Лишь запомни навсегда: Ты заплатишь сполна. Карма помнит все твои грехи.
«Мы идём на верную смерть. Какая ирония! Я настолько везунчик, что обманул настоящую смерть, только теперь она пришла ко мне сама. Уму непостижимо. Я прекрасно знал, что всё произойдёт, как по написанной книге, но тем не менее веду себя как персонаж, который, зная историю, не может повлиять на сюжет. Никак. Будто знает своё будущее, и вообще… — Осаму хмурится и потирает пальцами переносицу. — Я и их веду на верную смерть, — он оборачивается на своих новоиспечённых спутников и понимает, что скоро они станут трупами, и это, чёрт возьми, в лучшем случае, — но они меня не волнуют. Ни капли, нет. Напрасная жертва. И зачем этот щенок врал, что ему нужны деньги? Шутовское благородство, а как только окажется перед лицом одушевлённой смерти, представшей в наилучших чертах ожившего кошмара, так ноги подкосятся. Ах, был бы мне смысл врать! Лучше бы я соврал. Хотя, возможно, я научился лгать так искусно, что сам в это верю. Мы не умрём? Мы умрём». Иногда хотелось абстрагироваться от ситуации, мыслей и просто наблюдать, как кот-переросток вынюхивает цепочку следов, идёт по еле уловимому запаху, подобно обученной собаке, только ни черта не обученной — порой, задумавшись о чём-то своём или вообще уйдя в себя, идя по следу по-охотничьи машинально, он упирался головой в дерево и сдавленно шипел, а охотник на это только вздыхал и прикладывал руку к лицу. «Что, так реагируют стрелки-самоучки, когда их беспородные шавки вместо того, чтобы ловить кролика, оглушительно лают и пытаются поиграть? О, о, или когда молодой кобель визжит перед лисьей норой, не зная, что делать, когда как лиса вышла с другой стороны и была такова». На земле оставались огромные тигриные следы, а белая шерсть на задних лапах жестоко и беспощадно маралась, из-за чего Дазая почти коробило. Идеально белый мех пачкался зелёными разводами от травы и бурыми грязевыми подтёками, когда тот ступал в грязь такими нежно-розовыми подушечками, когда под когти забивались комья земли и мелкие камни; о, когда этот неразумный тигр и вовсе опускался на все четыре, — привычка ли, удобнее ли? — Осаму тут же отвлекался от тягостных раздумий о том, что через некоторое время они все улягутся спать в мирно выкопанных трёх могилках с троицей надгробий, ведь Граф наверняка уже позаботился об этом: две могильных плиты побольше и одна поменьше, для домашней зверушки. Как, как можно было опускаться руками на землю, варварски чернить подушечки и круглые пальцы, а потом снова вставать на задние и идти как ни в чём не бывало, словно и не грязнил вовсе? Ацуши думал о другом. Несмотря на то, что тигра сейчас держали за гончую, голова была отключена от этих приземлённых мыслей. Пускай этот самовлюблённый кровопийца думает, что тигр глуп и размышляет лишь короткими словами из разряда: «След! Враг! Взять! Кусать!» …Нет, конечно, такие мысли иногда возникали, но они служили каким-то забвением, когда тема раздумываний на фоне резко прерывалась этим эмоциональным животным взрывом. Сейчас всё шло ровно. Запах ничуть не приближал к цели, и это не то чтобы удручало, но и не радовало, будто граф сам вдоль и поперёк исходил лес, а потом исчез с места. «Я понятия не имею, что нам делать, — Накаджима легко отодвинул лапой свисающую на его пути ветку ели и как-то не заметил, проходя, что, отпустив, хлестнул ею по лицу Акутагаве. — Если этот их клыкастый король без появления в поле зрения вырубил больше сотни человек, что он может при непосредственном контакте? Наверное, с оборотнями ему тяжелее, раз я полностью не потерял сознание, но… но… о, белка, — тигр резко останавливается и задирает голову кверху, навострив уши, слыша, как где-то наверху прошуршал по ветвям зверёк. — Так, не отвлекаться, — он снова смотрит в землю, принюхавшись, сориентировавшись и вернувшись на тропу преследования. — О чём я думал? Я… Кажется, забыл, о чём я думал, — тигр встряхивает головой, зажмурившись и наступая лапой в кучу листьев, шурша ими, — но тем не менее. Смогу ли противостоять? Вряд ли, конечно… И вообще, этот вампир какой-то подозрительный. Вдруг он в сговоре с тем самым Дракулой? Ну это же очевидно. Ох, Рюноскэ, зачем ты согласился?» Акутагава шикнул, когда очередная отодвинутая тигриной лапой ветка чуть не прилетела по его лицу, и нахмурился. — Тебе не кажется, что можно быть аккуратнее? — недовольно говорит он, потирая ссадину на щеке от прошлого удара. Тигр махнул хвостом, не оборачиваясь, опёршись одной рукой на поваленный ствол дерева на пути, пробираясь через валежник, перемахивая через него, оставляя спутников позади. — Если я буду аккуратнее, вампир сам будет выискивать своего короля, а не я, — фыркнул оборотень, остановившись, поводив носом по воздуху и замерев; кажется, он снова учуял какую-то птицу, потревожившую его настороженный покой. — О, тигр, ты преувеличиваешь, — вмешался в разговор Осаму, заложив руки за голову и потягиваясь. Устал, бедный, от ходьбы. — Не король он мне. Хотя тебе не понять. В каком-то крошечном промежутке от виска вампира пролетел острый камень. — Скажи спасибо, что мы тебе помогаем, — Рюноскэ смерил вурдалака взглядом, силясь не схватить ружьё и не выстрелить вновь, только теперь в голову, почти в упор и удачно, совсем не оставив шанса выжить и испустить очередной зловредный комментарий. — Вы? Мне? — вампир усмехается и хочет добавить что-то ещё, но Акутагава перебивает: — А зачем ты тогда пошёл за нами? — голос у Рюноскэ хриплый. — Даже если и представить версию, что ты прикидываешься дурачком, ведя нас в логово зверя, то сразу назревает другой вопрос, ответ на который будет достаточно глуп — зачем ему мы. Верно? — Осаму посмотрел в сторону, закатив глаза. — Таких, как мы, на этой земле ходят тысячи, и я не сомневаюсь, что где-нибудь на краю этого бренного мира месит сапогами снег и грязь точно такой же стрелок с целой псарней вот таких же зверей-переростков. — Где-то спереди слышно недовольное тигриное ворчание. «Отлично, теперь и он называет меня так». — Я почти уверен, что твой Дракула живёт и бродит по этой земле больше всех нас взятых, и хотел бы — давно убил, но выходит, что мы ему даром не сдались. То есть, — Акутагава делает паузу, чтобы вампир своим скудным умом сам догадался, к чему тот клонит. — Он может убрать нас с дороги одним щелчком своих пальцев. Поэтому ни я, ни человек-тигр ему не нужны. Поэтому, — ты ведь прекрасно понимаешь, о чём я? — ты и идёшь за нами, зная, что мы точно не идём в заранее подстроенную ловушку. Вампир, выждав молчание, хмыкнул и как-то презрительно усмехнулся. — А ты умён для простого человека. Да, ты прав! Мне нет нужды вести вас обоих в обитель Графа, когда я сам могу вырвать вам лёгкие. — Никоим образом! Это потому, что ты понятия не имеешь, где этот твой Дракула находится! — неожиданно целый ствол дерева приподнимается прямо перед вампиром, и его в лапах держит котолак с недовольным лицом. В темноте ярко сверкают его янтарные глаза. Он замахивается, зажмурившись, и едва ли не готов придавить жалкого кровопийцу этим деревом, однако тот даже не шелохнулся, а поднятый с земли сломанный ствол с треском приземлился где-то за спиной. Когда этот кот зол, он явно подходит под определение: «Сила есть, ума не надо». Только ум у него есть. Дазай раздражён. Он нахмурился, вперив взгляд в этого наглеющего зверя, совершенно не обращая внимания на охотника; на глазах у последнего эти двое снова вот-вот подерутся, но вампир умеет держать себя в руках. — Только я знаю, на что этот Граф способен, а вы — ни черта, — Осаму скалится, переведя взгляд и на Акутагаву. — Давайте начистоту? Мы все идём туда за нашим графом, а не за тем сильным ублюдком, который может расшвырять нас, как собак некрещёных, а потом утопить в вёдрах с вашей же кровью. Даже не так! Если вы оба и не знаете, на что этот мерзавец способен, то я знаю, что мы практически добровольно шагаем прямиком на гильотину, и даже твой кот-переросток, стрелок, ляжет под Дракулой разорванной кошачьей шкурой. К чему это благородство? Тигр шумно дышит, сжимая передние лапы в кулаки, и слышно, как хрустят его костяшки. Размахивая хвостом, он поднимает ворох листьев и пыли. Где-то над верхушками деревьев пролетела птица. «Ворон». — Для чего ему граф? — Рюноскэ первым подал голос, когда Ацуши развернулся, в молчании продолжив свой путь. Очень странный разговор и не менее странное его продолжение, будто ничего и не было. — Ты, вампир, должен знать. Дазай молчит. Чувство, словно охотник спросил это, чтобы снова разбередить эту рану собственной вины. «Я был виноват, но я ничего не сделал. Я ведь прекрасно понимал, что, возжелай Дракула отомстить мне просто и сразу, он бы давно сделал это. Сто лет назад. Сто пятьдесят. Да на следующий же день после того, как я сбежал. Он ждал. Специально ждал, чтобы это сделать. Сделать больнее. Сделать так, чтобы я расплатился за свои грехи сполна. Какая, казалось бы, незначительная вещь, укрытие от совершения правосудия в мире мёртвых, ха-ха… А теперь…» — Ему нужен я, — в интонации не промелькнуло ни капли сомнения или страха, Осаму просто и легко преподнёс сей факт почти на ладони, даже не стесняясь. — Чтобы ты и был нужен тому, кто прожил больше пятисот лет? Шестьсот. Семьсот. Я не знаю, — Акутагава вновь закашливается, прикрывая рот рукой, и Осаму смотрит на охотника неким заинтересованным взглядом. «Чем-то болен? Умирает? Было бы неплохо». — Если и так, — на глазах охотника блестят слезинки от кашля, — то отдадим тебя взамен на графа, и пусть твой Дракула хоть кишки тебе выпускает и на шею вешает. — На сей раз оборачивается даже Ацуши, выглянув откуда-то из-за кустов, когда Рюноскэ закашливается снова. За ухо оборотня зацепился зелёный листочек. «А если ему кинуть палку, он её принесёт, а потом вдарит ею по лицу?» — Зачем тебе граф? — хрипит Акутагава, утирая слёзы с глаз. Один раз он даже запнулся о выпирающий древесный корень из-под земли, но вовремя выпрямился и не упал. — Он же прогнал тебя, обратившись ко мне за помощью. — Ах, это долго объяснять, — вампир отмахивается, как будто бы пару минут назад никакого разговора на повышенных тонах о смерти и безысходности действий даже не состоялось. — Ни тебя, ни твоего кота это дело не касается. За секунду до того, как Осаму отклонился назад, его лицо могли схватить тигриные когти и вырвать с мясом, оставив вампиру лишь один видящий глаз, если не наполовину видящий. Тигр в такие моменты обладаeт ловкостью кошки, когда с разворота хочет вынести этого самовлюблённого кровопийцу ногой, но тот пригибается к земле ещё быстрее и оказывается где-то за спиной оборотня. Ацуши, в принципе, готов снова с вампиром подраться, но Акутагава резко останавливает, окрикнув; тигр прекращает больше из-за того, что охотник ужасно закашлялся, а не из-за громкого звука своего имени. — Умеет отзываться на кличку. Какой умный, — слышна усмешка сзади. Стоит больших усилий не сорваться снова, чтобы не довести бойню до конца, когда Накаджима, пусть и побитый, с вырванным клыком и парой сломанной когтей, разорвёт этого графского шута на куски и даже воронам не скормит, слишком уж благородные птицы для этого отродья. «Ладно. Всё. Нужно перестать реагировать так остро». Рюноскэ, окинув двоих подравшихся хмурым взглядом, двинулся вперёд — туда, откуда Ацуши выскочил, чтобы наподдать агрессору. Если честно, охотник даже ни разу не задумался, куда след может привести. Древний замок? Вряд ли сам Дракула обоснуется именно в этих краях по счастливой случайности. Рюноскэ не удивится, если тот вообще живёт где-нибудь там, где смыкаются континенты, куда впадают моря с края этой грешной земли. Ну, или поселился отшельником в горах, на вершинах которых ветры сплетаются узлами, а снег веками не сходит; вернее, если и сойдёт, то покроет половину населения этого чёртового мира, не иначе. Скорее всего, Граф не ушёл далеко, и это чисто из соображений, чтобы ищейкам рыскать в окраинах сорок лет не нужно было. Он знает, что место его сокрытия ищут. Знает, просто играет в прятки. Дазай судорожно вздыхает. «Какая, однако, умелая тактика. Он заставил нас искать его, чтобы не перетруждаться и не искать самому». Осаму понимает, и более чем, что, если ему повезёт выйти из хором Графа живым — образно говоря, — то большей удачи ему не видать никогда. «Ну… Всегда нужно оставаться в хорошем расположении духа! Если мне вырвут позвоночник, то в меня никогда больше не выстрелят. О, о, или я больше никогда не вкушу чеснока, — где-то на этой мысли Осаму морщится, вспоминая, как ему когда-то кинули в лицо остро жалящей долькой. Не просчитал по неопытности сто двадцать семь лет назад. — Та ещё мерзость. Жаль лишь, что, в принципе, Дракуле всё равно». Где-то впереди слышится возня, а Дазай спотыкается о камень, задумавшись и смотря куда-то вверх. Слышен короткий писк, а над кустами с колючими ветками и тёмно-зелёной, даже кажущейся тёмно-синей листвой высоко поднят тигриный хвост с подёргивающимся кончиком, до слуха доносится довольное ворчание. Акутагава вздыхает, останавливаясь у самых кустов и видя, что следы тигра уходят в сторону, но резко сворачивают прямиком туда, где он сейчас занят чем-то очень важным — очевидно, ищейка с полосатой мордой отвлеклась. Ацуши шуршит ветками и наконец поднимается. Видны его сгорбленные плечи; когда он оборачивается, в его зубах зажата туша мёртвого зайца. Зачем? Зачем, Ацуши, ты это делаешь? Вурдалак усмехается, поражаясь тому, что или этого тигра воспитали собаки, или охотнику явно не хватало охотничьей гончей, вот он и перевоспитал кошку на дворнягу. «За такую махину на рынке отвесят немалых денег. Почему охотник этим не пользуется? За каждый охотничий сезон он может выручить столько, сколько на весь год хватит, за одно только то, что тигр охотится молча, а не оглушительно лает, будучи не в силах поймать удирающую добычу, — он приподнял бровь, рассматривая удовлетворённого охотой кхана, весь преисполненный шутками на избитую тему. — Собака, с которой можно поговорить, и даже беспросветно тупой не назовёшь». — Чем тебе помешал бедный зверь? — Рюноскэ немного хрипит, оттого его голос звучит недовольно. — Ты занимаешься совершенно не тем. Тигр отвечает неразборчиво, ведь пасть у него забита серой шерстью, но можно понять, что говорит он что-то вроде: «Он уфарил меня ф ноф», а лицо у мохнатого хищника — губы и подбородок — измазано в крови. Только оно ещё и ужасно довольное. — Во-первых, ты сам полез в нору этих несчастных зайцев своей мордой, — Акутагава протягивает тигру руку, — во-вторых — отдай. Ацуши мотает головой, прижав уши. — Брось, — настойчивее повторяет стрелок, хмурясь. — Я не шучу. Стоит охотнику схватить мёртвую тушку за заднюю лапу и потянуть на себя, тигр заворчал, не желая отдавать честно пойманную добычу. Оборотень рычит громче и тянет в свою сторону, крепче сжав на жертве своих инстинктов зубы, и кадык в горле дёргается, дрожит, когда Рюноскэ цепляется за убиенного зайца сильнее. — Брось, я сказал, — сквозь сжатые зубы шипит он. — Ацуши, брось! — тигр едва не рявкает, и рявкает как-то больше жалобно, нежели грозно, мол, за что отбираешь? Акутагава останавливается и с минуту злобно смотрит в глаза Накаджиме, и тот тушуется, отведя взгляд и разжав клыки. Опустил уши. Огорчён положением вещей. — Что ты себе позволяешь? Плохой кот. Тигр кривит губы и неразборчиво его передразнивает, сведя брови. Рюноскэ отбрасывает зайца куда-то за спину и отряхивает руки, тихо кашляя. — Веди дальше. Ацуши дёрнул хвостом и скрестил лапы на груди, сгорбившись и выглядя очень обиженным. Ей-богу, у ребёнка отобрали игрушку и сказали заниматься учёбой, а не забавляться, из-за чего тот очень расстроился и устроил забастовку. На повторную просьбу Накаджима передразнивает снова и вздыхает, фыркнув. — Ладно. Ты хороший, — Рюноскэ, понимая, что так дело не зайдёт дальше вон тех деревьев в четырёх шагах от них, вынужденно сдаётся и треплет тигра-проводника по макушке, задевает мягкие круглые уши. — Не отвлекайся больше. Вернёмся домой — занимайся, чем пожелает твоя кошачья душа, но не сейчас. Осаму просто не может не вмешаться, усмехнувшись. — Долго будем сентиментальностями обмениваться? — на него вмиг устремлены два испепеляющих взгляда. — Я всё понимаю, но у Чуи на счету считанные часы. — И как граф позволяет называть его так фамильярно, когда имя звучит из твоих поганых уст, — Рюноскэ отчеканил это с неким презрением, которые Осаму предпочёл всё же оставить без внимания. Их компания странно держится лишь на одной цели, и Дазай готов поклясться собственной кровью — трижды ха-ха, — что, освободив графа, свершится месть всех троих за всё хорошее, что каждый сделал — Ацуши укусит Акутагаву за выброшенного зайца, Рюноскэ стукнет прикладом Осаму по затылку, Дазай вцепится тигру в ухо, и так, пока Чуя не очухается и не разнимет. Тигр принюхивается, дёрнув ухом, прислушиваясь. Он медленно поворачивает голову в сторону, улавливая след, бесшумно шагает, безжалостно пачкая и без того грязную, некогда бывшую нежно-розовой подушечку лапы, хрустя залежалой прошлогодней листвой и скрываясь за деревьями. Акутагава уходит за ним, а вампир медлит. Пропустив стрелка вперёд, Осаму почему-то именно в эту минуту осознал весь груз свалившейся катастрофы. У него нет души, нет сердца, и всё, из чего он состоит — это прогнившая насквозь в двух смыслах, осязаемая и нет плоть и саркастические комментарии по поводу всего, что происходит вокруг него, пополам. Внутри вурдалака, по сути, чёрная гниль, труха, пустота и бессмысленность существования; вампиру говорить о трепете сердца перед прекрасной дамой вообще странно, но тем не менее о чём-то таком окольными путями Дазай готов выразиться. Будто мысли, от которых он отгородился чем-то лёгким и едва не прозрачным, навалились железными валунами и придавили к суровой действительности. «Ха-ха… — Осаму ломает губы в болезненной ухмылке. — Какая ирония! Чуя, навесивший на себя фантом вины за несуществующий грех, выгрызший себе дыру в душе за совершённые деяния, за которые его никто не винил, платится материально за существо всех моих проступков, что висят на моей шее наковальней, когда как я, в свою очередь, мастерски игнорирую жестокую провинность. Забавно, забавно. Ставлю голову на отсечение серебряным топором, что он проклял меня на четыреста лет вперёд, если на триста девяносто девятом году жизни я не скончаюсь от внезапного порыва любви к солнцу». Ему тяжко. Внезапно и неожиданно, как зелёный листок на белом покрывале снега, осознание случившегося прилетело обухом по голове и раскололо защитный занавес на мелкие осколки. О, Чуя, бедный Чуя! Осаму прекрасно понимал, к чему ведут все эти события, себялюбиво оградился от возможности быстроты последствий и так подло, подобно хитрому старому лису, и глупо предал единственного, кто теми самыми околицами писал о нём четверостишия, кто так трогательно ругался в ответ на тёмные пятна от сильной привязанности на бледной коже, кто, говоря, что кровопийца — шельма подзаборная, что тому места даже в склепе будет жалко выделить, позволял пятнать шею, слегка оттягивая за волосы. «Что ж, — Дазай, потерянно оглядевшись по сторонам и двинувшись по следам тигра, сжав пальцами края плаща с разорванными кошачьими когтями полами, словно замёрз, — если бы в этих краях священным животным был осёл, на пересечении дорог стояло бы моё каменное изваяние». Рой мыслей больше не уходил из головы, чуть ли не до боли отдаваясь в мозг острыми иглами, и Осаму шёл вперёд, смотря под ноги стеклянным взглядом. Дракуле не нужен Чуя, граф всего лишь посредник, а сам Дракула не кто иной, как тот, кто в последний момент забирает последнее с должников самыми радикальными способами. Граф — он… Он ведь даже не одержим местью. По сути, ему вообще всё равно, кто такой Осаму, чем он там занимается, ходит ли, сожгли его ли, жрёт ли крысиный ряд; он — тёмная сторона людского Бога, и, если этот самый Бог существует для человеческого рода в молитвах и образках, то Бог Смерти, или, проще выражаясь, сама Смерть не пользуется посредниками, не брезгуя марать руки и доказывать, отчаянно доказывать, что любой твой грех тебе воздастся в стократном размере. Да тут же всё наглядно! Всё настолько просто, что поймёт даже неразумная птица. Ты думал, что сбежал от Смерти? Ты правда так наивно полагал, что хитро обманул саму костлявую? Костлявого, кхм. Всё обернулось так, что ты сам к нему идёшь, и идёшь не потому, что Смерть намотала на твою шею моток цепи, заставив плестись за собой, как собаку за экипажем, а провернула всё так, почти не прилагая усилий, чтобы ты сам радостно к ней скакал. Ладно, преувеличение ни к чему — не радостно, вовсе не радостно, однако ведь по собственной воле. Строя из себя невиновного принца, уверенного в своей правоте, Осаму осознаёт лишь тягость измучившегося терзаниями разбойника, шагающего сдаваться, чтобы больше не рвать на куски изведённую, заполненную кровью до краёв душу. Дракула. Он ведь не убивает людей, ведь так? Чужое племя для него стоит за чертой вседозволенности или влияния, или же он просто выше нечестивых деяний на чужеродных землях. У Графа нет определённых границ территорий, у него есть лишь понятия о беззащитных людях и воинственных-«хлебом не корми, дай подраться»-оборотнях — у Графа есть лишь полное право творить со своими детищами всё, что его голове заблагорассудится; существует ли смысл говорить о рассудке, имея в виду неживую, но разумную плоть? Дракула никогда просто так не убьёт человека. А вампира — запросто. «Ты ведь не просто так затеял всё это, ублюдок, — Дазай потирает переносицу, краем уха слыша, как где-то впереди шуршит раздираемая тигром листва. — Да, перед своей смертью я могу назвать тебя даже свиньёй и последней скотиной, а коли читаешь мысли, то я даже рад, что ты всё о себе знаешь. Ты же не просто так забрал его у меня? Ты хочешь, чтобы он помучился. Чтобы я помучился. Я даже не знаю, кто будет испытывать большую агонию — Чуя или моё прескверное величество. — Слышит: тигр и стрелок перекидываются парой слов о том, что Ацуши голоден. — К человеку ты и когтем не притронешься. Ты специально это делаешь! Как же ты обо мне заботишься, желая, чтобы я увидел самое прекрасное представление с живой игрой актёров. Актёра. Он будет так искусно изображать мучения превращения без самоубийства, а я, глядя на это, захочу покончить с жизнью после смерти вторично. Это тебе нужно? Это? — со злости скрипнув зубами, Осаму пинает камушек с дороги, что мигом укатился в кусты. Бессильный вампир — что может быть комичнее? — У тебя это получилось! Получилось! Я точно похлопаю. Я хотя бы надеюсь, что ты соизволишь снять перчатки с его рук, дабы те не пошли по швам от выросших когтей». Дракула не убивает людей. А новообращённых вампиров — убивает.Браво, Граф, браво.
***
Руки затекли. Чуе ужасно хочется потянуться, размять шею, но, видимо, Иисусу делать такое запрещено, вот граф и изнывает от затёкших конечностей. Запястье натёрло наручем, когда тот тянул руки на себя, когда, хмурясь, пытался дёрнуть, глупо надеясь, что цепь прицеплена к каменной трухе стены и может отпасть; но то, конечно, враки. Не было такого, чтобы сам Дракула просчитался, а если бы кандалы и высвободились, то всё наверняка бы было планом великого и могучего костлявого. Вурдалак совсем не заинтересован в том, чем там сейчас пленник занимается — он вообще пропал из поля зрения, как только кратко пояснил, зачем тут Чуя. «Что, чёрт возьми, натворил Дазай сразу после своей смерти, чтобы этот мерзавец так его запомнил? Я ни за что не поверю, что Осаму просто весь сам из себя запоминающаяся личность, — граф морщится, смотря в угол. — Возможно, было бы даже лучше, если бы я его убил в ту ночь… Или… Ах, к дьяволу всё это». Графа раздражает, что из-за цепи задралась его перчатка и теперь мешает. Пара прядей свисает на глаза, потому приходится встряхивать головой. Он согласен, что атмосфера и обстановка здесь угнетающие и понравятся разве что трупам, восставшим из могилы и не знающим, куда податься. Ох уж этот чёртов Дазай, от него одни проблемы! Накахара фыркает, разглядывая теперь свои ноги. Ему холодно. Руки покрылись мурашками. Он не знает, сколько прошло времени, сколько времени сейчас. Возможно, три часа ночи? Четыре утра? Пять? Или вообще уже ночь следующего дня? Если и следующего дня, то тигр и охотник явно подводят. «Что они подумали о случившемся? — Чуя вздыхает, прикрыв глаза. — Решили, что я мёртв, и искать меня смысла не имеет? А Дазай? — на этой мысли граф чувствует странный укол обиды. — Чёртов, чёртов Осаму, дьявольское отродье. Он вообще понимает, что я расплачиваюсь за него? Или?.. Или… — он шумно сглатывает. — Или он специально отдал меня на растерзание этому его вожаку, чтобы отделаться от долга?» Где-то вдалеке слышен еле различимый смешок, и Чуя вздрагивает, оглядываясь. Ему послышалось? Дракула читает его мысли? «Д-да нет, бред какой-то. Дракула слишком мелочен, чтобы опускаться до уничтожения мне подобных. Сколько таких существует, как я? Тысячи. Кто-то более удачен, кто-то менее… — кажется, Чуя просто пытается себя успокоить, не зная, какая версия из придуманных верная. — Или так, как буду страдать я, страдали все те, кто покушался на вампирских детищ? Под моим командованием был убит кто-то важный? Нет, быть не может, — Накахара встряхивает головой, понимая, что от страха и душевных метаний его потом прошибло. — Он бы тогда не упоминал Дазая, верно? Верно, ха-ха…» Мысль обрывается, когда сбоку вырастает высокая и худая тень, и Чуя резко зажмуривается. В голове моментально наступает пустота; чувство, будто Дракула даже мысли услышать может. Накахара знает, что он здесь, рядом, склонился над его лицом, но не слышит дыхания. Его просто нет. Монстр из тёмного угла комнаты, что стоит возле твоей кровати с тусклым светом красных глаз, но ты спрятался под одеялом, делая вид, что в комнате лишь ты один. Твоё тело покрывают мурашки, на дрожащих ресницах выступили слёзы, тотчас впитавшиеся в подушку, и слух отчаянно пытается зацепиться за звук шагов из родительской комнаты; однако слышишь лишь, как что-то тихо склонилось над тобой, ожидая, когда же ты откроешь глаза и посмотришь страху в лицо в свой последний раз. Обезображенное получеловеческое лицо, улыбающееся кривой улыбкой от уха до уха, полный рот жёлтых и кривых зубов, смрадный запах. Оно смотрит на тебя и ждёт. Ждёт, когда же ты сдашься. — Пришло время, — разрезает тишину тихий голос, и граф едва ли не вздрагивает, отворачиваясь больше и втягивая голову в плечи. Как бы ему хотелось, чтобы всё было лишь ужасным кошмаром, а он смог бы проснуться в пятилетнем возрасте в своей кровати и убежать в спальню родителей, стискивая в пальцах плюшевого зайца оранжевого цвета с оторванным глазом-пуговкой. Сейчас, именно в эту секунду Чуя жаждет открыть глаза и уставиться в потолок своей детской, которую не видел больше десяти, кажется, лет. Но кошмар не прекращается. Шеи словно лёд касается с двух сторон, притягивает ближе, морозя кожу могильным дыханием; Чуя совсем немного чувствует щекотку спавших чёрных волос до плеч, но это совсем не забавно. Он даже пытается сопротивляться, отодвигаясь, выпрямившись на ватных ногах и попробовав отшагнуть в сторону, но Дракула в один момент сжимает на бледной шее свои пальцы, больно царапая когтями. Всё это случилось без единого его слова, и это весьма жутко. Под холодной ладонью двигается адамово яблоко, когда граф судорожно сглатывает и сдавленно вдыхает, приоткрывая рот. На глазах выступили слёзы. Чудовище, душащее своими длинными руками сквозь одеяло. В таком положении, графу казалось, он провёл очень много времени, или это просто необъяснимый страх лишил чувства минут и часов. Хватка длилась пару секунд, после чего ослабла, и больше Чуя дёргаться не рискует, слепо повинуясь; ему приходится открыть глаза, приоткрыть, всматриваясь в пол, стараясь не глядеть на фигуру Смерти, стоящей рядом, и теперь уж, верно, граф никогда не почувствует себя холоднее, чем сейчас. Крещенский мороз покажется ему детской забавой, он даже плаща не накинет. Если, конечно, доживёт до следующей зимы. Создавалось ощущение, будто Граф ждал определённого момента, и сейчас Чуя прекрасно понял, что тот раскрыл рот, касаясь клыками кожи. Нет, нет, нет, только не это, только не это! За что ему это всё? За что? — Нет! — граф не выдерживает, в страхе дёрнувшись, как лесной зверь от огня, едва обжёгшись, и тут же его дыхание перехватывает до тёмных пятен на шее. Он едва ли не осязает на себе тяжёлый и холодный взгляд, в котором смешались господство над такими слабыми существами, как люди, и презрение к ним же. Дракулу словно заставили прикоснуться к этому человеку, разрешив делать с ним всё, что захочет, и тот полноправно использует графа как куклу, разве что на шарниры и детали не разобрал. Чуя хватает ртом воздух. Сердце ударило раз. Два. Три. Резкая боль пронзает шею, как если бы дотронулись раскалённой сталью, и граф до боли кусает губу, чтобы не вскрикнуть. Дазай был прав, это не комариный укус… Далеко даже не шмелиный. Толстые иглы вогнали под кожу и оставили, не оставляя возможности вынуть и закрыть ладонью хлещущую из артерии кровь. На глаза спадает мутная белая пелена, раздражаемая тёмными полосами, подобно пролитому чернильному пятну на листок бумаги, заполняющими весь обзор, а кровь в венах словно вскипает. На ногах держаться трудно.Дазаю трудно держаться на ногах.
То, чего он так яростно не хотел и не желал всеми фибрами своей мрачной и гнилой душонки, мирно покоящейся вот уже два столетия где-то на месте его смерти, свершилось. Взгляду предстало самое, чёрт возьми, ужасное, что вообще могло предстать, а сил двинуться не было, и лишь, пожалуй, отсутствие чувств и осязания как таковых человеческих помогло устоять на ногах, а не обмякнуть, как тряпичной кукле, повешенной за шею на стене; выражение лица Чуи на мгновение показалось ужасно страдальческим, а затем — мирно-покойным, вмиг бледно-обескровленным, бесстрастным и печальным. Единственное, что не позволило ему упасть — цепи на руках, на коих он повис. С его шеи двумя тонкими струйками-нитями, под воротник и рубашку, стекают алые капли. Капают оставшимися для живого Чуи секундами безумно медленно. Крик застывает в горле залитым в глотку раскалённым железом. Осаму не помнит, как хватка ледяной руки сдавила его шею стальными тисками, поднимая над полом; не помнит, как ярость не успела утихнуть, когда затылок повстречался с каменной стеной, как его из слабой и дрожащей тени, подобно танцующим теням огня в подсвечниках, вытащили за воротник из надлома человеческой и мёртвой реальностей и отшвырнули, как щенка — отшвырнули через весь зал как раз к стене обескровленного пленника; помнит хруст своего черепа, когда тело рухнуло на пол остовом застреленного в голову зверя, и две упавшие капли крови рядом с ногами графа.Как щ е н к а.
Рюноскэ впервые стало по-настоящему жутко, стоило молчаливому вампиру пройти в эту церковь первым, а потом бесшумно исчезнуть, ничего не сказав, никак не вскрикнув. Он сжимает руками ружьё, судорожно проверяя наличие патронов, забыв, что магазин полон, а оружие давно заряжено — за дубовыми дверями мрачной готической церкви, умершей в прошлом веке, не меньше, есть что-то такое, от чего вурдалак наверняка упал на подкосившихся на ногах, не успев проронить ни звука, где-то на пороге, и не стоит исключать факт, что сейчас он лежит бездыханным трупом, не сделав и пары шагов. Ацуши беснуется. Он очень странно себя ведёт, стараясь не скулить, прижав к голове уши, и его зрачки стали настолько круглыми, что глаза кажутся полностью чёрными. Он не двигается, втянув голову в плечи, и выглядит это так, будто в его душе борются трус с поджатым хвостом и отчаянно рвущийся накостылять зазнавшемуся кровопийце по затылку неопытный рядовой-воитель, твёрдо уверенный, что именно он справится с врагом. Тигр и охотник переглядываются, немо понимая, что по одиночке их раскидают, как детишек в песочнице. Акутагава кивает, вдохнув побольше воздуха (и впервые возжелав перекреститься), резко пинком раскрывая скрипучую дверь и вскидывая ружьё на плечо. Эти секунды — самые страшные. Он ожидает увидеть нечто, но… Не видит никого. Ни тени. Ни жуткого мохнатого монстра. Ни обезображенного человека, похожего больше на нелюдимого людоеда. Ни зверя, оскалившегося и истекающего слюной. Он видит лишь мертвенно-бледного графа, прикованного игрушкой к стене и не реагирующего на происходящее, и лежащего у его ног отважившегося пожертвовать собой вампира с лужей чёрной крови под головой. Какая должна быть сила у этого чудовища? Что-то неслышно оказывается за спиной, из-за чего по линии позвоночника поползла волна мурашек. У Акутагавы жизнь перед глазами проносится за то короткое время, когда он обернулся, отлетев назад и выстрелив. Пуля уходит в воздух, царапая дверь, а существа за спиной будто и не было. Стрелок судорожно оглядывается, пытаясь зацепиться взглядом или слухом хоть за что-то — за любое движение, за любой звук, выглядя больше напуганным чем-то сильным зверем, чем не промахивающимся охотником. Сердце оглушительно бьётся о полуразрушенные болезнью рёбра, кашель спутанными и колючими ветвями и нитями мешает дыханию и царапает горло, а взгляд мутнеет, когда в самом углу темнеет странная фигура. Рябью промелькнула там, здесь, ближе, ещё ближе, слева, справа, и Рюноскэ понимает, что свой разум он перестаёт контролировать — беспорядочно стреляет вперёд себя, когда нечто на секунду останавливается перед ним. Пуля проходит сквозь солнечное сплетение. Акутагава задыхается, когда слышит, как серебряный патрон звенит на каменном полу, пройдя насквозь Дракулы, но не заставив того даже пошевельнуться. Рюноскэ отшагивает назад и падает на колени. Жмёт на курок ещё, ещё и ещё, но этот Архивампир есть будто иллюзия, через которую проходят все пули, тормозят и падают на пол стальными слезами охотничьей удачи, и рык где-то за спиной совсем приблизившегося существа отрезвляет совсем немного. Мрачная тень, проявляющаяся очертаниями в общей тьме, медленно оборачивается, как вдруг в бок обрушивается удар когтистой лапы. Теперь пришло время хищнику спасать.…Так думает Акутагава.
Лёгкие болезненно сжимаются, а голос не в силах захрипеть, когда тигр падает на колени с пробитой насквозь грудиной. Поломанные окровавленные рёбра показались из-под порванной рубашки, а кровь льётся на пол ручьями, пачкая носки чёрных охотничьих сапог. Взгляд у Ацуши стеклянный. Из пасти мерными струйками стекает тёмно-красная вода, и сам он приглушённо хрипит, опустив голову и смотря на причину своей смерти. Если задрать его рубашку, можно увидеть, как в сплетении костей грудинных обломков бьётся его сердце, как брызжут кровью искорёженные лёгкие, вот-вот готовые выпасть из дыры в груди вервольфа.Кашель душит.