Над раскуроченными дверьми, из просвета коих льётся слабое сияние серенького рассвета, брезжащего на горизонте, повешен перевёрнутый, покрывшийся копотью крест. Причудливо посверкивает не до конца закопчённое серебро на краях дьявольского знака. «Ещё не всё потеряно!»
Ацуши не понимает, что сейчас происходит. Он медленно встал, покачнувшись, зажимая разорванную в клочья грудину лапой, нащупывая, как не до конца восстановились, встали на места вывернутые наружу рёбра. Если постоять на месте, приложив подушечку к регенерирующей ране, можно почувствовать, как грудная клетка двигается, возобновляется, соединяя осколки костей между собой, кропотливо заделывая трещины. Тигр ещё долго не сможет быстро двигаться, но, учитывая потерю его разума в пространстве, эта долговечность всего лишь растянулась на несколько дней. Он готов поклясться, что может проспать больше двух суток в обычной конуре, да хоть на пороге этого чёртового места; он готов, но не в состоянии — мозг не работает, наготове лишь сущность зверя. Взор затуманенных глаз всё ещё не оторвался от созерцания тела кого-то очень знакомого, лежащего у тигриных лап. Беспомощный. На грани смерти. Этот тонкий, еле уловимый запах погибели не улавливается, но, возможно, появится очень скоро; если стрелок и умрёт, то не приходя в сознание; если не умрёт, то пробуждение будет очень тяжким и болезненным. «Кто это… с тобой… сделал?» — появляется мысль в голове хищника. Что-то внутри, что-то за заросшей раной, подстрекает сделать всё возможное с тем ублюдком, что посмел сделать такое с невинным человеком. Слабые ненавидят. Сильные уничтожают. Сильные на грани слабых уничтожат во имя своей жизни. Ацуши не может оставить Рюноскэ в таком состоянии. Тигр приподнимает стрелка мягкими лапами, опустившись на колени, смотрит в его безразличное и спокойное лицо, утирает шершавой подушечкой, стараясь не задеть когтем, полоску запёкшейся крови с уголка рта до подбородка. Неприступный, внушающий страх, безэмоциональный и холодный охотник нуждается сейчас в чьей-то защите, как никогда раньше, и Ацуши горло любому раздерёт — любому, кто посмеет притронуться к нему. На самом деле, у зверя никогда до этого не возникало желания остаться с кем-то, чтобы закрывать своей грудью, а потом не покидать до последнего вздоха — своего или оберегаемого. Ему было ужасно видеть, что охотник, страшный и ужасный, сильный и всемогущий, мрачный, такой тёплый, если к нему прижаться, лежит бездыханным телом на его мохнатых руках и даже не пытается оттолкнуть, отвернувшись, говоря, чтобы котодлак поставил его на ноги. Ну же, ты ведь всё ещё можешь потянуть за ухо и сказать, что тот ведёт себя, как неразумная шавка?.. Ты ведь всё ещё в состоянии схватить за что-то, что хищник взял в пасть, и прошипеть сквозь зубы, чтобы тот отпустил? Ну же?.. Ацуши абстрагировался от боли, прижимая тело к груди. Такой бледный и такой прохладный. Несчастный. Это всё из-за того, что оборотень не смог вырубить врага сразу, да? Это вервольф виноват? Здесь нет вины этого треклятого вампира, нет вины графа, на рыжую голову коего свалились двадцать два несчастья, здесь только его провинность — не смог защитить. Всё ещё жив. Может быть. Тигр неслышно поднимается и отходит в сторону, не сводя глаз с Рюноскэ, даже не шаркая когтями, ступая лишь мягкими подушечками, и усаживает у стены, оперев спиной. Накаджима не знает, есть ли у оборотней боги, но он бы впервые в жизни взмолился им, чтобы с Акутагавой всё было в порядке. Тот наверняка отвергнет эту священную чертовщину, сославшись на своё собственное неверие — он столько в жизни повидал, что уж точно знает, что никаких снисходительных до людей божеств нет, — но Ацуши ухом не поведёт. Да хоть за хвост потянет, только бы посмотрел своим недовольным взглядом серых глаз и цыкнул, что тигр для столь редкого котодлака ведёт себя неподобающе, как какой-нибудь ленивый домашний кот, которому приспичило поиграть. Как бы всё-таки Накаджиме хотелось, чтобы всё оказалось дурным сном, а сам он проснулся в мягкой кровати, ткнувшись носом Рюноскэ куда-то в спину между лопаток. Всё будет хорошо. «Я надеюсь». Он видит жертву. Она стоит впереди, стоит лицом к другим, что пахнут чем-то знакомым; от жертвы пахнет смертью и неприязнью, пахнет страхом, веет холодом, и тигру проще быстро убить, чем засесть в засаду. Его когти теперь тихо стучат по чёрному камню, а взгляд направлен на хозяина такого же чёрного плаща, фокусируется на шее — как правило, это самое незащищённое место после живота и глаз. Достаточно сомкнуть зубы и рвануть на себя, вырывая шейные позвонки, чтобы те оторванными пуговицами посыпались по полу, а потом смотреть холодным взором, как жертва без чувств упала, устремив остекленевшие глаза наверх. Шарк, шарк, шарк… Чей-то голос прерывается, когда клыки прокусывают кожу, отрывая жертву от её жертвы. В Ацуши нет той злости, что лавой вскипает в венах, сейчас его разум похож на разум сытого хищника, играющего с добычей — можно растерзать, разорвать на куски, отшвырнуть лапой в сторону, а потом оставить мёртвое тело стервятникам и падальщикам. Хотя мёртвое ли? Удивительно, что вокруг живых мертвецов не кружат стаями грачи и вороны, норовя выцепить кусок гниющего изнутри мяса. Зверь рывком дёргает на себя, мгновенно отступая и, встряхнув головой, откинув укушенного куда-то в сторону; Достоевский же приземляется на ноги на одну из разбросанных лавок, и вид его невозмутим, словно так и должно было случиться. «Ты, ты это сделал, Дьявол, ты? Многоликая дьявольщина, вершащая правосудие в своём лишь понимании? — Ацуши разворачивается, замахиваясь, обнажив когти, но оставляет только борозду полос от них на вмиг расколовшейся напополам скамейке. — Ты, кровопьющий помешанный убийца, смеешь притронуться к моему человеку? — тигр попытался ударить задней лапой, стоя спиной к врагу, но промахнулся. — Когда же ты уйдёшь обратно в свою могилу и не встанешь!» Из горла рвётся только гневный рык, стоит хищнику повернуться, но перед собой никого не увидеть — вурдалачишка слишком быстр для котодлака, чтобы тот вообще мог к нему притронуться. Но Ацуши притронется. Так притронется, что голову вампира будет держать в одной лапе, а тело — в другой. Разум постепенно включается. Холодный расчёт позволяет выиграть время оглядеться по сторонам, оценивая происходящее. Если тигр попробует разделаться с Дракулой, если Дракула разделается с ним, то велик шанс, что пострадает кто-нибудь ещё; мало ли, вдруг в кого-нибудь оторванным куском двери прилетит? Или самим откинутым тигром. Взгляд падает на выход из церкви. Ха-ха, кажется, придётся позвать самого Дракулу выйти на прогулку, а они уж сами разберутся. Наверное. Ну не до конца же всё потеряно, так ведь? Хоть кто-нибудь ещё в силах хоть что-то сделать? У Ацуши есть только слепая надежда на это — надежда, когти и клыки, чтобы пригласить Графа пройти на свежий воздух. Это такая прекрасная возможность выбраться отсюда остальным… кажется. О, боги, пожалуйста, пусть они уловят этот шанс. Накаджима оглядывается снова, останавливая на кровопийце взгляд, и медленно подходит. Выманить крысу из собственной норы — задача далеко не из лёгких, но, пожалуй, в кошках-мышках Ацуши играет охотника в этот раз. Нужно только схватить и вышвырнуть, схватить и вышвырнуть, а там само пойдёт. Наверное. Тигр не обращает внимания на то, что происходит за его спиной, но инстинктивно загораживает Рюноскэ, что в бессознательном сидит — возможно, упал — возле стены. Зверь не позволит этому чудовищу коснуться стрелка ещё раз. Рычит. Достоевский смотрит холодно, презрительно, не кривя губ, спрятав руки под плащом. Ему не впервой встречаться со взглядом разгневанного двоедушника, не впервой знать их атаки, уворачиваться, отражать, парировать. Хищники медленны, в отличие от вампиров. Сильны, яростны, но не смогут сохранить свою шкуру — мохнатые лесные дикари. Ацуши теперь шагает размашисто, обнажив когти вновь, размахивая хвостом. Местами его одежда порвана, не говоря уже о жутких кровавых пятнах, что, казалось бы, несовместимы с жизнью. Он не думает бить, не пытается ранить — у него это просто не получится; остановившись в четырёх его широких шагах от вампира, он старается понять, как ему прыгнуть, чтобы вместе с собой заставить буквально выпасть из этого чёртового места с перевёрнутым крестом над дверьми, придавив телом и вполне полагая, что ему снова раскрошат грудину, только теперь спереди. По лицу Дракулы просто невозможно понять, куда он шагнёт; если применит свои колдовские штучки, тигру придётся кусок стены выносить вместе с его тенью? Котодлак мысленно попрощался с безболезненными уже ощущениями, приготовившись к страданиям скота на убое, и замахивается правой лапой. Он не думает бить.«У этого кота ни мозгов, ни страха».
Сплёвывая чёрную гниль, чувствуя её же запёкшейся на щеке, Осаму поднимает голову, жмурясь, как битый палками пёс — именно про таких говорят, что, мол, мы удивлены, что это животное выжило. Тело странно ломит, тянет к земле, его будто залили свинцом; перед глазами плывёт получше, чем в бурном ручье — все замедленно крутится, растворяясь за чёрными пятнами, но Дазай упорно встаёт. Этот тигр или безмозглый, чтобы нападать на сильного мира сего, будучи ослеплённым яростью, или совсем безмозглый, защищая бесполезные три фигурки на шахматной доске — три жалкие пешки, павшие ходом чёрного короля, но белый конь старательно пытается изменить ситуацию к лучшему; если ход «тигром» и провальный, то, по крайней мере, можно не терять надежды на высвобождение из этого проклятого места. Ах, к чёрту собственную шкуру, она и так ни на что не годна, растерзана, как овчина собаками. И Дазай встаёт, поднимаясь на колено, опустив голову. Чуя не простит его никогда. Граф плохо соображает, что за шум там, на первых кулисах, происходит. Повреждённые и такие натуральные декорации выглядят настоящими, искусно разбросанными по сцене, а сам он не иначе как главный герой, проходящий стадию прописанных ему мучений. Эта ужасная боль, когда раскалённым ножом отрезает твои конечности, туманит сознание не хуже горсти ненужных лекарств, и Чуя готов волком выть. Волком, которому нужно самому себе отгрызать попавшие в капкан лапы, чтобы его не загрызли охотничьи псы. Прикосновения к его рукам вызывают отвратительное раздражение, будто расплавленным железом капнули на кожу, и граф шипит; единственное, что заставляет его замолчать — внезапно впечатавшийся спиной в стену тигр, упавший на колени. Он тяжело дышит, глянув исподлобья на ударившего, только Дракула не торопится нападать снова — лишь медленно подходит, вздохнув, как от козней назойливых детишек. Только назойливая кошка поступает по-другому. Поднявшись, он хватает лапой серебряную цепь, разрывая один наруч в щепки, не жалея обугленной теперь подушечки, обожжённых сребром пальцев, и рваные кольца звенят по полу, рассыпаясь у ног. У графа подкосились ноги, он сгибает их в коленях, почти повиснув на одной, ещё не освобождённой руке, и сипло ахает сквозь зубы. Подвешенная кукла в полный рост. Боль отступает. Чуя поднимает голову, устало, измученно глядя на свою ладонь. Он так давно, казалось, не опускал руку, что вовсе разучился делать это самостоятельно. Когда тигр исчез из поля зрения, пытаясь не позволить Древнему приблизиться, встаёт, покачнувшись, Дазай. Хищник, видимо, показал ему, что делать — «это-то ты сможешь сделать, мрачный ты аристократ?», — впрочем-то не планируя вообще жертвовать своими руками, но так граф хоть наполовину свободен. Бледный, измученный, со спутанными волосами, он вяло отдёргивает обожжённую руку от полоски света — утро вступает в свои права, скоро им некуда будет бежать, если не хотят быть испепелёнными солнцем. Чуя, бедный Чуя, он ещё не осознал, в какой мрак провалился, когда Достоевский его осквернил, поразил мёртвой скверной, как крыса невинного человека бубонной чумой. Осаму не хочет думать о последствиях сейчас, не хочет размышлять над тем, через что им — одному графу? — придётся пройти, поэтому, ни на секунду не задумавшись, сначала открывает рот, подойдя вплотную. Нет. Рвать клыками серебро будет чревато, а пол-лица бинтами скрывать, пряча изуродованный рот, не хочется. Чуя болезненно мыкает, схватившись одной рукой за вторую, когда Дазай, хватившись пальцами за цепь, нахмурившись, стараясь не шипеть — он уже и так исшипелся за всю ту боль, что испытал, — одним мощным рывком дёргает на себя и вниз. Что и не говори, а вампиры достаточно сильны; сильны, но белоруки, вот и всячески избегают ранить себя подобным образом. Граф хрипло вскрикивает, и теперь его очередь обессиленно падать на колени, закрывая ладонью место ожога освобождённой второй руки. Ещё бы чуть-чуть — и Чуя имел бы полное право подаваться к бродячим циркачам-уродам без своих кистей, с обрубками-то рук. От жуткого, должно быть, зрелища аристократ был избавлен им же гонимыми, вот только благодарность больше воспринимается как должное — этот вампир не только своему Предводителю задолжал, он теперь и у Чуи вечный должник! Осаму до конца своих сгнивших дней будет обязан обхаживать графа за причинённый вред здоровью. Псов с псарни на этого чёрта нет, чтоб они его задрали. Дазай жмурится, глядя на обожённые ладони, и уже примеривается, сколько повязок ему понадобится, чтобы скрыть эти шрамы. Резко наклонившись, он ловит падающего Чую, чтобы тот не вляпался лицом в чёрную гниль или не разбил себе нос, придерживая теперь за плечи. «Чшш. Всё будет хорошо. Когда-нибудь», — сказал бы вампир, будь сейчас подходящее время. Теперь уже он прижимает графа к себе, обхватив руками. Он забыл о чём-то очень важном. Чуя забыл. Дазай помнит. Ацуши едва не выворачивает руку, когда очередной промах карается парированием со стороны противника. Когти шаркают по полу, когда хищник разворачивается, но удар в челюсть заставляет упасть навзничь — на многострадальную его грудь снова наступают, а вокруг шеи сжимаются холодные пальцы, и это уже ни черта не лёгкая хватка, а настоящая попытка удушения. Достоевскому осточертел этот мешающийся под ногами зверь; пора, пожалуй, прекратить играть в игрушки с этим настойчивым котом, пора поставить его на место в этих кошках-мышках. Жаль только, что вампир раньше не сломал его хребет о скамью — быть может, дольше бы полежал, отдохнул, подумал о жизни и о правильности совершаемых поступков, ведь так глупо нападать на того, кто заведомо тебя сильнее. Смысл этого бесполезного действия? Получить удовольствие от полученных увечий? Сомнительная забава, но чёрт этих оборотней знает — не зря лесные стаи, что совсем одичали, устраивают грызню во имя развлечений дважды в год. Рюноскэ, будь он в светлом уме, сиди он в своём кресле у камина и слушай домашнего котодлака, добавил бы, что летом семь дней волчьей грызни — утеха чисто оборотничьей породы и никакой цели в себе не несёт; показать себя сильным? Валяй! Оторви ухо сопернику, и это будет твой единственный трофей. Семь дней же зимой — или, бывает, больше — настоящие бои насмерть: кому-то достанется самка, а кому-то — выпущенные наружу кишки и оторванная челюсть. Сейчас не то время. Кхан в этих игрищах не участвовал никогда по обычной причине — он ещё не встречал себе подобных и вряд ли встретит, да и пытаться затесаться в стаи не своего вида совсем не хотелось, а после драки с Дракулой (будем честными — после того как Дракула накостылял оборотню по самое не балуй) вообще будет смотреть на эти странные забавы, как на щенячий визг. Как сделаться из кроткого юнца матёрым хищником? Да легко! Достаточно того, чтобы Дьявол вырвал твой позвоночник, и тебя уже точно ничего не удивит ни в этой жизни, ни в следующей. Тигр вмиг ослаб. Он почему-то не может сопротивляться, его лапы стали ватными, а воздух рывками вырывается из груди, возвращаясь сдавленными вдохами — враг душит медленно, и взгляд его не изменился до сих пор, будто щенка в реке топит далеко не в первый раз. Зверь задыхается, хватая ртом воздух, но всё тщетно. Кажется, ещё немного — и послышится хруст шейных позвонков, а сам тигр обмякнет, дожидаясь, когда Дракула оторвёт ему голову, дабы под ногами больше не мешался и пред глазами не мельтешил чёрно-белой рябью. На лице Ацуши тёмные полоски крови смешались с тигриными полосами на коже; его некогда белоснежные волосы теперь грязные, местами — сальные, местами — слипшиеся от крови — своей и чужой. Ужасно хочется пить. Перед глазами снова расплывается. Лицо врага теряет чёткие очертания, а когти лап прекращают сжимать его плечи. Наверное, Дьявол использовал свои странные колдовские вещи, и именно поэтому Ацуши стремительно теряет силы. Хватает воздух синими губами, как выброшенная на берег рыба. Прижал к голове уши. Тяжёлый вздох.Тяжёлый вздох раздаётся где-то сзади.
Лёгкие наполняются воздухом с новой силой, когда пальцы душегуба разжались — послышался резкий и глухой удар, а Достоевский жмурится, даже пригнулся. Ацуши не понимает, что происходит, но шестым чувством осознаёт, что медлить нельзя — судорожно дёрнувшись, резко упирается задними лапами в чужой живот и с силой отталкивает назад, перекидывает через себя в сторону выхода, в сторону раскуроченных дверей, быстро вставая. Остановившись на мгновение, он видит перед собой Рюноскэ — опираясь на ружьё стволом вниз, он прикрывает рот рукой и выглядит потрёпанным. Очевидно, он не нашёл ничего лучше, кроме как замахнуться прикладом и приложить всесильного им же по голове, оглушая. Несомненно, для Дракулы этот удар ничего не значит, но тот точно удивился. Его, самого Демона, обычным прикладом? Акутагава может. Он всё ещё слаб и плох, видно, как тяжело ему даётся каждый, пускай и не глубокий, вдох. Свистящее дыхание громче обычного; Ацуши вообще его замечал? Не изменился только хмурый взгляд. Он явно не похвалит рвения тигра ему помочь, и зверю приходится отложить благородное желание на потом: не дать Дракуле сюда вернуться — гораздо важнее. По крайней мере, это позволит выиграть время, чтобы ретироваться остальным, а оторванные конечности у котодлака и так отрастут. Главное — не терять голову. Как говорится, одна голова — хорошо, а без головы совсем худо. Нельзя определить, в чём заключается его безумие — в том, что зверь защищает ценой своей шкуры, зная, что за это ему ни капли не воздастся, или в том, что он так отчаянно рвётся защищать кого-то от того, кто заведомо его сильнее? Проигрышный вариант. Рюноскэ, стоило его оборотню развернуться к нему спиной, лающе закашлялся, опускаясь на колени, сгибаясь в три погибели. Накаджима едва не ломает полуразрушенные двери, скрываясь за ними. И дышится сразу легче. В церкви стоял довольно спёртый воздух; вне её стен стало прохладнее и свежее, лёгкий ветер треплет свисающую прядь, и всё бы прекрасно и хорошо, если бы Дьявол не стоял пред проклятым местом, стараясь скрыться от солнца. Небо светлело с севера, и тень от церкви ползла большим и мрачным чернильным пятном. Земля, трава вокруг будто выжжена, когда всего лишь притоптана и пожухла, рыхла. Шерсть задних лап мгновенно мокнет от росы на опавшей листве, светло-бурая грязь теперь на мехе разводами; трава щекочет подушечки и пальцы. Наверное, достаточно глубокий след в душе верующего оставит картина стоящих подле священного места нечеловеческих тварей; глубокий след в душе — в прямом смысле слова — оставит светило на Дьяволе, если тот осмелится выйти из мрака к солнечным лучам, и это проклятое ярило — единственное, пред чем Демон бессилен, от чего будет бежать, как зверь от огня. Сотворение ночи всегда блекнет с наступлением дня, уходит в уголки тьмы, ожидая, когда полночь вновь опустится на землю, поползёт тенями по траве. Достоевскому такой расклад не нравится. Кошки-мышки немного затянулись, ведь крыса в силах задушить домашнего кота. Тигр издал гортанный рык, загораживая вход в церковь. Естественно, эта попытка ничего не даст: если вампир захочет — вампир проникнет в любое место, будь оно хоть каменной стеной огорожено. Единственное, на что Ацуши надеется — те люди, которых он так глупо защищает, будут благоразумными и постараются скрыться с этого места как можно скорее. Об увечьях говорить не стоит, их получение неизбежно, но у оборотня нет выбора; ему повезёт, если отделается ранами и ушибами — не повезёт, если ему оторвёт все конечности. Другого выхода нет. Он ввязался в это сам, и выпутываться из всего этого придётся тоже самому. Интересно, ему вообще за всё это безумное мужество будет хоть какой-нибудь жалкий и залежалый плюс к карме? Завалявшийся в небесных закромах, например, замшелый плюс. Дьявол стоит в тени, оглядевшись, прищурившись, стараясь не отходить к границе солнца. Хмурится. Стоит тигру двинуться в его сторону, Дракула подмечает, как тот медлителен, как тот собирается замахнуться. Как это глупо. Поднимая лапу, думая ударить, он подставляет под атаку врага самые болезненные места. Достоевский может запросто пробить ему грудину снова, может вырвать рёбра или выпустить кишки, да хоть на кулак их намотать — и ведь всё равно этот глупый зверь продолжит действовать по-своему, продолжит погибать от ужасных ран, вставать из трупной гнили вновь и… повторять всё это раз за разом. Этот тигр безнадёжен. Удар. Секунда за секундой длятся чрезвычайно медленно: вот оборотень, промахнувшись, едва не напарывается на кулак, отлетая в сторону, но почему-то именно в этот момент вампир теряет равновесие. Что-то плотно обвилось вокруг ноги и потянуло за собой, на свет, за котодлаком, что тотчас, как кошка, встаёт на ноги, опираясь одной рукой. Ах, кажется, Достоевский что-то упустил. Просчитался, даже не акцентируя внимания на тигрином хвосте, сработавшим верёвкой. Чёртово кошачье создание! А ведь волки-оборотни такое вряд ли могут. Вурдалак шипит, когда неминуемо приближается к губительному свету, и всё это происходит за какие-то доли паршивых секунд. Ацуши не замечает, как Дьявол тенью ускользает из-под подготовленных для него когтей, и смотрит на свои пустые лапы, пошевелив пальцами. Теперь хоть землю когтями стачивай — в одной большой тени не найти одинокую нужную, не хватать же зубами воздух. Воздух нужно хватать ртом.Чуе тяжело дышать.
Его бледные губы теперь похожи на губы свежего мертвеца, ресницы прикрытых глаз дрожат, а руки опускаются в прямом смысле. Хочется пить, а ещё исцарапать горло собственными ногтями, чтобы не саднило. Он не чувствует, холодно ему или жарко; единственная причина, почему он не падает — его придерживает Дазай и даже, кажется, что-то шепчет на ухо, пытаясь успокоить и вразумить, что сейчас всё лучше, чем было. — Чуя, — приглушённо говорит он, касаясь уха губами, — слышишь меня? Граф тихо кашляет, прикрывая рот слабой рукой, тут же её роняя — уронил бы, если б Осаму не взял его ладонь в свою. Печальное зрелище: некогда здорового цвета запястье стало мертвецки бледным, ничем по цвету не отличаясь от вампирской руки. Заражение необратимо. — Ох, Чуя… — Дазай прикладывает его ладонь к своей холодной щеке, минуту глядя вперёд, затем закрывая глаза и целуя. Мягкая ткань перчатки кажется теперь жёсткой и грубой. Чуя морщится, когда Осаму касается пальцами ожогов на его запястьях — тёмные, мрачно-багровые, они больше напоминают гранатовые браслеты в чёрной окантовке на руках, только теперь от них не избавиться. Графу бесконечно больно. Ему уже всё равно, ударит его внезапно появившаяся за спиною Смерть, не ударит, укусит или не укусит, он просто хочет лечь и забыться. Хочет видеть это всё кошмарным сном, а проснувшись, зевнуть и пробормотать, что нынче ему снятся просто отвратительные вещи. Хочет, спустив ноги с кровати, немного посидеть, будучи сонным, а затем потянуться руками вверх, жмурясь от лучей солнца из окна. Хочет понять, что он — всё ещё человек, хочет выпить кофе и выйти в сад, осознавая и радуясь, улыбаясь тому, что никакого вампира он не знает, что продолжает их ненавидеть всей душой, считая ужасными и уродливыми тварями. Хочет сесть за свой стол, закусив кончик пера, и по своему долгому сну написать какую-нибудь эпопею своего века, не меньше. Он не хочет быть заклеймённым гранатовыми браслетами. Тёмных пятен на коже как и не было. Щека чиста, без единого синяка; под расстёгнутой сверху рубашкой более не видно поцелуев смерти — кожа бледна, как молоко. Ещё немного, и она станет подобной снегу, с чуть видными на запястьях тонкими нитями синих, почти чёрных вен, словно чернильным пером провели по руке. Он умирает. Мучается. — Чуя, — Дазай зовёт тихо, зная, что тот не ответит. — Знаешь, — он касается губами его виска, оглаживая второй рукой по голове, зарываясь пальцами в рыжие волосы, — если бы я знал, что так произойдёт, ни за что бы к тебе не приблизился. — Вампир целует его холодную скулу, щёку, опуская свою руку, заводя за чужую спину. — Я не прошу твоего прощения, но ты должен понять. Чуя сипло вздохнул и захрипел, вздрогнув, подавшись вперёд. С губ капает чёрная вода, рот наполняется кровью. Что-то острое пронзило его сзади, окровавленно-грязным наконечником показавшись спереди, с левой стороны груди, обжигая всё тело новой болью.— Ты простишь меня?