ногами тануки, стоило ему подойти чуть ближе, оказался молодой граф, если судить по одежде, — он лежал в беспамятстве, с лужей крови под головой, видно, откуда-то упал и проломил затылок, и так бы обнаруживший и оставил вельможу почить на своей земле, если б не увидел струйки крови с шеи. «Так это ты, значит, укушен? Ты то самое дьявольское отродье? — тануки склонился, махнув перед лицом рукой, чтобы не вдыхать едкий дым. — Не похож». Граф не выглядел противным на лицо, да и погиб он, как можно было понять на вид, достаточно молодым, если не юным. Неплохой образ для того, чтобы слыть мёртвым существом — его явно укусили едва ли не несколько минут назад, только вот почему-то обратившего нигде не видно. Енотовидный чужак, конечно, без проблем мог его оставить, авось как-нибудь сам выберется, но внезапный треск проваливающейся крыши сгоревшего поместья заставил вздрогнуть, прижать уши к голове и ещё раз подумать над тем, оставлять ли беднягу на растерзание людям. «Какое мне, в конце концов, дело? Я не какой-нибудь праведник. Хотя, быть может, — тануки в последний раз смотрит на лицо умершего оценивающе — раны и порезы на правой его стороне выглядят удручающе, да и на всём теле сквозь рукава рубашки просочились пятна крови, — это принесёт мне в дальнейшем какую-либо выгоду? Быть может…» — Твой дом сгорел, — существо поправляет очки снова, совершенно не заботясь о реакции новообращённого на это. — Пути тебе назад нет точно. Нет, ты, конечно, можешь сходить и посмотреть на пепелище собственного дворца… Но я не отвечаю за то, что тебя могут поймать и вонзить вилы в твою грудину, — зверь приоткрывает глаза, глянув из-под стёкол самодельных очков на графа — тот зарылся руками в свои волосы, пытаясь осознать всё случившееся. — А ещё ты был мёртв. Какое-то время. Осаму не может перестать думать о произошедшем. Он потерял… абсолютно всё, что у него было? «Одасаку тоже мёртв?» Если тануки никогда не видел вдребезги разбитого от случившегося человека, то теперь точно узрел. Гость, если следить за движением его губ, явно хочет что-то спросить, но не решается, передумывая раз за разом, когда наконец задаёт хоть какой-нибудь вопрос: — Скажи, а… — у Дазая слегка дрожит голос. — А хорошие новости есть? — Я ожидал любого другого вопроса, но ты какой-то индивид, — тануки хмыкает. — По крайней мере, ты не мёртв дважды, хотя мог сгореть. Через какое-то время тебе предстоит научиться жить в своём облике, граф, — существо ловит на себе удивлённый взгляд, гласящий о том, что новообращённый удивлён правильностью догадки о его человеческом титуле, — и предстоит тебе это одному, потому что я выхаживать тебя не собираюсь. Дазай многозначительно переводит взор на бинты своих рук. Тануки вздыхает. — Если я помог тебе раз, не надейся на второй. Как только оправишься и точно будешь знать, что тебя при первой же встрече не растерзают твои новоиспечённые сородичи, можешь идти на все четыре стороны. Дазай растерянно кивает, потерев ладонью плечо. Ему нужно хорошо всё обдумать, прежде чем вообще что-то внятное отвечать. Если пораскинуть мозгами, то ему просто повезло с тем, что у зверя сжалось сердце от одного только взгляда на бессознательную фигурку графа, распластавшегося по земле возле останков собственного имения. Обдумать — Дазай обдумает, но очевидную вещь спросить всё же хочется. Она ведь никак не относится к самому Осаму, верно? — А ты, — Дазай глядит одним глазом на вставшего с земли его очередного спасителя, — что ты за зверь? — на его губах — неловкая улыбка, будто извиняющаяся за то, что он просто не знает, как называть хозяина этой норы. — Тануки, — незнакомец махнул хвостом, куда-то уходя. — Можешь звать меня Анго.