— Мне жаль.
Ацуши сидит на коленях, прижимая охотника к груди. Он дышит тихо и сдавленно, уже не открывая глаз, его руки висят безвольно. Рюноскэ — он ведь совсем не виноват в случившемся? И тигр тоже не горел желанием появляться здесь, и граф, бесчувственной куклой повисший на руках вампира. На Осаму ни единой царапины уже к следующей ночи не видно будет; не будет видно, если он отползёт с солнца ближе к стене, к тени. Раннее, светлое утро неожиданно закончилось, и мир стал монохромным, перестав играть жёлто-розовыми и персиковыми красками рассвета, затянувшись серым и невзрачным небом. Солнце белым расплывчатым пятном виднеется где-то за облаками, подобно огню свечи в тумане, и его лучи жгутся не так сильно. Чуя не дышит, он не падает только благодаря тому, что его держит Осаму, и кажется, что появляется дежавю. Прохлада заползает прозрачным дымом из дверей, и Акутагава наверняка бы поёжился, поднимая воротник.
Не поднимет.
Ацуши пытается согреть, закрывая от ветра мохнатыми лапами, и всё смотрит, смотрит пристально на бесстрастное лицо, в закрытые веки, словно ожидая, что Рюноскэ очнётся, посмотрит в его глаза и скажет, чтобы тот не держал его так и отпустил.
— Это всё… ты виноват, — тигр не повышает голоса, не поднимает головы, но Дазай знает, что обращаются к нему. Оборотень не говорит больше ничего, но и Осаму более не нужно — он прекрасно осознает, что, не возжелай он когда-то встретиться с человеком, всё было бы гораздо лучше. Возможно, всё было бы хорошо, сдайся он Предводителю двести лет назад? Ему нужно было обходить Чую стороной. Пришёл, увидел, погубил.
— Я повторюсь: мне жаль, — он кротко выдыхает, не смотря вперёд, огладив холодной рукой не менее холодную щёку графа, прибрав пару выбившихся рыжих прядей за ухо. Больше на его коже не будет никаких тёмных пятен, если вельможа великодушно позволит Дазаю остаться, а не выгонит драными тряпками за порог и запретит приближаться ближе, чем на двадцать пять вёрст.
— Что ему твоё «жаль», — Ацуши так трогательно проводит носом по бледной щеке стрелка, прикрыв глаза на этот миг, глянув сквозь приоткрытые веки снова. Если бы… Если бы можно было вернуть всё назад. Возможно, если бы юноша не заявился к нему на порог пару лет назад, всё было бы по-другому? Жаль, что в тот момент парень не побоялся взобраться на мрачный Холм в такую ужасную погоду. Лучше бы умер где-нибудь от голода, чем медленно умирать внутренне сейчас. «Вообще-то, моей полной вины здесь нет», — хочет возразить Осаму, но молчит, прикусив язык. Какой бы он могущественной тёмной тварью ни был, над временем он по-прежнему не властен.
Дазай не говорит ничего, и воцаряется тишина. Если прислушаться, можно услышать, как по углам ползут тени, как дух Смерти постепенно исчезает, чувствуя, что хозяина здесь больше нет. Чернильным пятном он ускользнул сквозь тигриные когти, ни разу не задетый, даже единожды не битый. Кто знает, возможно, сейчас он появится за спиной и вырвет чей-нибудь позвоночник? Чуя наверняка будет красив с чёрными волосами вместо своих рыжих, только это уже будет не Чуя. Так, очередной прекрасный приспешник самого Дьявола, преданный, как глупый пёс, и совершенно безмозглый по части мирского осязания. Всё, что не создал Он, подлежит уничтожению и не вызывает жалости.
Чуя ведь не такой.
— Я могу помочь, — Осаму говорит несколько хрипло, не отрывая от графа взгляда, поглаживая того по светлым волосам.
— Ты поможешь тогда, когда исчезнешь, — непреклонно отвечает Тигр. Кажется, его голос немного сломался, и он нервно сглотнул. До него будто не дошла вся суть произошедшего сразу, ведь он верил и ждал, как верная собака у ног мёртвого хозяина. Осталось вилять хвостом и пытаться лизнуть холодную руку.
— Я на полном серьёзе, — Дазай отодвинулся совсем к стене, чтобы лучи серого солнца его не задели, всё также придерживая Чую на руках. — Он будет жить.
— Если ты предлагаешь не волшебное и чудодейственное воскрешение посредством божественной силы, то я не позволю тебе к нему прикоснуться, — оборотень, сверкнув жёлтыми глазами, даже как-то оскалившись, в защитном жесте прижимая слабо дышащего Рюноскэ ближе, словно его могут у него отобрать. — Ты уже достаточно сделал для всех нас.
Осаму долго не отвечает, прикрыв глаза и ткнувшись носом в бледную, холодную щёку графа. Скоро ледяные глаза посмотрят на него с прежним равнодушием, и осколки мороза ранят даже гнилую вампирскую душонку, когда юноша негромко отчеканит, чтобы тот пошёл вон и никогда больше сюда не возвращался. Скоро можно будет обнять Чую и получить такой ожидаемый удар по спине или затылку ладонью, если не кулаком, услышать бранное шипение на ухо и оскорбление в духе: «Ты — идиот, каких днём с огнём не сыщешь! Проваливай!» Скоро… Скоро можно будет прошептать
то самое, которое ни один из них друг другу не говорил всё это время, хоть и прекрасно осознавал — прошептать, а потом, отодвинувшись, видя, как граф хмурится и смущается одновременно, засмеяться и получить коленом по рёбрам за то, что так много себе позволяет. Или, быть может, у Чуи будет какая-то другая реакция? Более сглаженная, более плавная, когда он улыбнётся уголком губ и ответит, что ненавидит его и весь его проклятый род всей своей душой и душой из следующей жизни, мол, смекаешь, мерзавец, насколько сильно моё к тебе это отвратительное чувство? Мол, да я и себя ненавижу за то, что не всадил серебро в твою спину, когда мог, но только чуть меньше, чем тебя, потому что я восхитительный, а ты — подлая и грязная шавка, по какой могила плачет и умоляет вернуть блудного мертвеца обратно. «Засиделся ты, Дазай, что-то в живых. Иди, отдохни и, пожалуйста, никогда не смей вставать. Склеп нынче уютный».
Если бы… мертвецы умели плакать, вампир не сдержал бы слёз.
— Он умрёт, если ему не помочь сейчас. Мёртвых я не воскрешаю, — Дазай продолжает так, будто настаивает. В конце концов, это вообще единственная вещь, слабо смахивающая на благодарность, которую он может сделать для невольных его помощников. Это он ведь виноват в двух смертях физических и одной ментальной? В последнем он будет виновен, если не предложит хоть какой-нибудь вариант исхода. — И ты, кажется, тоже не умеешь этого делать, зверь.
Оборотень прижимает к голове уши, смотря в сторону. С одной стороны, Рюноскэ он действительно помочь не в силах, с другой — вампир предлагает какое-никакое, но решение. Правда, очень, кажется, радикальное.
— Укусишь его?
— По крайней мере, он будет жив примерно так же, как и я, — Осаму пожимает плечами. — Но, если ты не дашь мне этого сделать, я не буду рваться помочь.
«Неужели после всего того, во что он нас затащил, он может предложить только это? — Ацуши пытается согреть Рюноскэ, где-то в глубине души надеясь, что это поможет. — После всего того, что мы для него сделали, он… предлагает
такое? Рю застрелится собственной серебряной пулей, если узнает, в кого превратился».
— Хочешь сказать, — неуверенно начинает котодлак, — после укуса он больше не будет мучиться?
— Таким мертвецам, как мы, не страшны человеческие болезни. Трупу всё равно, укусила его чумная крыса или нет. Однажды открыв глаза, до своей неестественной смерти он их больше не закроет, верь мне, — Дазай, не глядя на собеседника, смотрит вверх. Совсем мало осталось островков тьмы в этом месте, пускай и небо безбрежно серое. «Верь мне, ха. Это так глупо звучит из моих уст. Чуя бы засмеялся и сказал, что лучше немому поверит, когда тот говорит, что глухой слышал, как слепой видел, что безногий бежал по воде, чем мне, подлецу и негодяю, клыки мне вырвать».
Дазай не договаривает, что для полного завершения нужно понять причину смерти. Ну, то есть, разворотить чужие рёбра снова и едва ли не рукой достать губящую организм гниль, только Ацуши вряд ли позволит такое сделать. И правильно, что оборотень прищуривается, сверкая глазами.
— У меня совершенно нет причин тебе верить, — он кривит губы. — Ты сам по себе слишком лживое существо, чтобы говорить такие вещи, а потом удивляться, что тебе отказывают.
— Ты думаешь, я удивлён? Отнюдь, — Дазай, кажется, только больше расслабился после этого ответа. — Ему осталось совсем немного, и тебе повезёт, если он не умрёт у тебя на руках, а промучается ещё лишний час.
Вервольф и вурдалак с минуту молча смотрят друг на друга.
— Этого ты хочешь?
— Ты не спрашивал ни его, ни меня, когда твоего драгоценного графа просто так взял и утащил в это злачное место этот монстр, а сейчас вдруг спрашиваешь, что я хочу? — тигр медленно поднимается, держа в передних лапах стрелка. Его голова безвольно откинулась назад, пока оборотень, спохватившись, не прижал его ближе. Когти стучат по полу, когда зверь идёт прямо к вампиру, буквально пожирая взглядом, и Осаму уж готов предположить, что сейчас ему рассекут щёку тигриными когтищами, а потом оскорбят последними словами — оскорбят особо звериными выраженьицами, которые всплывут в голове оборотня на подсознательном уровне. Картина разворачивается довольно странная: у единственных выживших на руках — два трупа, с которыми те совсем не хотят расставаться, веря, что те ещё и оживут.
А Чуя оживёт.
Единственное, чего хочет Дазай сейчас без всякой задней мысли — увидеть, как тот открыл глаза и смотрит осознанно, а не стеклянным взглядом, по сторонам, как приподнялся, оглядываясь и прикладывая ладонь к голове, сжимая пальцы на рыжих прядях, а потом, встретившись своими красными глазами с глазами Осаму, оскалился бы и ударил того по лицу, вскрикнув, что тот ему жизнь испортил.
Что ответил бы мертвец? Улыбнулся, целуя графскую руку и стараясь не касаться «гранатовых браслетов», говоря, как рад видеть его величество целым и невредимым. «Невредимым? — приподнимет бровь Чуя. — Невредимым?! — повысит он тон. — Ты в своём уме твердить такую несуразицу?» Возможно, схватит за потрёпанный воротник, крепко сжав на нём пальцы и резко притянув к себе, смерив грозным взглядом — о, в этих алых глазах разразится сама адская пучина, сверкая молниями бесконечных потоков крови и огненной лавы, что обжигает самые потаённые уголки похороненной души, заставляет кричать от боли и корчиться в агонии, когда сам Дьявол пожирает твои внутренности. «Ты на протяжении всей своей жизни не сможешь расплатиться за всё, что сделал! — Чуя наверняка будет едва сдерживаться, чтобы не укусить, но лишь от злости и вскипающего гнева, не более; чтобы не откусить кусок гнилой плоти. — Гореть тебе в аду, мерзавец!» «Знаешь, Чуя, — бледные губы вурдалака тронет улыбка, когда тот от переполняющей его ярости ударит врага номер один кулаком в грудь и уткнётся в неё лицом, до хруста костяшек сжимая пальцы на воротнике вампирской одежды, — я уже полностью сгорел в этом пепелище. Полностью и добровольно». И настанет драматическая пауза.
После которой Накахара подскочит посмотреться в зеркало, посмотреть на потерю прекрасного небесного цвета своих глаз, но никого не увидит, сколько не размахивай руками и не пытайся глянуть под углом.
«Ты можешь засадить мне серебряный нож под рёбра, Чуя, только пошевели рукой».
Тигр останавливается возле вампира, размахивая хвостом, и его кончик причудливо красный — просто в крови. Акутагава, очнись он, не узнал бы прежнего зашуганного юношу с большими глазами в этом грозном полузвере в окровавленной и разорванной одежде, с кровавыми разводами и пятнами на лице и лапах, будто тот полуразложившимся выполз из могилы, для полноты образа только оторванной нижней челюсти не хватает. Сам оборотень уже давно не обращает внимания, как серебряные иглы больно обжигают его шею — пускай на этих полулюдях не смертельные раны от аргентума зарастают, только очень, очень медленно, парню понадобится год или даже больше, чтобы тёмные порезы выше ключиц, напоминающие рыжевато-бурую ржавчину на бледной коже, исчезли хотя бы до маленьких точек, шею опоясывающих. Зрачки хищника стали маленькими чёрными щёлочками, когда тот опускается на колено, укладывая почти мертвеца перед вурдалачьими ногами.
Ацуши понимает, на что идёт. Даруя кому-то вечную жизнь, кому-то, кто вряд ли пожалует быть чудовищем, он поступает так эгоистично. Не в силах спросить умирающего, не в силах его потерять, тигр готов действовать вопреки желаниям самого Рюноскэ, ведь тот бы точно отказался от такого. Кашляя, понимая, что из него уходит жизнь, он бы точно посмотрел на оборотня и сказал, что всё хорошо. Не нужно. Он не хочет жить, когда время проходит сквозь него.
Всё будет хорошо.
Ацуши не верит в это.
«Нет, пожалуйста, я не позволю тебе умереть! — внутри снова и снова что-то раскалывается на части. — Ты ведь не виноват, ты… Ты должен жить, я не позволю! Даже если ты меня возненавидишь». Даже если возненавидишь.
Оборотни не живут так долго, как вампиры. Оборотней можно ранить, и серьёзные ранения останутся на теле человека. Оборотней гораздо проще убить. Оборотни умирают раньше, чем кровопийцы. Четыреста или шестьсот лет для волка — огромный промежуток, когда как для вампира — всего лишь единица времени; вампир может закрыть глаза на минуту, а открыть через две тысячи лет, и никакие законы природы не разрушат тело мертвеца. Тьма бесконечна и вечна, лес же может погибнуть. Простит ли его Рюноскэ? Простит ли, что из-за всего этого его тигр умрёт раньше, чем он сам? Факт остаётся фактом, что Ацуши сам себя не простит, если позволит стрелку сгинуть, а что там будет дальше — как-нибудь само собой решится. Наверное.
— Только попробуй навредить ему, — на выдохе говорит тигр, отвернувшись. У оборотня уже нет сил держаться в теле зверя, но что-то не даёт ему обратиться в человека — если он обратится, то стопроцентно потеряет сознание, а ведь он сейчас единственный, кто может практически на своём горбу дотащить два трупа и одного полуживого мертвеца до ближайшего убежища. Здесь оставаться опасно. Каждая минута приближает к повторной встрече с монстром, которую уже не переживёт никто.
— Тогда тебе лучше не смотреть, — Осаму медленно оглаживает Чую в бессознании по плечам и усаживает у стены — укладывает, ведь тот не в состоянии держаться ровно; несколько секунд глядя на тело, Дазай снимает с плеч свой покрытый чёрной гнилью плащ, приподняв графа и укладывая того уже на одежду. Вампиру всё равно, а вельможе грех на грязном полу лежать.
— Что ты имеешь в виду? — голос у тигра хриплый. Он даже готов признать, что не в силах стоять на задних лапах, но, если он сядет или упадёт от бессилия, больше не встанет, а побитый вурдалак сможет поднять на руки только одного. — Что ты хочешь сделать?
— Что-то, что не для твоих глаз, кот. Отвернись, иначе твоему охотнику даже я не помогу.
— Говори, что ты хочешь с ним сделать, — настаивает оборотень, сжимая руки в кулаки. Когти больно царапают подушечки, и он жмурится. Странно, что юноша только сейчас заметил, что ему всё это время становилось хуже и хуже; он не болеет, он не замёрз, но ужасная усталость ломит суставы и кости. Рёбра противно ноют — так, как если постоянно трогать больной зуб, шатать, двигать и наслаждаться болью, захлёбываясь слезами. По ощущениям можно подумать, что органы выпирают через грудную клетку, бьются о костяные прутья, и каждый удар сопровождается каким-то внутренним хрустом. Оборотень уже смирился, что на его груди останется огромный и жуткий шрам, и даже Рюноскэ, увидев его, наверняка неприятно удивится, а потом, перевязав мальчишке грудину, чтобы было не так больно, огладит по спине и прижмёт к себе, перебирая тонкими пальцами белые волосы.
Юноша хочет льнуть к объятиям такого холодного человека, как Акутагава. Хочет, прижавшись щекой к чужой груди, закрыть глаза, сидя на его коленях и чувствуя тепло от огня в большом чёрном камине, и чтобы Рюноскэ, приобняв его одной рукой, второй поглаживал по плечу или накручивал на палец мягкие пряди. Ацуши — не герой. Ацуши не хочет им быть, ему хочется полежать в тепле, зная, что рядом — надёжный и близкий человек, который не предаст, не ударит, не выгонит. Отстранённая натура стрелка стала Накаджиме очень родной, несмотря на всю холодность и недосказанность; что поделать, Рюноскэ не привык выражать словами абсолютно все свои мысли и чувства, держа их в себе, переживая внутренне, когда на лице лишь маска безразличия и незаинтересованности. Человек для двоедушника враз стал всем, учитывая то, что раньше у зверя не было ничего — ни дома, ни привязанности, ни чувств, поэтому Ацуши весьма хотелось бы стать чем-то подобным и для Акутагавы. Что-то такое чувствовалось в отшельнике всегда, некая аура одиночества, и неизвестно, избрал ли стрелок этот путь сам, или его вынудила жизнь? Он никогда не рассказывал о своём прошлом, а Накаджима и не пытался спрашивать — у обоих, как ему казалось, воспоминания болезненны.
Теперь, наверное, он уже и не расскажет.
Именно в этот момент вампир, уже склонившийся над умирающим, словно читая мысли и желая окончательно добить своей непосредственностью, поднимает руки ладонями вверх и прикрывает глаза.
— Если ты не можешь принять решение, то я не буду настаивать и просто не стану что-либо делать.
Раньше Рюноскэ, если долго сидеть рядом с ним или на его коленях, казался ужасно тёплым, будто от кошачьей нежности таяла и грелась его душа. Холодные подушечки пальцев уже не казались такими холодными, они приятно поглаживали за мягким тигриным ушком, а Ацуши тихо мурлыкал. Домашний оборотень тянулся за поцелуем к сухим губам, когда его губ невзначай касалась прохладная ладонь; оборотень так по-детски поджимал ноги, сидя в кресле и думая о чём-то своём с закрытыми глазами, лениво приоткрывая их, когда холодная рука гладила по голове или заправляла неравномерно длинную прядь за ухо. «Ты выглядишь неопрятно».
Накаджима вовсе не хотел быть боевым тигром или чем-то подобным. Парень не привык рваться в бой и выть на луну, когда ветер вздымает шерсть на загривке, когда свобода пахнет морозом и сыростью мокрых от первого снега лесов под хмурым ноябрьским небом, а дикий зверь тенью мчится средь громадных стволов и влажной, уже пожухлой, обмёрзшей травы, покрытой кромкой тонкого узорчатого льда реки. Юноша жалеет, что его истинная натура — агрессивный, свободный, злой хищник, убивающий одним ударом своей мощной лапы, ведь дремлющий у человеческого огня тигр выглядит совсем не угрожающе. Тигра нельзя гладить по голове, нельзя ждать, что он лизнёт руку и ткнётся широким лбом в протянутую ладонь. Тигр никогда не кинется на защиту двуногого чужака, никогда не закроет его грудью.
Ацуши — неправильный оборотень.
У него нет сил сопротивляться даже словесно, он измотан до глубины души. Руки опускаются в прямом смысле, но зверь стоит, не думая даже присесть. Тигры никогда не сдаются и бьются до последнего изо всех сил, они не могут их растерять, им не положено.
Он медленно разворачивается спиной к новоявленному лекарю и всё-таки опускается на землю, на пол, закрыв голову передними лапами.
Ацуши устал.
Дазай, глядя на эту сломленную волю, только хмыкает, обращая взор к нуждающемуся. Этот полутруп уже не в состоянии что-либо адекватно воспринять, лишь его грудь вздымается мелко, быстро и резко, какими-то толчками. Как раз то идеальное состояние, когда можно укусить и не убивать самостоятельно — сам умрёт. Интересно, не сложись события именно таким бешеным образом, как бы юноша отреагировал на смерть друга в более мирных обстоятельствах? Любое ужасное явление — и охотник уже умирает. Однажды его приступ просто мог не закончиться, и Рюноскэ, упав на колени, просто бы не встал. Что, кот, заметался бы в панике? Дазай даже не знает, какой исход событий для тигра вышел бы лучшим, ведь для его друга исход точно был бы один.
Но не суть. Жизнь — штука интересная. Смерть — ещё интереснее. Жизнь после смерти — вообще одна сплошная шутка богов над человеческой судьбой.
Дазай какое-то время рассматривает бледное лицо умирающего, смотрит на тёмные круги под глазами и острые скулы. Он почти белый. Довольно затягивает глядеть, как из некогда живого тела медленно утекает жизнь; тело свежего мертвеца, недавно умершего, дышавшего несколько мгновений назад, завораживает, и только она, сама тьма, своими созданиями решает, откроет ли новое дитя ночи свои алые глаза. Осаму льстит, что он решает проблемы бога, когда, склонившись и секундно скривившись, открывает рот и пронзает бледную кожу клыками, тут же сжимая челюсти, как голодный зверь. Тело Рюноскэ пронзает моментальная судорога, и за воротник стекает струйка тёмной крови — болезнь развилась настолько, что даже кровь потеряла свой алый цвет.
Дазай, подняв голову и не утирая рукавом рта, оставляя губы окровавленными, — излюбленное людское о вампирах клише! — проводит когтём от холодной скулы по подбородку, по шее вниз, оставляя красноватую полоску на коже, останавливается на середине груди и с размаху бьёт, не позаботившись разобраться с мешающей одеждой. Изо рта на миг показавшегося ожившим мертвеца хлынули тёмные сгустки крови, когда тело содрогается и снова замирает. Хруст костей вонзается холодными когтями в душу, будоражит слух, и оборотень, вздрогнув, прижав уши, дёргается в желании обернуться, но не решается. Это причина, почему вампир так легко едва не отказался, когда котолак попытался вспылить?.. Это причина, почему вурдалак заставил его отвернуться? Чтобы не… травмировать? Чтобы не заставлять смотреть на кровавую расправу.
Белая длинная рубашка тотчас окрашивается в багровый посередине, больше напоминая сгнившую сердцевину разрезанного яблока. Под ударом кулака ткань рвётся, и мёртвая ладонь касается прогнившей плоти — по ощущениям будто руку в тару с раздавленной вишней окунул. Ацуши закрывает лицо руками, почти царапая его когтями и вынуждая себя не оборачиваться; если этот вампир его и обманул, тигр вряд ли выдержит сцену кровопролития. «Верь мне».
У оборотня нет выбора.
Дазай брезгливо кривит испачканные губы, касаясь пальцами чересчур мягких органов, и благо что он не видит поразившую лёгкие гниль. Она чётко ощущается расплавленным железом, только ледяным и мерзким на ощупь — комок чёрной дряни, истлевших под гнётом ужасной болезни остатков органов. Вот что мешало охотнику всё это время нормально жить и дышать полной грудью — всего лишь почти поразившая сердце скверна. Его лёгкие сильно повреждены. Ранимый тигр точно бы не пережил, если через несколько месяцев Рюноскэ одним прекрасным днём просто бы не проснулся.
— Какая мерзость, — цедит вампир сквозь зубы, схватив острыми ногтями этот противный и гнилой комок отходов, пачкая руку в этой склизкой дряни. Он рывком вытаскивает пульсирующую чёрную опухоль со свисающими с неё чёрными нитями паутины, напоминающими вырванные кровеносные сосуды.
Это червивое яблоко пожирало Акутагаву многие годы и почти сожрало. Да он Дазая боготворить должен.
Он отшвыривает мокрую дрянь, брезгливо встряхивая рукой, в сторону тигра, и тот вздрагивает снова, провожая взглядом чёрный комок гнили. Тот влажно шлёпнулся на пол, и хорошо, что не зашевелился — сгустившаяся некогда поражённая кровь убивала медленно и мучительно, оплетая лёгкие и сдавливая их, раня, душа. Тигр нервно сглотнул.
— Что это? — он прочищает горло после хриплого вопроса.
— То, что в любой момент могло его убить. Нет, я не про себя, — Дазай, встав пригнувшись, чтобы голову не задело светом вне тени, больше и взгляда на умершего не бросил. Если бы Чуя мог осознавать происходящее, он бы точно ответил, что тигр лежал такой же сломанной куклой с развороченной до осколков грудиной, только у Рюноскэ та пробита более гуманным способом. Ну, как гуманным… Никто не сопротивлялся и не страдал от боли.
Акутагава погиб мгновенно. Осталось только ждать.
— Забирай его и уходи, — Дазай не поворачивается к тигру, моментально потеряв интерес к происходящему. Теперь Чуя принадлежит только ему и никому больше. Больше никакое чудовище его не заберёт, не тронет, не замучает, как дворняжку. Как дворняжку, которая на самом деле — породистая испанская, выброшенная на улицу, грязная, забитая, но всё ещё благородных кровей. Эту церковь никто из выживших видеть больше не хочет; Осаму никогда не считал себя анархистом, но ему вмиг ужасно захотелось встать во главе бунтарей, держа в руке наточенные вилы, и ринуться сжигать все острова священной земли с божьими агнцами, проповедующими веру в мире грешников.
И Ацуши забирает. Медленно поднимается, пошатнувшись, шаркая когтями, и опускается на колени, не в силах смотреть на истерзанное тело. Он хочет надрывно закричать: «Что ты сделал?!», обращаясь к вампиру, но понимает, что это бессмысленно; закрывает чёрным плащом охотника с пробитой грудиной, не желая задирать его рубашку и осматривать весь масштаб ущерба, завернув того в длинную одежду, как в саван, и безмолвно поднимается, опустив голову. У тигра в голове сейчас — пустота. Ни одной разумной мысли. Единственное желание — прийти, отворив дверь, домой, уложить умершего на кровать и упасть рядом на пол.
И больше не встать.
— А что ты? — глухо и как бы отстранённо спрашивает он, но Осаму прекрасно понимает, что обращаются к нему. — Граф не виноват, что ты такой мерзавец.
— Ты предлагаешь пойти с тобой? — голос вампира звучит насмешливо, но оборотень и этой нотки не улавливает — устал.
— Я предлагаю надёжный ночлег им обоим, но не тебе, — котолак, задумавшись на минуту, поднял голову вверх; его движения заторможены. Солнца серый луч не предвещает никакой ночи, и «ночлег» неуместен. — Надёжное место для того, чтобы оба оклемались.
— Мне нравится, что ты так верен этому предрассудку, — уголок губ вурдалака дёргается в подобии улыбки, когда тот поднимает Чую на руки, снова осторожно убирая пальцем спавшую на лицо огненную прядь. Рыжие волосы резко контрастируют с мертвенной бледностью, и это
чертовски красиво. Ацуши ничего не отвечает, повернувшись лицом к выходу, прижимая Рюноскэ к груди, будто так сможет отдать ему свою жизненную силу и оживить. Махнул хвостом: «Ты можешь следовать за мной».
Дазай ничего не говорит на то, что солнце губительно. Он видит, как тигр горбится, склоняясь, закрывая Акутагаву собой, повинуясь слепому знанию о том, что вампирам свет противопоказан, как больному чумой на этот самый свет выходить и за руку с людьми здороваться. Отчасти тигр прав — в дальнейшем Рюноскэ жизненно необходимо будет перейти на ночной образ жизни и стать «сычом» почти в прямом смысле слова, но сейчас новообращённому солнце не навредит, и через час, и через два. Если тот очнётся к ночи, это уже будет хорошо.
Интересное предложение звучало из оборотничьих уст: зверь прекрасно знает, как свет опасен этим ночным созданиям, но даже не заботится о том, как любезно приглашённый на ночлег кровопийца с себе подобным уже графом будет уходить в день и следовать за ним. Тигр, конечно, и не планировал что-либо предпринимать по части навязанного спутника, ведь, на самом деле, на этом моменте их пути должны были разойтись; его дело — предложить, а согласятся или не согласятся — Ацуши всё равно. Приглашение само по себе благосклонно, так чего же вампир ждёт? «Учитывая то, насколько уровень боли и страданий окружающих превысил норму из-за меня, — Дазай смотрит на Чую, — то мне стоит следовать за этим котом, хотя бы из побуждений не навредить графу».
Что и говорить, а раз в год и у Осаму здравая мысль в голове проскакивает, последствия которой уж точно никому не навредят; вот только являлась ли сия мысль самой по себе последствием громадного бедствия — это никому не интересно. Чёрт их, этих мёртвых внутри, разберёт.
Вурдалак, щурясь на свет, накидывает на голову свой плащ, прижимая Чую ближе. Не скрытые дополнительной защитой ноги неприятно жжёт — неприятно, но терпимо. Он идёт и изредка подскакивает, обжигаясь, как об угли, одной рукой держа над головой плащ, другой придерживая Чую — он положил графа головой на своё плечо, и руки у того висят свободно. Если бы графа нёс обычный человек, он бы был удивлён, что дыхания нет и не предвидится, а рыжик проживёт ещё долгую жизнь в списке без вести пропавших. «Долгую, но я понятия не имею, счастливую ли».
Тигр шагает тяжело и устало. Идти отсюда до Дома на Холме очень далеко — ему сейчас так кажется, ведь еле волочит лапы. Он хочет спать, хочет пить, есть, хочет согреться и просто полежать — много ли хочет? Ацуши понимает, что желает теперь того же, чего желал несколько лет назад, когда был обездоленным бродяжкой, которого все чураются, как огня, и отовсюду гонят, как демона. В его памяти — он никогда не рассказывал этого — прочно засела картина, когда он, бредя по улице, неприкаянный, после заката, в рваной и лёгкой одежде, натолкнулся на толпу людей, куда-то идущих. Нет, эти люди даже камнем в мальчишку не кинули — все, как один, перекрестились, бросая на тощую фигурку косые взгляды. Наверное, нехорошо встречать у леса странного беловолосого юношу, чьи глаза так ярко сверкают в сгущающемся мраке, а тот, не моргая, смотрит на них, как дикий зверь. В то время мало было управы на жутких тварей, и тигр готов поспорить, что про него в каких-то местах гуляют страшные сказки, мол, если встретишь мальчишку с волосами цвета снега, когда на землю опустится мгла, вспомни слово божье и не беги; не беги, потому что на месте бродяги может в одну секунду показаться ужасный и голодный зверь, что в силах одним прыжком тебя догнать и проглотить, не жуя. Эдакая Жеводанская зверушка, только гораздо опаснее.
Много существует поверий о том, что людям тёмные существа могут мерещиться вечерами у дорог, озёр, чащ и погостов. Веселящиеся дети у озера на закате — не верь, не кликай, а проходи мимо, иначе букавац напрыгнет на тебя и задушит, утащит под воду. Всякий, кто мимо кладбища после захода солнца проходит, не должен верить услышанному или увиденному — оглянёшься посмотреть, кто тебя из пустоты надгробий по имени позвал, и, считай, пропал. Для таких всегда найдётся место под землёй.
Оборотни — народ дикий и злой. Полулюди-полузвери, странно реагирующие на луну, никогда не прочь поживиться человеческой плотью запоздалых путников, представая пред ними в образах животных, стоящих на двух лапах. Нередко их тела изломлены, а глаза истинно дьявольские — им ничего не стоит разорвать одной лапой человека пополам. Говорят, если отрубить упырю в зверином обличье лапу, то легко двоедушника уличить в ликантропии по отсутствии той или иной ранее отрубленной конечности.
Существует поверье, что человек, убивший оборотня, приходящегося ему близким человеком, оплакивающий свою победу над жуткой тварью, сам навек становится оборотнем — звериная душа вовек внутри заточена.
«Если Рю убьёт меня, когда я взбешусь, — Ацуши совсем не реагирует на забившиеся между когтей пожухлые листья и больно колющую подушечки траву, — он станет большим чёрным тигром?.. Нет, так нельзя. Рюноскэ не может быть таким же мерзким существом, как и я».
Позади зверя тащится вампир, Ацуши это слышит по шороху травы и ветвей.
«Лихая доля нам отведена, мой молодой король».
***
Темнота необычайно легка и совсем не душит, как то бывало раньше. Тенью облака она накрыла мёртвые души, скрывая от убийственного солнца, и воздух кажется слишком холодным, морозным, оседающим инеем в лёгких. Чуя хватает воздух ртом, стоит ему открыть глаза и упереться взглядом в непроглядный мрак — стены, пол, потолок сотканы из ночного неба, из черноты дна серебряного бокала, и причудливый, едва заметный алый свет мерцает там, куда граф смотрит. Блёклые огоньки не угасают, преследуют везде, куда бы Чуя не повернул головы, и тот резко поднимается, не чувствуя абсолютно ничего.
Вообще.
Минуту граф сидит в полной тишине и полной прострации. Происходящее восстанавливается в голове очень медленно, рваными кусками, пока вдруг Чуя не вздрогнул от осознания — боль, укус, тяжесть, темнота. Раньше тьма была неосязаемой, а сейчас из лёгкой она стала ужасно давящей. Охватывает странный страх. Страх ползёт по спине мурашками, пробирает до костей, когда неожиданно неподалёку загорается пара красных глаз в полном мраке окружения. Воображение тут же рисует вокруг человекоподобный силуэт, и в памяти всплывают кровавые глаза самой Смерти. «Да воскреснет бог, и расточатся… врази… его, — Чуя, совершенно не понимая, где находится, машинально вскакивает на ноги — видимо, до этого он где-то лежал — и отходит, тут же натыкаясь спиной на что-то твёрдое. Стена. — И да б-бежат от лица его… ненавидящие… его».
Граф даже не знал, что знает молитвы. Не помнил.
Не прошло и секунды, как стена за спиной проваливается, и Чуя, не удержавшись, падает куда-то за неё. Зажмурившись, уже представил, что он прошёл круг Ада и провалился прямо в ледяное озеро Коцит, а то, что он принял за Смерть, было всего лишь стражем, столкнувшим его на вечные мучения предателей. Сердце так оглушительно бьётся, что его не слышно. Или… оно не бьётся?
— Чуя! — раздаётся знакомый голос.
Страх как рукой сняло.
— Ты?! — граф мигом зашипел, упираясь ладонью в «лёд озера», когда на самом деле там просто мокрая трава. Оглядевшись наконец в здравом уме, Чуя видит лишь, как вывалился за порог незнакомого дома и сидит на земле, а пропавшая стена оказалась обыкновенной дверью. На мгновение Накахаре подумалось, что даже в Аду этот чёрт в бинтами на теле его умудрился отыскать.
Он не понимает, почему Дазай его обнимает. Так это его глаза неожиданно загорелись во тьме? И никакая это не тьма, это всего лишь не освещённый огнём лампы дом, в котором все спят, только Осаму, не спящая тварь, никак не утолкается. Графу хочется его оттолкнуть, хочется ужасно, но почему-то рядом с этим ублюдком чувствуется, что он уж точно больше не попадёт в когти Погибели или ещё чего хуже — мало ли, каким чудовищам задолжал этот бинтованный умник, а Чуе потом расплачиваться. Будь он ребёнком, выхваченным из лап кошмарного сна родительскими руками, точно бы разрыдался, размазывая слёзы по лицу. Но, кажется, к его горлу никакой ком не подкатывает, всего лишь расслабление.
Вряд ли граф вообще когда-нибудь ещё заплачет.
Дазай, сидя рядом с ним на коленях, прижимает Чую так, будто не боится сломать ему кости, и что-то шепчет, шепчет на его ухо, называя
его молодым королём, говоря какие-то странные слова, смысл которых до разбуженного разума не доходит сразу. «Что нам до того, как живёт земля?» Чуе ещё многое предстоит понять и принять.
Он свободен.
Небо усыпано звёздами в эту ночь.
