Маски сорваны — вам всё мало? Но это ещё не финал! ©
Вокруг меня — мсье и леди, А я, марионетка, в центре. Они, всевышние, в восторге, За нити лишь слегка подёргав. Пижоны, крысы, сикофанты, Всё разодетые в бриллианты, — А я от них не отличаюсь! Под видом дела дурью маюсь. Стараюсь, вон из кожи лезу, Чтоб в милость быть головорезам, Чтобы хвалили лизоблюды: «О, граф, Вы солнце, просто чудо!». Я жалок. А они — мерзавцы. Все сплошь — далече не красавцы. Пытаются свести с судьбой И сделать дочь моей женой. «Как бы не так! На вас не падок! Долой, — я вскрикну, — ваших шавок! Вы все — в блестящих шкурах звери». Отныне я… другому верен.
Этой ночью точно никто не будет спать. Множество карет, оставленных хозяевами у ворот и у порога поместья, шум, гул, разговоры. Окна имения светятся дрожащим огнём бесконечного числа свечей, и анфилады комнат сегодня будут гореть до самого утра, запечатлевая образы танцующих пар и одиноких фигур тенями на стенах. Затянутые и вздрагивающие завывания флейт, протяжная и тяжёлая трель олифанта, грустная, навевающая тоску песнь виолы — граф не поскупился заставить стражу отыскать городских менестрелей. А как же? Всё для гостей. Всё для вида. Цветы были приведены в блеск — Чуя следил, чтобы садовник как можно лучше скрыл сломанные стебли и плеши кустарников, поломанных не только ветрами, но и падающими иногда вампирами и ими же цветы кусающими, но о последнем граф, естественно, умолчал. Ему пришлось даже закашляться, когда кричал из одного конца длинного просторного коридора слугам в другом конце о том, куда лучше поставить канделябр. Графу пришлось яро растратиться и перемерить шагами свои имение и сад вдоль и поперёк, и почему-то именно в этот день он начал вести счёт своей не такой уж и большой казне. Чёрного хлеба нужно было немерено, и это даже не какая-нибудь закуска, а так, всего лишь добавка к столу, когда как на самом нём — эти благородные похлёбки из белой капусты и кусков мяса, приготовленные специально для высших чинов, твёрдые сыры, что слугам приходится отмачивать, а к вечеру отбивать куски молотком, масла из грецких орехов в глиняной посуде, «забугорные» фрукты и имбирь, тому подобное. Чуя, глядя на то, как быстро вырастают горы яств на его столах, вдруг испуганно понял, что и за месяц не съел бы этого всего; запечённые куропатки и фазаны от нанятых вельможей птицеловов, мясо откормленной дрофы как украшение стола лежит на блюде, бесконечные бутыли тёмных вин. Наполнявшие воздух запахи перца, шафрана и кардамона или дурманили голову, или пробуждали аппетит, но граф из-за этого только чихнул и вышел на свежий воздух. Он не любил празднества. Однако вдел в петлицу на гамбезоне три бутона роз, покоившихся с прошлой ночи на его столе. Он беспрестанно потирал щёку, на которой остался маленький, уже почерневший поцелуй, отмахиваясь на вопросы о нём и говоря, что действительно в темноте не вписался в поворот и приложился ушибленным местом о дверной косяк. На самом деле, он просто не успел проклясть вампира под своей кроватью и настучать по его мёртвой голове за то, что позволяет себе оставлять свои трупные пятна на таких слишком очевидных местах. «Чёртов романтик, только губит всё», — Чуя цыкнул, вскинув голову к небу — оно было нежно-сиреневым, вечерним, с проблесками светло-рыжего от закатного солнца, а это значит, что скоро будут прибывать гости такого же чина; сначала старшие, более настойчивые, и наверняка их дочери будут нафуфырены, как на последний бал в их жизни. «Напрасно они полагают, что я выберу предполагаемую невесту в сегодняшнюю полночь. Наивные тюфяки. Я слишком молод, чтобы загубить свою жизнь, когда она… — граф почему-то потупил взгляд на землю, нахмурившись, — …когда она в один миг стала такой пугающе интересной». Мысли о гостях, которые больше не гости, а мешки с деньгами на ногах, только тяготили, и всё настроение, что еле держалось на каких-то нитках, оборвалось совсем. Взгляд у Чуи стал настолько каменным, что по его лицу незнакомый человек мог сказать, будто у того в один день скончались жена, дети, сгорели имение и все накопления, а сам он остался без гроша в кармане, потому пребывает в некоей прострации и старается не думать о произошедшем, чтобы не дай бог в реку ближайшую с валуном на шее не кинуться. Граф мало осознавал себя кем-то, кто не любит чужого присутствия — наоборот, он даже рад тёплому общению с человеком или парой людей, но обилие гостей, подобно муравьям в муравейнике, сильно удручало. «Никогда бы не подумал, — Накахара вздыхает, опёршись спиной на витую светлую колонну у входа, что отбрасывала длинную тень в сад из-за льющегося из открытых дверей поместья света, — что захочу бежать из своего родного дома, потому что он населён непонятными для меня людьми». Какова политика приёмов? Те, кого ты под косвенным давлением их же приглашаешь, приглашают и тех, кого вельможа знать не знает и видел лишь краем глаза на каком-то собрании в полной темноте ночи пятнадцать лет назад, а последние, в свою очередь, распространяют слухи в кругах своих знакомых, первым незнакомых, о будущем событии, и в итоге эти третьи, коих, конечно же, впустит стража, — как не впустить? Приказ господский! — даже не поймут, кто из этого обилия себе подобных и есть хозяин поместья, как и хозяин не узнает в третьих лицах кого-то хоть каплю знакомого. Ужас, ужас этого времени. Чуя морально готов повторять одни и те же выдержанные фразы с натянутой на лицо такой же сдержанной улыбкой, держа спину ровно, сжимая в пальцах ножку позолочённого бокала с вином, из которого за весь вечер отпить не успел. Он уже давным-давно и по сто раз успел пожалеть, что не плюнул на традиции только ради того, чтобы не опозориться в своих кругах. «Да нужно мне это уважение! — граф брезгливо морщит нос. — Сколько раз я об этом подумал? Но ведь… это правда? Я и без этих павлиньих танцев смогу подняться в глазах этих пижонов ещё выше, чем стою сейчас. Мне, военачальнику, эти игрушечные маскарады задарма не сдались, так я ещё и свои кровные на это празднество трачу. Да я священнейший глупец! Таких глупцов во всём мире не сыщешь». Помолчав после и вслух, и в мыслях, Накахара даже отвлёкся от слушания окружающих звуков, уйдя в себя и потупив взгляд на тёмные розовые кусты. Он думал о том, что мог заработать репутацию и совершенно неправильно-скотским, но и одновременно разумнейшим путём, попросив знакомого упыря появиться в зале и состроить нападение, а потом, когда величайший из величайших охотник на вампиров граф бросит вурдалаку вызов на глазах у испуганной толпы, вынуть клинок из-за пояса и броситься в погоню. И ещё сделать так, чтобы двери с громким хлопком закрылись за их спинами. Попросить Осаму вскрикнуть раненым зверем, будто отважный спаситель человеческого рода его убил, правда, тот может уйти далеко в дебри своего театрального искусства и весьма правдоподобным голосом начать умолять графа его не убивать, а потом прокричать жалостливое: «Нет!», когда Чуя, втихую давясь смехотворными слезами, якобы не внимает мертвецким мольбам и безжалостно отрезает вампиру голову. А когда слуги забегут в помещение, где разверзлась страшная бойня, Дазай за секунду успеет поцеловать руку вельможи через перчатку и раствориться тенью. «А это весьма недурная идея, — граф даже улыбается сам себе, хмыкнув, — угроза нападения ещё одного упыря может помочь разогнать гостей гораздо быстрее. К тому же никто не знает, когда они собираются разъезжаться». Чуя, на самом деле, так бы и простоял со взглядом в никуда и с мыслями ни о чём до самого прибытия гостей, пока его вдруг не похлопали по плечу и пока он не услышал, что кто-то тихо кашлянул за спиной, привлекая внимание. Граф поворачивается в растерянности, но, видя, кто перед ним стоит, даже расслабленно улыбается — Рюноскэ и Ацуши были, пожалуй, единственными, кого Накахара действительно ждал, и теперь вельможа готов провести гостей в залу и закрыть двери для всех остальных. Но нельзя. — Я вас как-то и не заметил, — граф неловко потёр шею. — Вы давно пришли? — Только что, — голос Акутагавы, как и всегда, спокоен и невозмутим. — Вы не заметили ни одного из нас не только у ворот, но и когда мы подходили. — Слишком задумался. Быть может, пройдём внутрь? — граф на удивление чувствует себя более раскрепощённо, чем если бы разговаривал с прочими гостями. — Можно выпить по бокалу вина. Рюноскэ смотрит на Ацуши, и тот отрицательно качает головой, снимая капюшон накидки и встряхивая волосами. Паренёк уже какой раз показывал себя замкнутым на людях и абсолютно неразговорчивым, хотя в Доме Зверолова мог болтать без умолку на темы от цветов яблонь до рациона диких кханов. — Я думаю, за бокалом вина мы можем обсудить цель моего визита, — Рюноскэ незатейливо намекает на то самое чудо-юдо под именем Графа Дракулы, и Чуя, естественно, понимает — нелюдимый затворник-молчун ни за что бы не согласился отдохнуть среди тысячи незнакомых людей даже за награду, а вот награда за Дракулу была уже иным делом. Граф кивает. — Я попрошу слуг принести бутылку вина в мой кабинет, там тихо, и атмосфера располагает к разговору, — Накахара даже продолжает улыбаться уголком губ. — И не думайте, что я отпущу вас с одними деньгами, — и тут граф разводит руками в стороны, стоит зайти в освещённую залу: — Мой стол — ваш стол. «Не знаю, что там Рюноскэ ему говорит, но мне определённо нравится», — у Ацуши, стоит ему уловить запахи приготовленных блюд, чуть слюни течь, как у голодной собаки, не начинают. Акутагава качает головой и указывает своему ручному тигру на столы — граф разрешил поживиться вне, так сказать, живой очереди в знак благодарности. «Да за такую благодарность и монет никаких не надо!» И всё равно, что Накаджима ел до выхода из Дома Охотника днём, ведь живот снова скрутило от голода, слюна наполняет рот, а глаза — как у получившего лакомую кость с жирным мясом пса из хозяйских рук: «Мне? Это правда мне?» Акутагава и граф Накахара, разговаривая, уходят куда-то наверх, и за ними семенят несколько слуг, а Ацуши, оглядываясь по сторонам и понимая, что снующие туда-сюда графские подданные на него не обращают ни малейшего внимания, едва руки от предвкушения не потирает, подбираясь к столам. Тигры, говорят, плотоядные? Чушь! Ацуши всеядный. Готов закусить каким-либо цукатом фазанью ножку и проглотить, не жуя, даже не боясь, что у него вдруг вырастет тигриная челюсть, так ведь наверняка и войдёт больше, и есться будет быстрее. Слуги по-прежнему не смотрят на гостя, но Накаджима, повернувшись спиной к столам, делая вид, что непричастен ко всему, что может произойти, проходится, насвистывая, мимо целых стопок тренчеров, краем глаза присматриваясь, приближаясь к блюдам из птиц. Выпотрошенная тушка чёрного дрозда самая близкая и самая вкусная, недаром её кличут самой дорогой из малых крылатых, и парень, ещё раз воровато оглядевшись, будто ему не предоставили полное хозяйство над яствами, убедившись, что на него никто не смотрит, а последний слуга скрылся из поля зрения где-то за стеной, сворачивая на кухню, на которой вовсю кипели подвесные котлы над огнём, проявил чудеса оборотничьего мастерства — подцепил тушку пальцами, запрокинул голову и клацнул на миг показавшимися тигриными клыками, оставляя в руке пару костей; словом, обглодал, как тигр, с месяц не евший, и его даже не смутило, что кто-то мог увидеть на секунду явившиеся взору тигриные челюсти — это объясняет, почему целая птичья тушка ушла, подобно маленькой виноградинке. Слугам, буквально через минуту вернувшимся в залу, было предоставлено наблюдать, как паренёк, спрятав одну руку за спину и смотря куда-то в потолок, всё ещё придерживает зубами острую птичью косточку. Было блюдо — и не стало. Желудок всё ещё предательски пуст! Ацуши, нахмурившись и сглотнув солёную слюну, понял, что до насыщения ему ещё далековато, и в который раз проклял свою вечно голодную и звериную сущность: стоило не есть с утра до вечера — живот сводило так, словно не ел и не пил несколько дней, потому иногда парень был готов грызть стол. За то, что тигр чуть не выгрыз дыру в подушке, Рюноскэ когда-то заставил его спать на полу у двери. «Не маленький, не простынешь. Не смей рычать на меня. Я всё вижу». После чёрного дрозда Накаджима признаёт, что слегка разошёлся — он не стеснялся склоняться к вкусно пахнущим блюдам и еле сдерживался, чтобы не заглотить каждое яство вместе с тарелкой, тем более нужно было оставить для графских гостей больше доброй половины, но, возможно, рыжеволосый лорд в каком-то смысле принимает охотничьего оруженосца за подобие выученной собаки, пусть, мол, ест, пока может, а службу снесёт потом. Стоило внезапно обострившемуся слуху хищника уловить, что слуги барского дома точно не видят деяний того, кого даже оборотнем-лачени не посчитают, Ацуши в один щёлк клыками разобрался с рябчиками, но разобрался так, чтобы было не слишком заметно, что уже подъедено. Он чувствовал себя господским домашним зверем, выращенным специально для баловства хозяйского взгляда, который незаметно от людей подворовывает благородную пищу с накрытого стола, и проделывает сей трюк уже не в первый раз. Рябчиков, пускай и было много, но следовало бы, исходя из рамок приличия, оставить в достойном количестве, а не так, чтобы они выглядели утащенными со стола с одной стороны прямо с тарелок и покусанными с другой, и Ацуши, повздыхав, всё-таки отошёл от птицы. Он уже был готов опустить фантомные уши, как грустная, огорчённая чем-то или кем-то собака, даже шуганная хозяином за воровство с господских блюд и выгнанная во двор, но вдруг нюх уловил нотки нежного запаха поджаренного мяса в воздухе, и теперь Ацуши едва свои круглые ушки не навострил — чуть поодаль от рябчиков и дроздов, через всевозможные зелёные салаты и миски с сухофруктами и пряностями, была разложена оленина. Стоило огромных усилий не накапать слюной на стол, и юный котолак снова почти почувствовал себя изъятой из суровых условий собакой, которую раньше кормили сдержанно, а тут предоставили полноценный ужин, и она растерялась; не в обиду Рюноскэ, и Накаджима на секунду потупил взгляд на свои ноги, понимая, что ему должно быть стыдно за такие мысли. Парень мигом подскочил к следующим блюдам, вновь воровато оглядевшись через плечо, а потом клацнув клыками прямо по куску; эти куски мяса были гораздо больше птиц, потому пришлось рвать, как голодному зверю, на более маленькие кусочки, держа руками, чтобы хотя бы проглотить, не говоря уже о том, чтобы наскоро прожевать. От удовольствия он едва ли не ворчал, впихивая блюдо как не в себя, на виду у слуг лишь скромно облизав пальцы и снова сделав вид, что он ничего не трогал, всего только пощипал немного. В животе — приятная и сытная тяжесть. Вы пробовали когда-нибудь выпустить тигра в сад с дикими павлинами? Нет? Хищник, завидев обед с красивым хвостом, не будет разбираться, какую птицу съест первой — белого павлина, обыкновенного индийского, да хоть серебристого серовато-коричневого камео, — будет рвать жертв когтями в беспорядке, пока не наестся, а потом ляжет посреди груды убитых туш в цветастых перьях, тяжело дыша и наверняка чихнув от того, что маленькое белое пёрышко защекотало в носу. Ацуши уж было окинул любительским взглядом оставшуюся часть стола, высматривая, что бы такого повкуснее съесть, возможно, следующим, но вдруг вздрогнул, услышав знакомые голоса и отдёрнув тянущуюся к блюду руку — это граф, параллельно разговаривая с Рюноскэ, уже спускался, и первый шёл впереди гораздо быстрее, обернувшись на собеседника, но вставая боком у дверей. Забавно, но Накаджима даже прищурился, внимательно рассматривая красочные вещицы на их лицах, что являлись масками. «Это бал-маскарад?» — удивлённо спросил бы оборотень, вопросительно приподняв бровь. «Что за бал-маскарад?» — произнёс бы с брезгливой интонацией Акутагава, глядя на что-то, что его явно раздражает. «Добро пожаловать на бал-маскарад!» — вещает сам Чуя, когда дворецкий открывает главные двери шире. Минуты не прошло, как банкетная зала начала постепенно наполняться людьми, как выпущенными в аквариум рыбками. Нарастающий шум перебивался вновь заигравшей музыкой — вновь затянули своё тяжёлое завывание виолы, засвистели, задрожали флейты соловьиной трелью, поместье будто ожило и расцвело в мгновение ока, и расцвело не просто образно, а превратилось в настоящий сад, ведь на лица приглашённых нацеплены самые разнообразные маски. В масках угадываются длинноклювые, в синих перьях птицы, сверкающие серебром волки, позолочённые кошки и цветами украшенные человеческие лики. В Ацуши резко проснулся инстинкт нелюдимого вервольфа, готового забраться даже под стол, лишь бы люди не обращали на него слишком большого внимания. Нервничая, он сжимает пальцами ошейник под своей светлой рубашкой, шумно сглотнув; он потерял в толпе Акутагаву — чувствовал среди сотни разных и новых запахов, но упорно не видел. Такое скопление людей можно узреть только на рынках в полуденные часы или ярмарках, на которые приехали и прибыли из-за морей торговцы со всего мира, привлекая народ блестящими и сверкающими безделушками, только теперь блестящей и сверкающей безделушкой почуял себя сам Ацуши. Он уже был готов действительно отойти и забиться в угол, но ощутил прикосновение к плечу. — Держи. Не выделяйся из толпы, — голос вмиг успокаивает, и парень, обернувшись, принимая из рук охотника маску для себя, благодарно улыбается. В пальцах свободной руки Рюноскэ держит и свою маску, пока не надевая или уже сняв; Накаджиме несколько смешно видеть на своих ладонях белую, чуть посеребрённую, маску тигра с чёрными полосками. — Откуда она у тебя? — Ацуши тихо смеётся, стараясь не повышать голоса, пока знакомые графу гости начинают не просто заполнять анфилады комнат и коридор, а отходить к стенам, давая проход другим, и это даже не считая того, что платья приглашённых мадам и мадемуазелей шире хозяек раза в два и явно немного, но мешают остальным. Любой, кто живёт дольше хотя бы двухсот лет, хмыкнет и скажет что-то про издержки времени. — Граф любезно предоставил. Осторожнее с ней, она, судя по всему, стоит немалых денег, — Акутагава проводит пальцем по изгибу отверстия для глаз серебряной маски. — Сейчас и обыкновенных рыжих кханов не увидишь, то есть, тигров, больших кошек, а тут тебе в руки падает почти твой портрет. Граф сказал, что это подарок с чужих земель, которым не было даже возможности попользоваться. — Оно и понятно, — Ацуши примеряет деревянную и резную морду кошки на себя и поворачивается к Рюноскэ, чтобы тот посмотрел. — Ну как? Акутагава еле заметно усмехается, прикрыв рукой рот. — Не отличить от тебя настоящего, — почти шёпотом говорит он. — Даже пахнет, как от сытого тигра, — охотник делает акцент на предпоследнем слове, давая понять о своей догадке насчёт сытости оборотня, и тот фыркает. — А у тебя что за маска? Рюноскэ показывает молча. Маска черна, как уголь, обрамлена мягкими декоративными, такими же черно-смольными перьями, а длинный нос — серый клюв. Ворон. Бал-маскарад во всей своей шумной красе. Толстые старики в аляпистых костюмах резко отличаются на фоне высоких, но сухих мужчин, чопорных, с задранным вверх носом; замужние женщины в высоких париках смешались с молодыми девушками в роскошных платьях; роскошных, потому что для Ацуши всё, что выглядит аккуратно и красиво, является роскошным. Он перестал видеть графа, но слышал его отлично — его приятный слуху голос раздавался то слева, то, немного погодя, справа, то спереди, то и вовсе где-то позади, и не стоит тяжёлых дум догадаться, что того подзывают те или иные гости, что с ним здороваются, да пускай просто пытаются привлечь внимание. Чуя, улыбаясь, выглядел в прекрасном расположении духа, иногда незаметно поправляя съехавшую или кажущуюся съехавшей маску с лёгкой позолотой на рыжей краске — маску лисицы. Граф не хотел, чтобы кто-то видел пятно на его щеке, чтобы кто-то обращал на этот «синяк» внимание, так пусть уж лучше смотрят на вычурную маску, чем на этот небольшой недочёт в графской внешности. Здесь вновь собралась элита общества, но, если кто-то назовёт эту элиту цветом будущего, Чуя сплюнет и откажется от своего титула, уйдя в бродячие музыканты и распевая песни романтиков с больших дорог, перебирая пальцами струны лютни и то и дело поправляя перо своего берета. «И когда-то мне стало неспокойно в моих королевских стенах?» Беседы утомляли. Все твердили про одно и то же — говорили, что восхищены приёмом; спрашивали, каково хозяйское самочувствие, а некоторые даже затрагивали тему отца и матери Чуи, ведь знали их лично; вкрадчиво интересовались, выбрал ли граф себе жену, и только после этого, хмыкая опосля не совсем удовлетворительного ответа — конечно, ведь граф не только не приценился к их дочерям, но и вообще ведёт себя ужасно халатно по отношению к этому! — вопрошая уже про то, как ведётся борьба против лукавых. — Как вы знаете, господа, я причастен к этому лишь косвенно. Занимаюсь командованием силового сопротивления, — Чуя продолжает держать спокойную улыбку, — но занимаюсь непосредственно отсюда, из этого самого имения, — он отпивает глоток вина и хмурится. — Должен признать, что ситуация накаляется. Боюсь, что мне самому придётся бегать по оврагам и стрелять волков-переростков, чтобы ни одна тварь людей не утащила. Мало ли, какие Чёрные Псы могут появиться в окраине, учитывая то, — граф делает многозначительную паузу, улавливая внимание слушателей, — кто объявился в наших краях. Лица гостей вытянулись в удивлении, и Чуя понял, что вот сейчас, заинтриговав пришедших, возможно, морально сможет их запугать рассказами о страшных вурдалаках, чтобы те в спешке покинули место появления Дракулы. Сработает ли? Схема о пуске жуткого слуха по всей толпе должна была непременно подействовать! — И про кого же Вы говорите, граф? — спрашивает кто-то из собеседников, пока Чуя делает незаинтересованный в разговоре вид, словно бы вещал о чём-то повседневном для всех, а не только для него, да и то — не говорить же высокопоставленным приглашённым, что у графа ноги подкосились от одного только присутствия другого Графа? — Я не склонен верить слухам, — начинает Накахара издалека, явно слегка приукрасив, — но говорят, что в наших краях, да не просто в наших, а здесь, в этой округе, появился сам… — граф переходит на шёпот, оглядевшись по сторонам: — …Граф Дракула. Слушатели настолько оторопели, что по кругу даже удивлённый и испуганный вздох не пронёсся. Никто не посмел нарушить гнетущую тишину, и даже живая музыка отошла на какой-то задний план, вовсе не разбавляя атмосферы. — Да, да, я не шучу, — Чуя снова отпивает из бокала. — Я видел его проскользнувшую во тьме фигуру, когда закрывал портьеры на окне ночью. Вы спросите, как я определил, что это именно он? — граф окидывает собеседников взглядом. — Страх. Неописуемый и неподдающийся объяснению животный страх сковывает тело только при одном взгляде на это ужасное существо, а сердце из груди выпрыгивает, стоит Дракуле на вас посмотреть. Я испытал это на себе. Молчание. — И… Что же нам всем делать? — снова звучит голос. — Покамест сказать сложно, — Чуя смотрит на донышко пустого бокала, — и даже я не могу утверждать, что с ним делать, как против него бороться. Это ведь не простой вурдалак, верно? Обычные кровопийцы — они как слуги и верные воины, а Дракула — король. Но, знаете-с, не такой король, который тюфяком сидит на троне, а тот, который готов обороняться до последних сил. Да что там сил? — Накахара даже усмехается, сверкнув голубыми «лисьими» глазами. — Он пальцем не пошевельнёт, а всё ополчение уже будет мертво. И, прошу заметить, неважно, собственные ли вурдалаки подняли бунт, люди ли пришли свергнуть кровопийцу с честно насиженного им престола. Подняв взгляд, граф замечает, как от круга его собеседников отходят те, которые были рядом, с весьма испуганными лицами, и уже некоторые даже кому-то что-то нашёптывают, и всё начинают оглядываться на хозяина поместья. Сколько на него устремлено испуганных глаз из-под звериных масок! Граф чувствует себя звероловом, смотрящим на полную птиц и зверья ловушку. Он, конечно, и поглядел бы на реакцию остальных услышавших, в душе радуясь, что пустил такой ужасающий слух, немного приврав, — но он ведь никому не скажет об этом? — однако рост не позволяет, а приподниматься на носочках не совсем соответствует этикету и правилам приличия. Граф слышит краем уха, что ему задают тихие вопросы, но и они прерываются ещё громче зазвучавшей музыкой — она зазвучала медленнее, протяжнее, своими переливами пуская ноги в пляс. Ну, образно выражаясь, конечно. И Чуя, сохраняя улыбку на лице, внутренне чертыхается: «Ох, чёрт, я и совсем забыл про вальс с этими разговорами! Как бы дамы не увидели пятен на запястье и выше». Набивающий рот Ацуши, теперь точно не ощущающий себя выделяющимся из толпы, ведь ел отнюдь не один он, замер, когда все едоки отвлеклись от столов и развернулись, о чём-то разговаривая, начиная медленно двигаться. Глотая скромно откусанный кусок с ножки какой-то птицы, худощавый и голодный мальчишка выглядел в глазах других воришкой, пробравшимся в большой толпе в чужой дом и теперь поглощающим из еды всё, до чего можно добраться. Рюноскэ, от скуки наблюдая за изголодавшимся тигром, сейчас разглядывал его с особым интересом — стоя неподалеку, было забавно видеть изменения в его поведении: то он, озираясь, стремительно хрустит костью, переламывая её на миг показавшимися клыками, то ему приспичит переключиться с недоеденного блюда на новое, причем надкусанное-недоеденное он доедает в процессе, да и вообще кажется, будто ест Ацуши в последний раз. Стоило заиграть располагающей к танцу, традиции всех балов, музыке, Накаджима вмиг отвлёкся, и Акутагава готов поспорить, что он и хвост бы поджал, если б тот у него показался. А ещё охотник делает ставку в целый дом, что Ацуши не потолстеет, даже если весь этот стол подчистит, а всё, что не влезло, понадкусает; огромный рост и гора тигриных мышц требует и не такого, хоть по щуплому пареньку и не скажешь. На утро он снова будет жутко голодным. «Пусть ест. Быть может, хоть не будет выглядеть, как дохляк». Ацуши тушуется, спешно вытягивая руки за полотняной салфеткой и не находя её на столе. «Как же так, она же… тут была!» — Накаджима нервничает. Он уже повертел головой в разные стороны, пока не увидел несчастную салфетку перед носом — это Рюноскэ любезно подал её, повисшую на краю стола и едва не спавшую на пол. Ацуши благодарит, отворачиваясь и утирая сначала губы, а потом и сами руки. — Погоди, — Акутагава, пользуясь тем, что на них сейчас точно никто не смотрит, ведь все дамы увлечены поиском партнёра для вальса, а мужчины — поиском женщины, забирает салфетку из рук тигра и осторожно утирает оставшиеся хлебные крошки с уголков его рта. Отложив платок, Рюноскэ только замечает, как Накаджима смущён. — На тебя никто не смотрит, Ацуши. Граф всё это готовил не для себя, ты только столы не повреди. — Я пока сыт, — смущённо бубнит тот и опускает голову. Маска спадает, слегка съезжает на нос, и теперь из-за неё не видно янтарно-фиолетовых глаз. Акутагава вздыхает, заправляя рукой свою чёрно-белую прядь за ухо и мимолётно глянув в общую толпу. Действительно, почти все разбились на пары, кружатся в ритме, удивительно повторяют монотонные и одинаковые движения и кажутся заводными куклами, среди которых в середине сам граф. Ацуши отвлекается следом, заворожённо следя за вальсом; пары меняются, мужчины кланяются дамам, дамы, держась за подолы широких платьев, делают книксен, кружатся, когда партнёры поднимают их руку. Шаг-шаг-шаг, шаг-шаг-шаг, по-кукольному одновременные повороты, и — вуаля! — снова новая пара. Музыка приятна, не так резка, как бывает на мощёных городских площадях, не разбавляется выкриками о товарах и королевских объявлениях, когда послы вскарабкиваются на высокие ящики или специальные деревянные пьедесталы, чтобы зачитать очередной приказ свыше. Накаджима вздрагивает, когда к его ладони прикасается другая ладонь, и смотрит, поджав губы, как Рюноскэ, поднеся руку мальчишки к своим губам, целует тыльную её сторону, отведя свободную руку и поклонившись, как настоящий джентльмен. Если бы Ацуши был сейчас тигром, у хищника бы даже на шерсти румянец проступил. — Рюноскэ? — На нас никто не смотрит. Чуе совсем безрадостно. Вокруг него — бесконечно танцующие пары с шутовскими улыбками на лицах, шум мимолётно оброненных фраз, гудящая в ушах музыка, девичьи взгляды на него самого из-под аляпистых масок. Лисьи глаза цвета синевы смотрят холодно, хоть губы и растянуты в притворной улыбке. Дамы сменяются одна за другой, с нетерпением протягивая руки графу, и последний не имеет права отказать. Толстые руки, тонкие; бледные и здорового цвета, смуглые; костлявые, полные; с кольцами и без; Чуя рассматривает черты лица, мягко ступая, кружась с новой миледи уже в который раз и замечая, что они похожи друг на друга. Граф старается не судить по внешности, но на некоторых откровенно мерзко смотреть. Накахаре самому противно о таком думать, но своего отношения изменить не может, ведь он уже видел идеал. Музыка и не думает стихать, а музыканты, кажется, разошлись. Чуя понимает, что хочет уединиться хотя бы на минуту, чтобы передохнуть и прохрипеть пару ругательств, и вдруг придумывает, как бы осторожно из центра и его кругов выйти; сам во время секундной паузы подаёт руку близстоящей даме, получая восторженный взгляд на графское снисхождение, в секунду следующей — отходит к даме ещё более дальней, и такая схема работает «на ура»: граф постепенно удаляется к столам, к приглушённому свету, пока наконец не распрощался с последней гостьей, поклонившись и покинув толпу. Кажется, этого даже и не заметили. Граф выдыхает, опёршись рукой на стол. Он берёт первую попавшуюся дольку сухофрукта только потому, что чаша с ними и пряностями стояла ближе всего. За сегодняшнюю ночь он даже не присел, и даже жевать ему стало лень. Бутоны роз в петлице несколько подвяли, но вынимать их — большой труд, что вы-с. Граф стоит в тени, там, куда из-за небольшой колонны возле стены не падает дрожащий, но яркий свет свечей, и осознаёт, что даже наугад не скажет, сколько сейчас времени. Он не хочет ни с кем говорить, если быть откровенным, но вдруг приятное уединение, которое уединением-то назвать язык не поворачивается, нарушается внезапным голосом возле плеча: — Милейший лисий лорд не составит гостю компанию? — Что? — Чуя мгновенно оборачивается, и с лица чуть маска не спадает. — Что ты тут делаешь?! Подкроватный вампир по-прежнему улыбается. — Я не мог не удостоить графа своим визитом. — А у тебя самомнение люстру не задевает? — граф хмурится, скрестив руки на груди, только сейчас замечая, что Осаму одет совершенно по-другому: светлый плащ сменился на чёрный, как и светлые штаны — на чёрные; нет больше чёрной жилетки, есть только до благородного белая рубашка и чёрная маска на лице — аспидно-чёрная, без каких-либо узоров. «Тц. Ещё бы кружевной платок нацепил и в крови измазал, ему под стать». — Я солгал, — вампир тихо смеётся, стоя почти за колонной, не позволяя кому-либо на себя смотреть, но даже если бы и позволил, то в такой толпе людей его точно не вычислят, глянув на секунду. — Я не мог не прийти сюда ради тебя. — Ты слишком заморачиваешься. — А если я осмелюсь пригласить графа на танец, это я тоже заморачиваюсь? — вампир делает поклон, заложив одну руку за спину, а вторую, в белой теперь перчатке, протягивая лорду. — Прошу удостоить жалкого гостя одним танцем. — Я бы спросил, какой вурдалак тебя укусил, но не буду, — Чуя, осмотревшись по сторонам, надеясь, что внимание к хозяину не приковано пристально, медленно кладёт свою ладонь в чужую руку. — Нас увидят. — Не увидят, — Дазай, говоря это, целует тыльную сторону тёплой ладони в чёрном бархате перчатки и выпрямляется, сжав графскую руку своей и отведя в сторону, вторую весьма недвусмысленно уложив на талию Чуи, на что тот фыркает и не прекращает хмуриться. «Я не дама». — Всего один короткий танец. Граф вынужден уложить свободную руку на плечо мертвеца. Музыка и не думает утихать, и это, наверное, к лучшему. Осаму высокий, и стоит ему повернуться к толпе спиной, и он, и полы его плаща полностью скрывают рыжеволосого графа от посторонних глаз. Шаг в сторону, ещё шаг, ещё — Чуя только и успевает мягко отступать. Раз-два-три, раз-два-три. Да где этот упырь так научился? Ладно, Чую учили этому, как наследника дома вельмож, но разве Дазай не забыл? Чертовски удивительный живой труп. Осаму медленно кружится, ненавязчиво прижимая графа к себе, и тому кажется, что они вот-вот увлекутся и выйдут в зал, их увидят, начнут шептаться, будет скандал, и… Чуя не успевает додумать, как Дазай его чуть ли не роняет, или это граф задумался. Чуя жмурится, не успевая встать на ноги, но, как оказалось, вампир специально сделал так, чтобы придержать вельможу на руке, глядя в голубые глаза. Время вокруг останавливается. Вурдалак, мягко улыбаясь, тихо шепчет какой-то изнеженный комплимент, который граф слушать отказывается, и тянется целовать. «Только не в лицо, только не в лицо, мне никак не скрыть!» — проносится в голове лихорадочная мысль, но Осаму прикасается губами аккурат к маске на переносице, запечатлевая свой поцелуй на лисьей морде, и отодвигается, ставя графа на ноги. Чуя встряхивает головой и дует щеки, натурально дуется, отвернувшись и тотчас уходя из тени на свет, к народу и гостям, которые уж наверняка потеряли видного хозяина из виду. Никто не прислушивается к музыке, наивно следуя ритму. Граф, оглядевшись, вдруг понимает, что что-то не так. Навязчивое чувство, будто на него кто-то смотрит. «Вот же чёрт. Увидели!» — Чуя оборачивается через плечо, пытаясь понять, кто же такой глазастый и одинокий, раз не танцует, — или, быть может, косолапый? — но не видит никого, кто бы перешёптывался или указывал пальцем. А чувство осталось. Неприятно покалывает в груди. Голова кружится. Чуя тихо и раздосадованно шипит, прикасаясь ладонью ко лбу. Закружил его вампир, видимо, или уронил слишком резко, но в ушах начинает звенеть. Звон нарастает потихоньку, словно очень медленно приближаясь откуда-то издали, и граф жмурится, ловя в темноте закрытых век светлые пятна; перед глазами медленно плывёт, и расплываются не только носки сапог, если на них смотреть — Чуя через силу поднимает голову и с ужасом понимает, что музыка стихла, а за голову держатся все, пригнувшись и медленно покачиваясь из стороны в сторону. Всех внезапно одолела странная лихорадка, как если бы в разносимое вино подсыпали яд. Граф, шатко отступая назад и стараясь не упасть, совсем не понимая, что происходит, оборачивается за плечо, пытаясь уловить взгляд Дазая или хотя бы его самого сзади себя, ведь джентльмен всегда должен быть наготове ловить падающих, но увиденное действует на разум разрушающе — Осаму, прислонившись боком к колонне, сжимает пальцами свои волосы, а выражение лица его даже при расплывчатом зрении выглядит агоническим. Звучит стук упавшего бокала. От двери отшатнулся дворецкий, первым упав на колени из всех присутствующих в бессилии, и дверь громко стукнулась о стену; из тьмы сада выдвигается нечто белое, и идёт оно не быстро и не медленно, как обыкновенный и запоздалый гость. Чуя, из последних сил держась на ногах, пытается разглядеть чужое лицо, жмуря один глаз, но видит лишь чёрно-белую маску — белым она покрашена неровно, будто цветом закрасили возвращённый на место отколовшийся когда-то кусок, и широкая, нарисованная, кажется, фиолетовым улыбка. Маска покрывает всё лицо, оставив лишь раскосые вырезы для глаз. Гость, подобно Чёрной смерти, проходит по залу, и его шаги отдаются эхом в затихшем поместье, а чёрный плащ колышется, словно с каждым именно его движением гаснут свечи в канделябрах; все те, мимо кого незнакомец в странной маске проходит, падают целыми волнами, падают постепенно, прокладывая телами дорогу к графу. Чуе всё хуже и хуже, и он вот-вот упадёт; когда колени подкашиваются, граф плохо соображает, где граница между землёй и небом, но его подхватывают. Над лицом склонилась Маска Чёрной смерти, буравя алыми глазами саму человеческую душу, улыбаясь своей неестественной фиолетовой улыбкой.Пропали свеч дрожащих краски, Замкнулся тьмою свод небес — Стуча, упала на пол маска, А граф во мгле ночной исчез.