Кровь и Вино

Было непривычно осознавать, что теперь выйти на дневной свет означает неминуемую смерть. Хочешь рассыпаться в прах, чувствуя, как твоё тело сжигают живьём? Валяй, только чтобы потом без претензий к кому-либо, а то мало ли, вдруг тебя предупреждали, а тебе всё равно было, ты не верил, мол, как же так, да это бредни. Дазай одновременно не ощущал в себе изменений и понимал, что с этого момента он совершенно другой и даже не человек, а нечто сильнее обычного человека — нечто, что вроде и сильнее, а вроде и слабее, ведь в тебя достаточно швырнуть самым обыкновенным столовым прибором, и ты получишь страшный ожог. Осаму так и представлял себе всё это: он, могучий и страшный, вселяющий страх, распахнувший полы разорванного чёрного плаща на манер крыльев гигантской летучей мыши, оскалившийся, как дикий зверь, готовый впиться клыками в шею невинного прохожего — и забивается в угол от одного вида серебряной вилки, смотря на неё ошалелыми глазами и боясь, как бы она тебя не задела. Осиновый кол? Сказки! А вот ложка из серебра — у, жуть, уберите её подальше, только не бейте ею по лицу, пожалуйста. Бывший граф с неподдельным интересом рассматривал свою бледную, как снег, руку с синеватыми венами, пальцы с заострёнными когтями, которые отрастут вновь гораздо быстрее обычных человеческих ногтей, если те придётся поломать. Его зрение теперь стало каким-то невероятным, а необычный алый цвет зрачков придавал Дазаю больше уверенности, что он — та ещё жуткая страшила. Вернее, восхитительной внешности, но страшила, ибо попробуй не начать делать ноги от человека с клыками волка и с неестественной бледностью кожи, присущей только свежим мертвецам, восставшим из могилы после нескольких дней от своей кончины. «Наверное, если бы меня всё-таки нашли раньше, чем этот барсук, — Осаму в упор не называл в мыслях енотовидного оборотня Анго енотом, хоть вслух и не решался, — я бы очнулся в гробу, с воткнутым в грудь осиновым колом. Неприятные ощущения, стоит догадаться, — он смотрит на свою руку. — Я бы точно источил когти в кровь, пытаясь процарапать древесину. О, или бы задохнулся до моего освобождения? Хотя нет, чушь всё это, мне ведь даже особо дышать не нужно. Хе-хе-хе, а даже если и нужно, то наверняка пробил бы одним ударом кулака жалкую оболочку, пытающуюся сдерживать гнев нежити. Ха… Ха-ха! Жалкие людишки». Спустя какое-то время пребывания в шкуре вампира Осаму так и не научился воспринимать новое тело всерьёз. Если судить по его поведению, то тот будто научился контролировать живую игрушку и вселился в неё, развлекаясь, как только мог — с виду робкий и напуганный происходящим, Дазай быстро освоился. Уму было непостижимо, что этот новообращённый творил! Возникала мысль, будто Осаму в детстве не наигрался, а ещё то, что днём он, значит, горевал по всему тому, что потерял, и даже, пожалуй, впадал в глубокие печали, лёжа на спине и пародируя извечные позы спящих вампиров, с руками крест-накрест на своей груди, касаясь ладонями плеч, а ночью вся тоска мигом проходила, и его ветром из норы тануки сдувало до самых рассветных лучей. Почему тануки всё ещё не выгнал ребёнка-переростка, балующегося со своими способностями? Анго, впрочем-то, было всё равно на то, что спасённый им кровопийца делает — енот в няньки не нанимался, ясно дав понять ещё с самого начала, чтобы Дазай как можно резче осваивал своё могущество и уходил отсюда восвояси. «Ты можешь сюда возвращаться только потому, что при дневном свете ты мне абсолютно не мешаешь, — спокойно, но чуть нахмурившись, говорил Анго, — а ночью тебя здесь не застать». Еноты — они ведь по натуре своей ночные жители, потому тануки днями отсыпался, а Осаму делал вид, что отсыпается. Он мог, подобно брошенной на пол кукловодом марионетке, не вставать из своей позы мертвеца часами, лёжа с закрытыми глазами и думая обо всём том, что его волновало и не волновало, и это было, на самом деле, прекрасно. Люди — почему они хотят спать, почему вообще засыпают? Они устают, восстанавливая во сне силы, чтобы следующим днём работать так же продуктивно, как и предыдущим; а что делают вампиры? Ничего такого, что заставило бы их мозг проваливаться в фазы сна, ведь, если копнуть глубже, то, получается, все органы у мертвецов мертвы, как и их мёртвая оболочка, требуя гораздо меньше, чем человеческие внутренности. Да, безусловно, если проткнуть тело вампира чем-нибудь острым, но не серебряным, ему, конечно, будет больно, но хоть ты насквозь живот нежити проткни — помучается да вытащит, посмеявшись над скудным умишком нападающего. Всё зарастёт мгновенно, вот Осаму и бесстрашен. Однажды он пробовал повиснуть на ветке дерева вверх ногами, чтобы почувствовать себя настоящей летучей мышью. «Я ведь читал, что вампиры умеют превращаться в них? Почему я не умею?» — обиженно дул он щёки, когда провисел вниз головой почти до самого рассвета. Его волосы растрепались, а ещё можно было сказать, что кровь прилила к голове, но — увы! — у нечисти нет такого понятия по причине отсутствия этой самой крови, а чёрная вампирская к голове и не думала приливать. Вот, в общем-то, и весь секрет: вампиры могут «спать» в любых позах, хоть зацепившись ногами за ветку дерева, без вреда так называемому здоровью. У кровопийц такого понятия нет и быть не может, у них существует только два понимания о своём о состоянии — или жив после своей смерти, или мёртв окончательно, обратившись в чёрный пепел. Не бывает чего-то среднего. К слову, когда Осаму попытался отключиться от мира сего, повиснув вниз головой и скрестив руки на груди, прикрыв глаза, в какой-то момент он перестал прислушиваться к окружающим звукам, а, когда мимо него с шумом пролетела маленькая птица, вздрогнул и сорвался вниз, упав пластом и сетуя на то, что он — бракованная летучая мышь. Дазай истинно дурачился. Чувствуя вседозволенность и безнаказанность, понимая, что даже выстрел из ружья, если только не серебряной пулей, ему нипочём, из ночи в ночь он всё больше и больше осваивался в новом теле, и отнюдь не в положительном ключе. Впервые почувствовав жажду крови, Осаму сразу и не понял, почему его горло так ужасно саднит. Он в буквальном смысле пытался залезть рукой до глотки, чтоб убрать мешающий зуд, пытался проткнуть веткой свою шею, но всё тщетно — это только доставляло неприятные ощущения и вздохи Анго о том, что этот вампир абсолютный мрак и брак, и зачем, мол, он его вообще с пепелища вытащил. Вампиры выглядят почти как люди, потому было достаточно странно видеть человека с воткнутой в шею острой древесной ветвью. «Если ты продолжишь вытворять такие номера, — тануки раздражённо дёрнул ухом, — а потом посмотришь на меня голодными глазами, я не поленюсь и тотчас выпровожу тебя отсюда, а ещё постараюсь сделать так, чтобы ты и дорогу сюда забыл». Дазай что-то пробубнил в ответ, но понял, куда хозяин берлоги клонит. Решено было выйти на первую в жизни охоту, когда вместо настоящего оружия, свиты и собак у охотника есть только клыки и скорость. О своей нечеловеческой скорости Осаму узнал тогда, когда внезапно в его голову ударило побегать по ночному лесу, а потом он неожиданно для себя врезался лицом в ствол дерева, не заметив. Если и существует воплощение учения на своих ошибках, то вот оно, и имя ему — Осаму Дазай. Вампир-новичок, довольный своим положением. Он ощущал себя настоящим хищником, осталось только пригнуться и передвигаться на четвереньках, подобно выследившему добычу волку, подкрадывающемуся к ней сквозь заросли и бурьян, стараясь не шуметь и не сводить глаз с ничего не подозревающей жертвы. Дазай, ежели быть честным, представлял себя зверем, чтобы охотиться было не скучно — ступал неслышно, на секунду опуская взгляд под ноги и следя, чтобы не наступить на что-нибудь выдающее его присутствие, тут же переводя взор вперёд, полностью обратившись во слух. Выслеживать ночных птиц было делом пустым, ведь лазать за ними по деревьям не хотелось, а вампиры, наверное, только быстро бегать и умеют. Не до птиц, в общем, даже с кошачьей ловкостью нежити. Шестое чувство подсказывало, что на людей выходить рано — кто знает, как себя поведут испуганные двуногие, увидев появившегося из тьмы лесов человека, сверкающего глазами не хуже дикого зверя? Нужно было тренироваться на животных. Хотя бы раза, верно, будет достаточно, чтобы понять, как действовать. Хотя бы раза будет достаточно для сознательного вампира. Не для Дазая. Он поскользнулся на листве, когда резко развернулся за прошуршавшей мимо крысой, но всё-таки схватил её, едва ли не сдавив до смерти, когда грохнулся на спину и глухо ахнул от неожиданности. Да уж, вампирская элегантность во всей красе — запутаться в собственных ногах, чтобы выдавить глаза зверьку, которого держишь в кулаке. Смотря на вяло пытающуюся вырваться крысу, Осаму подумал о двух вещах, сидя на холодной траве — о том, что вампиром Дазай стал по чистой случайности, ведь неуклюжести ему не занимать, и о том, что крыса — не олень, которого бывший граф думал выследить. «Ну, да, конечно, замахнулся на благородное копытное, — усмехнулся тот в мыслях, глядя на сопротивляющегося смерти зверька, — а в итоге получил то, что достоин. И это… чертовски несправедливо!» Не стоило больших усилий взять голову крысы в пальцы, чтобы резко хрустнуть шейными позвонками, дабы животное прекратило страдания. Прости, крыска, но твоя гибель более чем великодушна — ты погибла не в когтях дикой кошки и не под раздирающим твои внутренности клювом голодного филина, а даровала свою кровь новообращённому вампиру. Такова жизнь. Сделав такое мысленное лирическое отступление, Осаму задумался, что и он когда-то может оказаться этой крысой в чьих-то руках, способных сломать чужую шею одним движением пальцев. «Фу, — мокрая и прогорклая шерсть зверька щекочет нёбо, да и на вкус отвратительна, бывший граф даже скривился, — какая же эта кровь мерзкая». Как и ожидалось, убить крысу не хватило. Саднящее горло чужая кровь будто больше раздразнила, и у Осаму закружилась голова — нужно было срочно отыскать кого-то ещё, кого-то побольше, чтобы опустошить его вены от зверского голода, чтобы иссушить несчастное тело до горстки сухих костей, и, казалось, уже неважно, кто попадётся на пути — большерогий олень или человек, заплутавший в этом тёмном лесу. Слегка ворчливый тануки говорил вампиру до этого, чтобы тот не тратил время попусту на безделье, а лучше бы потихоньку начал учиться охоте как неотъемлемой части его ночной отныне жизни. Что говорил Анго? «Жажда крови — это даже не голод людоеда, видящего перед собой целый стол со свежими нарезками, — он качал головой. — Это то, когда ты не только не можешь себя контролировать, но и не ощущаешь того, что ты делаешь. По сути, это как забытье, только звериная твоя натура продолжает двигаться и пить кровь, пока не насытится. Ну и, в конце концов, не исключаю возможности, что ты просто-напросто очнёшься посреди людского поселения, сидящим в скрюченной позе на горе иссушенных до единой капли трупов». Что услышал Дазай? «Бегай и прыгай, как молодой сайгак, сколько влезет, а когда припрёт, найди кого-нибудь да испей крови по-тихому, только по-тихому. А ещё не доводи до исступления. Ты же не животное». Словом, погоревать Осаму погоревал, да вот только горечь утрат быстро затмили новое тело и полная свобода действий из разряда: «Если однажды ты не придёшь обратно, тебя никто не будет искать». Кто же знал, что легкомысленность, так легко пресекаемая слугами ранее, могла довести до состояния несостояния? Бывший граф допустил огромную оплошность, понадеявшись на своё могущество. Нюх обострился вплоть до того, что Дазай едва ли не видел своим зрением хищника полоску запаха, ведущего к жертве; да что вы знаете о голоде кровопьющей нежити? Новообращённый не пробовал крови не только ни разу за те несколько дней, что осваивался в способностях, но ещё и ни разу за все свои двадцать два года, поэтому остатком сознания он всё ещё понимал, что эта жажда абсолютно дика и свойственна лишь оголодавшему зверю. «Я бы… Я бы никогда не чувствовал такого голода, даже если бы отказывался от еды неделю, — Осаму, держась за голову, ощущает, будто клыки вновь растут, растут болезненно, причиняя боль дёснам, а в горле полыхает пожар, словно вампир только что опустошил залпом чан с крепким алкоголем. — Ох, как же… дурно… Даже живот от голода не крутит… Главное, чтобы глотку в узел не скрутило». Казалось, остановившись, он мог вести ухом по ветру, улавливая малейшие звуки, но — увы, опять же — вампир не оборотень. Обоняние обострилось, а тёмные краски вокруг и те потускнели, мир вокруг внезапно стал монохромным, а дыхание — тяжёлым, как у разбуженного зимой больного медведя-шатуна. Сохраняя чистыми и ещё не затуманенными жаждой задворки разума, новообращённый понимал, что он сейчас хуже этого самого медведя, ещё наверняка зашипит, как испуганная кошка, и кинется с той скоростью, с какой человек даже обратиться в бегство не успеет. Это было упущением — упущением, про которое Осаму наверняка скажет: «Упс, как интересно вышло», но это после того, как ему чудом голову чем-нибудь не оторвёт, а сам он не заявится на пороге, как собаками задранный. Чудесное обоняние обострилось до того, что Дазай мог закрыть глаза и идти по запаху, ни разу не споткнувшись и не ударившись обо что-нибудь лбом. Нет, он не шёл, он бежал, скрывался тенью, слыл ветром, вздымающим листву, был тише воды, но явно выше травы, просто не выдавал своего присутствия — сознание было отключено, Осаму уже не воспринимал самого себя в теле; он словно уснул, чувствуя, что двигается. Горло царапало изнутри, пока наконец не послышался звук шороха травы и краткое, но громкое завывание, скуление, прекратившееся в сей же час, а шерсть забивала нос и рот, пока внутренняя дьявольщина пресыщалась, а разум светлел, как и возвращались краски вокруг; стало вмиг больше тёмной ночной зелени, небо казалось более синим, нежели чернильно-чёрным полотном с белыми вкраплениями звёзд. С глаз будто пелена спала, и в какой-то момент из пасти вампира упала мёртвая волчья туша — иссушенная, с закатившимися глазами, поджавшая лапы. Осаму нервно сглатывает, чувствуя кровь во рту. Единственная мысль, что мелькает в голове: «Эта кровь какая-то невкусная». По крайней мере, горло больше не саднит. Дазай облизывается, вытирая бинтами на руке алые капли с губ. При жизни, насколько он мог судить, кровь была гораздо отвратительнее, а сейчас пить можно. Сойдёт, так сказать, как если опустошить кружку с напитком, который не особо жалуешь, но предпочитаешь из всех остальных, которые терпеть не можешь. Безумное состояние вмиг исчезло, и бывший граф чувствовал себя сытым. «Интересно, а… А обыкновенной едой жажду не заглушить?» Как известно, яблоко от яблони недалеко падает, потому нюхом, превосходящим человеческий, Дазай быстро обнаружил дикую яблоню где-то на самом отшибе леса возле просёлочной дороги, по которой обычно разъезжают телеги, и поспешил подцепить когтями лежащее на траве яблоко. На вкус оно оказалось бумажным. Осаму скривился, отбросив укушенное яблоко в сторону, и брезгливо вытер рот. — Как пергамент жуёшь, тц. Но, быть может, другое вкуснее? Как выяснилось, все яблоки на вкус бумажные, а яблоня осталась с девственной чистой зелёной кроной — юный вурдалак не поленился попробовать каждое, даже не дозревшее от отчаяния, но не добился ничего, ведь с тем же успехом мог кусать кору дерева и жаловаться, что она несъедобная и вообще фу. Дазай — тот, кого будут проклинать жители деревни, пришедшие собирать урожай и обнаружившие все плоды скромно покусанными с одной стороны; тот, кого назовут дикарём и «сволочью, которая все яблоки погрызла», но ему, в принципе, будет всё равно. — Как всё, однако, печально! — А чего ты добивался? — Анго хмурится, слыша, как вампир вещает о своих похождениях. Последний о кровавом безумии умолчал — о том, когда завалил здоровенного волка и не подавился. — Вампиры — это тебе не травоядные животные. Я надеюсь, траву ты щипать не пытался? Осаму звонко смеётся, намекая, что тануки его явно переоценивает. В глубине чёрной и пропитанной кровью души он понимает, что, в принципе, если бы ему было лень искать плодовые деревья, то мог и травы пожевать, чисто пробуя на вкус. Тануки только вздыхает, потирая пальцами переносицу, сняв очки. — Я искренне надеюсь, что на глаза людей ты не попадался, когда лазал по деревьям. — А мне нельзя? — Дазай смотрит заинтересованно, как ребёнок, услышавший что-то жутко интригующее его детское сознание. Он тут же отвлёкся от темы прошлых фраз. — Если ты хочешь, чтобы на тебя натравливали собак, а потом устроили облаву, то всё в твоих руках, только не смей приводить людей к моему порогу. Людей нужно остерегаться, как ты не понимаешь? — По-моему, ты просто жутко необщительный. — Я необщительный потому, что не хочу лишиться собственного хвоста, и, если такие, как я, могут лишиться только его, — Анго хмурится, исподлобья глядя на вампира-новичка, — то тебе запросто оторвут голову. — А ещё ты негативно мыслишь. — Я мыслю реалистично. Пускай я мало что понимаю в традициях и воспитании подобных тебе, но советую держаться от людей подальше потому, что этого правила придерживаются все. Уж постарайся не выделяться из общей массы? Осаму что-то пробубнил в ответ. Не выделяться из массы себеподобных нужно было с самого рождения. Охота, оказывается, не была изматывающим занятием. Все гуманные наклонности в Дазае разом исчезли, уступая место некоему кровожадному азарту — испробовать кровь всех, кто встретится на пути, даже человека, и понять, кого убивать выгоднее. Осаму всё прекрасно понимал — понимал то, в какое чудовище превратился, и это отнюдь не связано с изменениями внешними, ведь, по сути своей, он всё ещё оставался человеком где-то глубоко внутри, а теперь напрочь загубил человечность; понимал то, что мог творить всё то, что творит сейчас, и будучи живее всех живых — мог отречься от престола или вообще бежать однажды ночью, наплевав на предрассудки и придав остроты ощущениям в виде постоянного хвоста ищеек потерянного графа. Бывший вельможа и не думал, что, если тебя считают погибшим, все обязательства мигом спадают на плечи чужих, причём больше душу и сердце ничто не волнует. Кому какая разница, граф ты там был, император, прославленный воин или бродяга-пьяница, если в глазах других ты мёртв? Дазай потерял границы дозволенного. Возможно, на этом сказалось отсутствие какого-либо наставника, но, стоило Осаму задуматься о подобном, он тотчас же приходил в уныние, понимая, кто действительно мог стать его наставником. Поэтому новообращённый старался о таком не помышлять. Осаму — безрассудный. У Осаму нет морали. Он живёт в каком-то своём мире, подчиняясь собственным правилам и упорно игнорируя чужие законы. Человеческие предписания его теперь совершенно не волновали никоим образом вплоть до того, что в мыслях он был готов возглавить группу анархистов, но тут же в голове спорил с самим собой о том, что и вмешиваться в человеческую жизнь неправильно. Не то чтобы неправильно даже, а абсолютно неверно; если звери и неразумны, если и можно их единичные смерти посчитать за естественный отбор, то люди гораздо разумнее зверей, — естественно! — и именно их стоит опасаться. Ни голодных волков, ни медведей, ни стаи одичавших собак, а людей. Недаром, верно, все те, кто отличается от человеческого рода — вервольфы, вурдалаки, чернокнижники, колдуны и ведьмы, прочие, — прячутся от людского глаза в тенях и густой листве, неотрывно следя за человеческой жизнью. Не зря Дазай порой шутил, что, если чувствуешь на себе чей-то взгляд, это наверняка оборотень следит за тобой. Сытый. В ту ночь бывший граф совсем заскучал, ища, что бы такого сделать ещё из того, что он может, но покамест не делал. Жажда не мучила, но клыки так и чесались что-нибудь укусить, хоть камень — у новообращённых, как Осаму узнает гораздо позднее на собственном опыте, случаются заскоки в поведении, например, когда до одури хочется кусать всё подряд, или когда рассудок плывёт под воздействием нового тела, и безумные юнцы стремятся подняться в собственных глазах, убивая всё, что движется, тем самым раздражая и нередко входя в немилость более старших. Привыкши считать себя особенным, Осаму даже значения не придавал своим поступкам, наивно полагая, что теперь ему, мертвецу, восставшему из могилы, божья кара нипочём. Божья — действительно нипочём, а вот кара от собственных собратьев может настать моментально. В свои двадцать два, в своей новой шкуре Дазай был истинным ребёнком, которого бросили на произвол судьбы — нет того, на кого бы он мог смотреть и идти за ним, нет вообще никого, чей пример можно было бы взять для себя. Для таких, как бывший граф, жизнь всегда изначально кажется мёдом, пока они не встречают первую серьёзную опасность и не понимают, что всё, что они до этого делали, лишь детские забавы, да и церемониться с ними никто не будет. Словом, Дазаю и повезло, и не повезло одновременно, просто последнего на тот момент вурдалак ещё не осознал. Но повезло ему явно больше. Будет уместно сравнение, что новообращённые без наставника — это брошенные хозяином щенки где-то в глуши; и выживет сильнейший. В ту ночь запоздавшему путнику не свезло встретить юного вампира, сверкнувшего рубинами глаз из тьмы. Дазай замер — человек замер тоже, как если бы встретились наевшийся досыта хищник и не ждавшая повстречать угрозу жертва, ведь оба стоят и пялятся друг на друга; один дрожит, не менее дрожащей рукой начиная креститься, другой рассматривает с неким интересом. Возможно, для Осаму это первая возможность испробовать человеческой крови, коей он будет питаться всю свою жизнь, потому безрассудный вурдалак решил не упускать своего шанса. В конце концов, надо же когда-нибудь тренироваться? Человек закричал, когда вампир вышел к нему ближе, и уже готов был бежать, роняя по дороге вещи, но что-то дёрнуло Дазая крикнуть, чтобы тот остановился. «Стой!» — и одного слова хватило, чтобы будущая жертва действительно замерла, глядя в вампирские глаза. Тут-то Осаму и сам остановился, не понимая, что произошло — он даже огляделся по сторонам, пытаясь понять, что заставило человека перестать двигаться. — Это… я сделал? — Дазай спрашивает сам себя, подходя ближе, чувствуя себя теперь некомфортно. Жертва смотрит на него глазами испуганной лани, но не может сдвинуться с места. Где-то в голове вампира щёлкает, что это очередная вурдалачья штучка, и она не может не радовать. Подходит ещё ближе. — Ч-ч-ч. Спокойно. У тебя нет сил кричать. Чудо! Осаму словно нашёл для себя новую игрушку, понимая, что может управлять людьми, глядя в их глаза. Он слегка машет ладонью в сторону, намекая на то, чтобы человек наклонил голову, и впивается клыками в человеческую шею — о, эта кровь не сравнится с кровью диких зверей однозначно. Жертва не смеет издать ни звука, даже когда её ноги подкашиваются, и Дазай понимает, что переборщил, когда несчастный перестаёт стоять и падает бездыханным телом на землю, а с клыков Осаму каплет багряная кровь. Вурдалак смотрит тупым взглядом на обескровленный труп и утирает рукой в бинтах свой рот, оставляя на тех кровавые разводы. «Ну, с кем не бывает, — он пожимает плечами. — Интересно, а это сработает на других?» Оставив мертвеца лежать прямо на дороге, Дазай не позаботился совершенно ни о чём, осознавая, что хочет разыскать и других людей, чтобы испробовать на них открывшуюся способность. Только вот в поисках своих вампир остановился, задумавшись. «Но ведь укус в шею обращает в кровопийц?.. Или это не тот укус, который полностью опустошает человеческое тело?» Осаму постоял на месте, думая вернуться и посмотреть, не превратил ли случайно того несчастного в себе подобного, но вскоре отмахнулся от этой затеи. Старый друг не стал бы называть укус особенным, если б было достаточно просто укусить и выпить всю кровь, и благо что догадка вурдалака оказалась правильной. Он просто оставил труп где-то на дороге, по которой ходят люди. Стоит ли говорить, что таких, как он, терпеть не могут старшие вампиры? В эту ночь Дазай опасно близко подобрался к поселению людей, игнорируя внутренний голос, который повторял слова Анго о том, что к местам обитания человека подходить не стоит для собственной безопасности. Бесшумной тенью он передвигался от дома к дому, прячась в закоулках, до громкого скулежа пугая дворовых собак, озираясь по сторонам, дабы его не увидели посторонние, пока наконец не обнаружил лежащего в подворотне пьяницу. Тот совсем не соображал, пребывая в беспамятстве, да и разило от него выпивкой за несколько метров, потому вампир решил к нему не притрагиваться из присущей вельможам брезгливости. Он уже хотел уйти, понимая, что скоро рассвет, но какова же была удача, когда пьяного в валенок товарища пришёл забирать менее пьяный товарищ. Он даже держался на ногах и нёс невнятную околесицу, а это значит, что с ним можно позабавиться. Дазаю ничего не стоило появиться сзади угрожающим чёрным пятном, а потом, дождавшись замедленной реакции, сказать такое простое: «Обернись», сверкнув глазами. Пьяница, охнув, чуть с ног не свалился на своего спящего товарища, но вампир вовремя подоспел произнести команду стоять, чтобы жертва, покачнувшись, выпрямилась. Осаму вновь почувствовал себя ребёнком, которому вручили новую игрушку, и ехидно заулыбался, вкушая новые возможности. Да он просто король этих жалких людишек! Захочет — прикажет стоять. Захочет — убьёт. Захочет… Да что захочет, то и сделает! «А графом бы меня за это осудили». Дазай хочет произнести ещё одну команду, абсолютно не желая кусать замшелого старика, но неожиданно пьяница вздрагивает и начинает громко кричать — настолько громко, что Осаму вздрагивает сам, втягивая голову в плечи. — Успокойся, успокойся! — начинает шипеть вурдалак, пытаясь выловить взгляд пьяницы, но тот кричит хуже раненой свиньи. Внушение не действует. Не действует! О, неужели Дазай на таком глупом примере понял, что не всемогущ? Вампир слышит, как вокруг просыпаются люди, слышит голоса и возню и тушуется, понимая, что что-то сделал не так. Ему говорили не соваться в людские поселения? Говорили! Он не послушал? Конечно же, нет. Поджимая фантомный хвост, Осаму ретируется — ретируется бесшумной тенью теми же дорогами, только уже под лай собак и в угрызении собственной совести о том, что поверил, что может всё. Быть может, несчастный крестьянин на лесной дороге — уникальный случай? «Он… Он, наверное, не принимал вербену, ах… И как же я мог забыть об этом? Неловко вышло». Вспоминая об указаниях тануки, когда тот говорил, чтобы вампир не тащил за собой хвоста, Дазай останавливается и петляет волчьими тропами, болезненно вслушиваясь в окружающие звуки. Сознание подсказывает, что преследователи, даже если таковые и могли объявиться, просто не смогли бы успеть за нечистью, тем более Осаму, кроме пьяницы, никто и не видел, а ему-то кто поверит? Скажут, что черта словил спьяну, вот и всё. Он не замечает, как оказывается на пороге норы енота, причём гораздо раньше появления рассветных лучей. Анго здесь нет, и Дазай совершенно один. Ох. Он чувствует себя напакостившим ребёнком, который думал, что ему всё сойдёт с рук, а теперь твёрдо уверен, что вот сейчас расправа его настигнет. Так глупо попался! Ну, не попался, но тем не менее. Можно сказать, сунул руку в мышеловку и удрал вместе с ней. Пытаясь успокоиться, снова вспоминает, что не скрыл следов своего раннего преступления. «Чёрт возьми, — Осаму прикладывает ладонь к лицу, — почему я не догадался хотя бы в кусты его затащить от чужих глаз подальше? Я безнадёжен». Осознание случившегося настигло мигом. Дазай нервно смеётся. Он сидит, обняв колени, до самого утра, не показывая носа из этой норы. Он думал, что первая проба человеческой крови выглядит более романтичной, чем у Дазая получилось, и от воспоминаний машинально облизывает губы. Наверное, все так думают, представляя первой жертвой прекрасную белокурую девушку с голубыми глазами, томно вздохнувшую, когда острые клыки иглами пронзают шею, а струйки крови медленно стекают на ключицы и грудь… Осаму трясёт головой, отгоняя подобные мысли. Видно, придётся всю свою вторую жизнь перебиваться с пьяниц на запоздалых полуночных путников, ещё и гадать вместе с тем, пили ли те настойку вербены или нет. Для вурдалака нет неожиданности в том, что пришедший в свою нору Анго смотрит на него испепеляющим взглядом, причём при свете светлячков стёкла очков угрожающе поблёскивают. Тон его голоса вполне понятен. — Я не знал, что мудрые вампиры не дружат с головой. Нападать исподтишка, ещё и так халатно оставлять труп на дороге, — тануки раздражённо машет хвостом, как злой кот. — Ты понимаешь, что ты на себя навлёк? — Людскую ненависть? — Дазай пожимает плечами, пытаясь отшутиться, но оборотень непреклонен и, похоже, не разделяет шутки. — Людскую ненависть заслужили твои предки ещё до твоего первого рождения, а сейчас ты навлёк на себя свою вторую смерть. — О чём ты? Анго умело игнорирует вопрос, как и вампир ранее игнорировал его указания. — Следующей ночью тебе не стоит показываться вне этой норы, а следующим вечером — уходи отсюда как можно дальше. Я надеюсь, это тебе понятно? Дазай явно опешил. В голове снова рой вопросов, как и тогда, когда он впервые здесь очнулся в облике мертвеца. — Если ты хочешь спросить, а почему, собственно, это всё происходит, и я выгоняю тебя, — тануки глядит на вампира укоризненно, будто сражается с чувством выставить его из своего жилища прямо сейчас, — то это потому, что ты нарушил ту тонкую грань, когда большинство твоих собратьев погибнет следующей ночью из-за тебя. — Почему? — Дазай даже встал на ноги, сознавая, что совершенно не понимает, о чём идёт речь. — Иногда мне становится интересно, — Анго впервые обречённо вздыхает, — почему я, оборотень-отшельник, знаю о вампирах больше, чем ты сам. Если у тебя нет причин мне не доверять, то следующей ночью не смей и шагу отсюда делать, если не хочешь распрощаться с головой в буквальном смысле. И запомни, — тануки сверкает глазами и резко поворачивается к вурдалаку, и тот даже отходит на шаг, — я делаю тебе огромное одолжение, предупреждая об этом. И снова — почему? Завтрашним вечером ты всё поймёшь, когда будешь бежать отсюда так быстро, как только можешь. Осаму решил больше не задавать вопросов, боясь, что ужаснётся ещё больше. Неведение, безусловно, пугает, но, как говорится, меньше знаешь — крепче спишь. Дазай решил придерживаться одной мудрой мысли хотя бы раз в своей жизни. И, как выяснилось, совершенно кстати. Роковая ночь, когда Дазай забился в угол норы тануки, была наполнена адскими криками и громким воем, какими-то нечеловеческими воплями, будто несчастных созданий терзали дьявольскими пытками — такими, о которых Осаму знать не знает и знать не желает. Как только сумерки наползли на окраины, где-то вдалеке раздался первый истошный крик, словно кому-то наживую резали глотку, и оборвался он так же резко, как и появился — Дазай вздрогнул, оглядываясь, всматриваясь в темноту норы. Тануки не было и сегодня, только объявился он гораздо раньше, чем приходил до этого — в третьем часу ночи, хотя обычно возвращался чуть позже рассвета. Забавно, но Осаму не интересовался, чем занят Анго всё это время, как и последний не думал спрашивать о том, что делает вампир. В эту полночь Дазай был особенно неразговорчив. Охватывал непонятный первобытный ужас, когда до чуткого уха доносились еле слышимые, но душераздирающие вскрики — такие незначительные, возможно, даже не доносящиеся до человеческого слуха, но Осаму ужасно хотелось забраться под кровать и не вылезать оттуда, представляя всё кошмаром. Анго тоже был настороже, изредка водя ушами из стороны в сторону. Напряжение повисло в воздухе до самого утра. Иногда Дазаю казалось, что он может чувствовать тонкий запах крови буквально из города, который был отсюда гораздо дальше, чем было расстояние от него до сгоревшего имения. Всё казалось жутким провидением, о котором так отчаянно предупреждали, но в которое Дазай не верил. Он просто не понимал, что же творится, пока Анго наконец не нарушил тишину, вздохнув: — Это вершит правосудие ваш Граф Дракула, — вкрадчиво начал он. — Я мало знаю об этом, но из века в век Дракула избирает для себя какую-то одну судную ночь, чтобы истребить абсолютно всю популяцию новообращённых вампиров. Осаму внимательно прислушался. — Представь, что таких, как ты, безрассудных и молодых, тысячи и десятки тысяч, — Анго смотрит в красные глаза, на него устремлённые, — и они точно так же, как и ты, творят невесть что, ссылаясь на мнимое могущество. Дракула предпочитает решать эту проблему обыкновенным геноцидом тебе подобных, оставляя всё в дальнейшем на самотёк. Кто смог выбиться в более старших, тот и выжил, но даже те, сумев рассчитать час такой ночи, прячутся в своих убежищах. Это всё, что я знаю. — Он просто и хладнокровно убивает новичков? Чтобы они не вредили человечеству? А что, если они не вредят? — Дазай вопросительно приподнял бровь, не понимая всех тонкостей. Тануки в ответ лишь пожимает плечами. — То большинство, что причиняет хаос, решает судьбу всех. По сути, ты ходил на грани собственного самоубийства чужими руками. Уж не знаю, как устроены чувства и мысли у кровопийц, — Анго дёрнул ухом, — но Дракула понимает, сколько ему ждать до следующего правосудия, и когда ему выходить расправляться. Я думаю, уходя отсюда, ты увидишь плоды его стараний. Тебе повезёт, если он успокоится за одну ночь. — Если он знает обо всех, то… — Осаму вздыхает. — Почему он, бродя где-то в округе, — он прислушивается снова, как кролик, услышавший шаги лисы возле своей норы, — не обнаружил меня? — Граф, в отличие от тебя, чтит границы чужих владений. Он не сунется на земли оборотней, в этом вся и соль. Дазай на миг замер, а потом отвёл взгляд. Получается, этот енот спас его дважды, ничего не требуя взамен. Следующим вечером Осаму ушёл в полном безмолвии, не тревожа спящего прощанием. Закатное солнце больно жгло кожу, когда вампир попадал в просветы лучей между густой листвы. Он передвигался тенями, спускался в овраги, причём шёл в направлении от своего сгоревшего дотла поместья, шёл ещё дальше, совсем покидая эти края. В этих краях, пожалуй, бывший граф для всех мёртв, и у него нет причин оставаться здесь. Когда он съехал в очередной буерак, закрывая лицо руками, чтобы его случайно не обожгло, вампир опешил, увидев перед собой обезглавленный человеческий труп. Дазай уже довольно далеко ушёл от более-менее знакомых мест, потому видеть мертвеца на незнакомых тропах было немного жутко. Под порывом ветра этот самый мертвец начал распадаться, как горстка пепла, на чёрный прах, и это выглядело ещё ужаснее. Наблюдая, как труп — вампирский, явно не человеческий — исчезает всего лишь из-за лёгкого ветра, Осаму резко понял, что не только не всемогущ, но и кошмарно жалок перед более сильными. Попадись он Дракуле — от него бы на утро ничего не осталось. Никто бы о нём и не вспомнил. Дазай быстро шагал вперёд, жмурясь и стараясь не думать о своей дальнейшей судьбе.

***

Сегодня в поместье ярко и шумно. Весь день ушёл на то, чтобы Чуя бегал из комнаты в комнату, расшагивал по коридору и смотрел, как бы лучше расставить столы, как сделать освещение лучше, а ещё поставил страже ультиматум, что, если те не выпьют по литру настойки вербены, он в глотку каждого по канделябру всунет. «Этой ночью двери будут распахнуты настежь, а от гостей не будет отбоя. Если какой-нибудь хитрый мертвец задумает пробраться сюда под видом гостя, чтобы всех тут убить к чертям собачьим, я клянусь, я восстану из могилы с разорванным горлом и убью вас всех снова за то, что плохо несёте службу». В перерывах между беготнёй и указаниями граф урвал время запереться в кабинете, чтобы спокойно выдохнуть и написать письмо двум старым знакомым, под приглашением на бал маскируя предложение урвать голову самого чёртового Дракулы, которого он видел своими глазами и не боится признать, что колени дрожат от одного упоминания о нём, но, конечно, о последнем он цивильно смолчал. Почему-то немного тряслась рука, когда Чуя затронул тему короля вурдалаков, но, спокойно выдохнув ещё раз, перед этим набрав полную грудь воздуха, постарался всё описать в более мягких тонах, будто Дракула — просто докучающая поместью собачка, которую выгнать никак не могут. «Ага, собачка… Собачка с клыками и такими когтищами, которая одним взмахом драного хвоста моё имение снесёт к х…» Мысль оборвалась, когда в кабинет влетел гонец, забирая письмо. Чуя даже немного успокоился. «Ну, зато хоть как-то отплачу за прошлую службу, раз от награды они отказались, ничего не сказав мне. Не знаю насчёт охотника, но мне кажется, его спутник с голодными глазами будет явно рад позволению сметать со столов всё, что видит». Чуя был неспокоен потому, что с утра обнаружил в своей кровати этого глупого вампира, прикрывшегося плащом. — Ты дурак или да?! — граф едва ли не вскочил, отвесив локтем Дазаю по лбу. — Ты почему не ушёл? Осаму тихо кашляет, и от него почти взаправду валит лёгкий дым — этот вурдалак по-настоящему почти поджарился на лучах солнца, но не уходил, даже, казалось, не сдвинулся с места, на которое лёг прошлой ночью. — А ты не рад меня видеть? — он отвечает тихо, и по голосу Чуя понимает сразу, что тому, вообще-то, больно от света. Прямо в исподнем и одной рубашке (которая оказалась застёгнута криво) граф подскочил закрыть портьеры плотнее, а затем встать у кровати так, чтобы хотя бы таким образом на гостя падала тень. — Ты полный дурак! — зашипел Чуя, косясь на дверь и боясь, что кто-нибудь зайдёт. — И что ты думаешь теперь делать? В шкафу прятаться? — Я уже думал над этим, — Осаму снова кашляет и поднимается, и волосы у него жутко растрёпаны, будто он ворочался. — Но в шкафу мне будет тесно. Чуя, тихо ругаясь, шипя проклятия, на ходу натягивает штаны, подходя к зеркалу и снимая рубашку. Сегодня нужно выглядеть более празднично, чем обычно — обычно граф выглядит тёмной и хмурой фигурой с яркими рыжими волосами. — Лезь под кровать. Живо, — командует Накахара, открывая шкаф и выбирая одежду, не слыша ответа. Его плечи покрыты тёмными поцелуями, на которые граф уже не обращает внимания. Всё равно одежда скроет. Выбор останавливается на тёмной-красной рубашке, но Чуя не спешит её надевать. Всё-таки он может ещё надеть и тёмно-синюю, поэтому стоит и думает. Думает, очевидно, долго, пока бёдер не касается лёд чужих ладоней, а ухо не опаляет холодное дыхание, заставляя ёжиться: — Красный тебе идёт больше. — Я и без тебя разберусь, поджаренный ты кровопийца, — Чуя про себя отмечает, что Дазай не стремится выставить его в плохом свете, советуя действительно то, что хорошо на графе смотрится. «Я бы и сам выбрал эту рубашку без твоей помощи, хмпф». — А теперь убирайся под кровать и сиди там до ночи. Потом можешь идти. Надевая свой верх, он чувствует, как шеи возле плеча снова касаются холодные губы, и останавливается. Осаму невесомо оглаживает по животу, чуть царапнув когтями, после чего Чуя, негодуя от того, что вампир распускает руки в неположенное для него время, разворачивается к задержавшемуся гостю лицом, чувствует поцелуй на щеке и слышит тихий смешок. — Я уже говорил, что ты неисправимый? — Чуя хмурится, видя, как Дазай, растворяясь тенью, исчезает под графской постелью воплощением подкроватного чудовища, только теперь это чудовище может схватить не для того, чтобы затащить во тьму, а для того, чтобы творить свои тёмные дела. Неудобно тому, должно быть, весь день сидеть под чужой кроватью, когда мог не выделываться и уйти в свою тёмную обитель. В конце концов, он остался, чтобы уберечь.