Там, на холме, есть остов одиночества. Там, на холме, одинокий есть дом. Тем, кто несчастлив, жить там захочется, Только тот дом уже занят давно. Там, на холме, на траве дремлют звёзды. Там, на холме, месяц крыши касается. Кто-то стоит на холме очень поздно. Жизнь, что погибла, здесь начинается.
— Я понимаю, что ты рад, что я не скончался от твоего идиотского прошлого, но, если ты хочешь сломать мне рёбра, ты на верном пути. Дазай приглушённо смеётся, наконец отодвигаясь, и Чуя, отряхнувшись, встаёт на ноги. Одежда намокла от ночной росы на траве, да и выглядит настолько потрёпанной, будто граф в ней по улицам неделю скитался — где-то порвана, где-то окровавлена, где-то просто грязна. Осаму, конечно, выглядит не лучше, но графу претит таким быть. — Я не стану говорить тебе сейчас всё, что о тебе думаю, — начинает граф, немного оклемавшись и скрестив руки на груди. — Ты ведь сам это прекрасно понимаешь? Понимаешь, что нет теперь на свете живого человека, который ненавидел бы тебя больше, чем я? Дазай всё ещё сидит на коленях, подняв голову, и, дайте вы ему хвост и уши, последние он виновато опустит, а хвост подожмёт, ещё и поскуливать будет, ластясь и подлезая под опущенную руку, пытаясь потереться головой о ладонь или хотя бы ногу. Некоторое мгновение он смотрит в сторону, будто раздумывая над своим поведением, а затем вкрадчиво отвечает: — Живого человека в этом мире теперь действительно нет. Нет того, кто бы, будучи в живых, меня ненавидел. — Естественно, — Чуя хмурится. — Потому что я впитал в себя всю к тебе ненависть и ни с кем не смогу ею поделиться. Никто меня не превзойдёт. — Чуя, — тихо зовёт мерзавец, так и не глянув в глаза. — Ты не понял. — Как бы мне хотелось, чтобы ты снова обращался ко мне на «Вы», а лучше бы вообще меня не знал, — тот кривит губы и отшагивает назад, чтобы тот к нему не подумал притронуться. — Чего я ещё в этой жизни не понял? Объясняй. — Разве непонятно? — Осаму, вздохнув так тяжко, будто на его плечи свалился весь груз его жизни, поднимается на ноги. — Другого исхода не было. — И какого же? Не говори загадками. — Дазай прямо-таки чувствует на себе прожигающий взгляд. — Ты мёртв. «Что?..». — Что? — Чуя приподнимает бровь. — Твоя человеческая сущность мертва. Она умерла, Чуя. Ты умер там, в церкви, — слова Осаму звучат негромко, но разрезают тишину, как колокола. Это очень странно. Граф не отвечает. Он смотрит теперь, медленно переведя взгляд, на свои руки, разглядывая опоясывающие его запястья тёмно-алые ожоги, смотрит долго, словно те должны заговорить. Когда граф замечает краем глаза, как вурдалак делает к нему шаг, тут же отходит на два, предупреждая: «Не подходи». Было бы гораздо лучше, если б Чуя издал хоть какой-нибудь звук — вскрикнул бы, разочарованно вздохнул, да хоть бы равновесие от шока потерял: «Как? Я мёртв?» То, что Чуя молчит, только нагнетает обстановку. — Чуя, — Дазай, остановившись, желает протянуть к нему руку, но всё-таки не решается. — Я понимаю, что тебе нужно это понять, но… Когда граф разворачивается к нему спиной, становится совсем не по себе. «Если… Если он без шуток меня отвергнет, если в отчаянии выйдет на солнце, я не смогу себе это простить. Надо же. Впервые что-то содеянное не сойдёт мне с рук». — Чуя, послушай, — Осаму, помедлив, всё равно к нему приближается и кладёт руку на плечо. Как и ожидалось, граф им встряхивает, чтобы убрать чужую конечность — встряхивает так резко, будто обжёгся. «Видеть тебя не хочу. Не смей ко мне приближаться». — Я знаю, что ты сейчас чувствуешь. Тебе нужно время, чтобы понять. Ни у кого из нас не было выбора, я должен был тебя убить. Да, это я убил тебя, я признаю, но иначе смерть бы растянулась на долгое время, ты бы ужасно мучился. Чуя, я… «Я поступил с тобой, как с больным животным. Убил, чтобы не мучился. Как забавно». — Чуя… — Дазай зовёт уже в который раз. Граф — человек, коего ни за что нельзя заставать врасплох шокирующими новостями. Нужно преподносить мысль осторожно, чтобы не навредить. Осаму навредил. — Я прошу тебя, скажи, что ты хочешь мне сказать. Ты можешь сойти с ума, если продолжишь всё переживать в таком духе. Кричи. Рви, метай, злись или плачь. Не молчи, Чуя. Хоть слово. Две фигуры на высоком холме стоят недвижимо, замерли тёмными силуэтами. Белоснежный серп месяца мягко освещает мрачную траву, бросает свою белую тень на тёмный лес, и лишь они, эти две фигуры, не спят этой ночью. Романтика ночи становится для тёмных тварей проклятием — все их ненавидят, от них бегут, на них охотятся и убивают настолько жестокими способами, что даже Бог, которому противостояние людей и дьявольских чудовищ только снится, просыпается на рассвете и с облегчением вздыхает, понимая, что то не в его власти. Ночные твари выбирают свой путь сами: они могут, совершенно не отличаясь от людей, вести размеренный образ жизни, не чураясь человеческих традиций, а те, кто живёт уже достаточно долго и очарован течением людских судеб, могут спокойно найти своё пристанище в большом городе, выбираясь на прогулки пасмурными вечерами, чтобы соседи не заподозрили неладного — всё это стоит огромных усилий и времени, чтобы фактически обучиться присущей животным мимикрии, и лишь малая часть может позволить себе такой образ жизни в столь набожном средневековом обществе; все остальные, чувствующие, что одновременно являются и людьми, и нелюдями, часто не могут привыкнуть к тому, что отличаются, им сложно делать вид, что они похожи на свой прежний вид — обыкновенные ошибки ведут к гонению, ловле и сожжению, и им буквально насильно приходится отбиться от своего прошлого стада. Шанс выживания в дикой и обособленной от общества жизни увеличивается в разы, вампирам гораздо легче переносить любые препятствия и непогоду — никакие болезни не берут, голод может и подождать, не холодно и не жарко, а спать можно даже на ветке дерева вверх ногами, если, конечно, научиться. Среди нежити ходят слухи, что очень немногие умеют обращаться в столь привычных летучих мышей и крыс. Научиться этому сложно — деформация тела вредит даже мертвецу, ведь простым колдовством не отделаешься, оборотни могут подтвердить. У высших среди высших обычно есть много времени, чтобы освоить умение превращаться в маленькую летающую кровопийцу, только вот подвох — обычный зверёк гораздо меньше обращённой мёртвой твари. Осаму готов поспорить, что треклятый Дракула давно освоил обращение, и не только в летучую мышь. Среди людей ходят кошмарные легенды, что кровопийцы способны становиться и крысами, и чёрными псами, и красноглазыми воронами; коли встретил на кладбище в лунную ночь чёрную мохнатую собаку, остановившуюся между надгробий и смотрящую на тебя не моргая, ни в коем случае не подходи — никто потом не найдёт ни следов твоих, ни истерзанного тела. Дазай ещё слишком молод по вурдалачьим меркам, чтобы владеть чем-то большим, нежели азами колдовства. Прыжки на далёкие расстояния и нечеловеческая сила — это подвластно новообращённым с самых первых своих дней, остальному же они должны обучаться. Странная вещь в гнилой крови заложена — пока вампир юн и неопытен, он может уметь лишь один «тёмный фокус», вроде обращения в тень или чего-то подобного, а остальная же магия недоступна для неокрепшего организма. Неизвестно, сколько лет должно быть вурдалаку, чтобы тот спокойно мог выходить на солнце, ведь даже Дракула боится светила, стараясь не появляться под лучами вообще. Дазай пока привык к несовершенству относительного нового тела за двести-то лет, а Чуе ещё предстоит всё это постичь. По сравнению с человеком граф теперь всемогущ, а по сравнению с другим, чуть более старшим кровопийцей, граф не умеет ничего и лишь мешается под ногами. Так оно и есть. Чуя погиб слишком молодым, как, собственно, и Осаму. Пускай по ним не сказать, что их разум изменился, но человеческая сущность уже мертва. «Я надеюсь, Чуя сумеет добраться до самых верхов, до того как отчается и бросится под солнце». Существует страшный уголок чародейства, когда вампиры на солнце превращаются в камень, а не рассыпаются в прах. Как правило, такому учатся скучающие, которым облик вампира только в тягость — обычный человек может камень лишь разрушить, а вот высший вампир способен обратить статую в мертвеца обратно. Иногда возможность запечатлеть себя красивой скульптурой проявляется у тысячелетних сама собой, но то исключения из правил. Ничто такому не предшествует, и вампир, обратившийся в камень, даже порой и не знает, что у него есть шанс стать «живым» вновь. Дазай искренне надеется, что у Чуи не появится желания заточить себя в холод обсидиана. «Ответь, прошу тебя». Дазай встрепенулся, когда неожиданно для себя услышал приглушённый смех. Граф приложил руку к лицу, опустив голову и натурально, хрипло смеясь. — Ты идиот, Осаму. Вот тебе моё слово, — тихо произносит он, обернувшись, и его губы изломлены в какой-то мучительно-печальной, но всё-таки улыбке. — Я знал, что я мёртв. — Погоди?.. Чуя ждать не собирается. — Я понял, что погибну, ещё до того, как ты соизволил явиться ко мне и распластаться подле моих ног, как паршивая псина, — Чуя повернулся к вампиру полностью и ткнул пальцем в его грудь. — У меня слов нет, какой ты безрассудный. Насколько нужно быть идиотом, чтобы позвать невинных людей спасать самого себя под видом моего освобождения? Да ты… Ты знаешь? — граф нервно выдыхает и нездорово посмеивается, похлопав Дазая по щеке. — Ты мерзок мне, дьявольское отродье, и я даже не знаю, за что конкретно тебя ненавижу. Просто не могу определиться. Такой широкий выбор. — Хитрый ход. Осаму понравилось, что он поверил в шок Чуи от его признания. Осаму нравится, как тот по-королевски выражает к нему своё отвращение — без криков, без стенаний и рукоприкладства, а тихо и совершенно прямо, не оставляя лишних вопросов. Ему нравится, что Чуя, вопреки своему характеру, не беснуется. Его кожа так красиво бледна под лунным светом. Портят вид гранатовые браслеты, вечными кандалами оставшиеся на изящных руках. Дазай знает, что Чуя мог сказать, перечисляя причины нелюбви, да и граф сам понимает, что подлец — не дурак. — Видеть тебя не хочу, мерзавец, — Чуя брезгливо встряхивает рукой, убрав её от вампирской щеки, и даже демонстративно морщится, заглянув в красные глаза. На его некогда голубые очи спадают рыжие пряди, и Дазай по привычке хочет потянуться к ним рукой, чтобы убрать за ухо. Когда граф, презрительно хмыкнув после выдержанной паузы, отворачивается, тут же чувствует, как сзади его касаются холодные руки, останавливая, притягивая ближе и не давая уйти. Тень одного вурдалака полностью скрыла тень другого. — Тогда не смотри на меня. Позволь тебя касаться, — шёпот на ухо больше не опаляет морозным воздухом, не заставляет покрываться мурашками от могильного запаха где-то рядом, запаха мокрой земли, древесины и совсем немного дождя. — Не смей, — граф кладёт свою руку поверх чужой, жестом приказывая убрать со своих плеч, но сделал бы он так, если бы знал, что Дазай действительно повинуется? Осторожный, будто извинительный поцелуй за ухом; Чуя не реагирует. Он закрывает глаза, когда когти касаются его подбородка и медленно поворачивают на себя, как вдруг почему-то вздрагивает, как подстреленный, и судорожно отталкивает вурдалака подальше, рвётся из объятий, не сдерживаемый ничем. Непонятный страх взбудоражил сгнившую душу одним простым касанием, и Чуе на какой-то момент становится до панического страшно, когда он, вырвавшись, отскакивает на шаг вперёд, до боли всматриваясь в черноту освещённой серебром ночи. Ещё не все чувства его покинули. Точно так же его касалась Смерть, желая забрать. — Чуя? — Дазай до сих пор не до конца опустил руки. — Что ты?.. — Не… Не смей так меня касаться, — несколько нервно отвечает Накахара, переведя дух и приложив руку к груди. Взгляд снова цепляется за тёмно-алый ожог на запястье, за это напоминание о прошедшем ужасе, лишь в кульминации обошедшем его стороной. Если бы… Если бы чудовища могли плакать, Чуя хотел бы расплакаться от пережитого. Да, да, взрослый, двадцатидвухлетний человек хочет рыдать навзрыд, накрыв голову подушкой, забравшись под одеяло, и чтобы кто-нибудь близкий был рядом, успокаивал и говорил, что всё хорошо, что тьма отступила. Чуе не хочется скрывать, что, в принципе, если чёрствая и мерзкая душонка Осаму соизволит снизойти до простой жалости, он готов прижаться лицом к его груди, и чтобы гладили по голове, и чтобы было тепло, и чтобы дома, а не здесь, на холодной улице. В какой-то момент Чуя понимает, остановившись, прикрыв рукой глаза, что у него нет дома. В родных стенах его сожгут, как чумную крысу, обзовут гадким чудовищем, будут тыкать пальцем и говорить, что нельзя пускать за порог человека, постучавшегося в дверь после полуночи. «Ха-ха… А я ведь сам установил свод этих правил, как то иронично теперь не звучит». Это всё звучит страшной сказкой. Человек, собравшийся победить грозных вурдалаков, строго-настрого наказал не открывать ему дверь, если через несколько дней вернётся он после полуночи. Сказка не была бы ужасом, если бы старику, вернувшемуся после восхода луны, не открыли. Ничем не отличающийся от обыкновенного человека, жилец уходил каждую ночь, выманивая домочадцев под разными предлогами, вне дома обращая в себе подобных тварей. Чуя, он… Он может представить себя точно таким же. Охотящийся на ночных вурдалаков, громя их гнёзда, он навлёк на себя гнев Основателя. «Не пускать за порог после полуночи ни единой живой души! Живая душа не будет подле чужих дверей околачиваться». Пропавший граф вернётся, сверкнув алыми глазами в ночи, и потребует войти, а слуги не имеют права ослушаться хозяина. И случится беда. Нельзя открывать дверь незнакомцам, когда взошла полная луна. Нельзя. Возможно, потому, что эти незнакомцы когда-то знали тебя, и ты их знал. Просто они уже мертвы. Чуя садится прямо в траву, опустив голову и смотря на пальцы своих рук. И когда это он начал скатываться в этот запутанный и печальный мрак?.. Его тихо зовут сзади по имени, но откликаться нет желания. Если бы этот чёртов Осаму не заявился на его порог тогда, всё бы было хорошо. Вампир утянул графа мёртвым грузом на самое дно, а тот и не сопротивлялся. Не сопротивлялся. Об ошибках прошлого жалеть бесполезно даже тогда, когда ты уже сорвался в пропасть и напоролся на острые камни последствий; «ах, если бы я сделал так-то!» — в чём смысл ненужных размышлений? Шах сделан, мат тоже, так отбрось же тени прошлого, отдайся настоящему и даже не смей думать о будущем. Всё давным-давно решено за тебя. Хладный и эгоистичный труп садится рядом, шурша травой, и так до глупого изнеженно приобнимает за плечи, как старого друга. Чуя не реагирует совершенно никак, тихо и обессиленно рухнув головой на чужое плечо. Придвинулся. Вот оно, вот сейчас его настоящее проявляет какие-то чувства, понимает, не разрушая тишину ни жестом, ни голосом. Их длинные тени расползлись по холму чёрным пятном от лунного света в их спины. Рыжий волос так красив в белой позолоте небесного серпа, и даже уже всё равно, что синева глаз больше не сверкнёт в ночи голубыми огоньками. Там, в темноте дома, особенно ярко светились красным глаза пробуждённого, отбрасывая светлые блики, как костёр, как кровавый бересклет. Там, в темноте дома с притворённой дверью, поджав колени к животу, дремлет «зверь», истерзанный собственными силами, там же рядом лежит в полумраке хозяин Дома, бледный, как первый снег, ложащийся тонким слоем на чёрную крышу. Изрядно потрёпанный мальчишка напоминает щенка, человек которого серьёзно болен — не ест, не пьёт, не показывается на улицу, лишь лежит возле постели и ждёт, когда умерший вновь откроет глаза. Юноша относится к тем, кто, постоянно открывая окно и впуская свет в мрачные стены, получает грозный окрик хозяина берлоги и дерзя в ответ, или тем, кто шумит днём, вновь зарабатывая недовольные взгляды, а теперь передвигается тощей бесшумной тенью по Дому, закрывая любые щели, куда может пробраться луч, добровольно погружаясь во мрак и всё ожидая, днями и ночами напролёт замерев в кресле, когда же человек проснётся. Осаму сам слышал, как тот, уткнувшись мокрым от слёз лицом в одеяло рядом с бледной рукой, отчаянно, надрывно шептал, умолял, что-то обещал взамен на то, чтобы тот проснулся. «Ты ведь спишь, Рюноскэ? Ты ведь спишь?.. Проснись, пожалуйста, — он всхлипывал совсем тихо, сжимая тонкими пальцами простынь. — Ну пожалуйста… Он ведь обещал, что ты проснёшься». Когда очнулся Чуя, парень уже заснул, сидя на коленях возле кровати. Ставни были наглухо закрыты, потому и были видны только загоревшиеся в темноте красные глаза вампира, стоило графу ожить. То, что дверь оказалась незаперта, неудивительно: Дракуле уже совершенно всё равно на судьбу сбежавших, да и ни одна живая душа в здравом уме не сунется в одинокий Дом Зверолова на Холме, в котором живёт жуткий и нелюдимый, совершенно не любящий людей охотник, не говоря уже о том, что на данный момент Дом вообще кишит мёртвыми тварями — три вампира и здоровенный оборотень впридачу. Умалишённым должен быть путник, чтобы ворваться в Дом, умалишённым или отчаявшимся, пришедшим за собственной смертью. Чуе повезло вывалиться за открытую дверь, иначе бы он перебудил всех и вся паникой и непониманием происходящего — ещё бы, на него чёрная тень с горящими глазами надвигается в незнакомом тёмном месте глубокой ночью, что ему делать? Граф бы протянул ноги от прихваченного сердца, если бы мог. Ветер колышет острые верхушки деревьев. Там, в чаще, тучами бродят адские твари, тенями скрываясь в каждой другой тени. Много сейчас неопытных волколаков и низших безмозглых упырей; животный страх гонит их подальше от людей, но и голод зазывает обратно. На подсознательном уровне низшие уроды знают, что к высшим соваться — головы не сносить. Обезображенные, потерявшие человеческий облик, они были укушены когда-то себе подобными и недобиты, из-за чего их тела претерпели жуткие изменения, сломались, вытянулись — нечто среднее между человеком и очень уродливым животным. Именно они в большинстве своём досаждают мирным жителям, именно они, чупакабры, уничтожают скотину и птицу, боясь любого света, обращающиеся в прах от малейшего касания серебра, иногда нападающие на людей, но абсолютно в любом количестве убегающие от одного только запаха высшего вампира — им повезёт, если они всё ещё передвигаются на двух ногах, ведь могут скакать и на четырёх, придавая своему ужасному виду больше страха и отвращения. Они — вечные подданные высших вурдалаков, находящиеся в постоянной немилости. Теперь чудовища будут расступаться и преклонять головы перед графом, как он и хотел когда-то — уничтожитель во всём своём величии рассекает завесу так долго гнетущей человечество тьмы, и твари из черноты будут, поджимая хвосты, убегать под коряги и пни, в страхе прячась. По сути, так всё и произошло. Жаль, что Чуя не уточнял некоторых деталей. «Бойтесь своих желаний». Граф закрывает глаза, уткнувшись лбом в чужое плечо, и в его волосы зарываются бледные когтистые пальцы, поглаживают, распрямляют спутанные пряди, приятно массируют. Если бы Чуя умел мурлыкать, он бы тихо-тихо мурчал, когда заправляют прядь за ухо, осторожно проводят ногтями по коже, будто почёсывая. Кошки никогда не ложатся на колени их предавших, но Чуя просто неправильный зверь. Он не хочет видеть этого до боли знакомого лица, не хочет смотреть в эти мерзкие алые глаза, совсем не хочет касаться ладонью холодной кожи, оглаживая, впутывая пальцы в перчатке в взлохмаченные волосы на затылке, чтобы притянуть поближе и хорошенько укусить. Чуя вообще весь неправильный. Он поднимает голову, сощурившись, наблюдая, как Дазай глядит на него также спокойно и невозмутимо, даже, казалось бы, немного сонно, не убирая руки с графских плеч. Чуя шепчет одними губами, что ненавидит и терпеть не может это дешёвого шута, а затем медленно приближается, почти касаясь носом носа, не закрывая полностью глаз и приоткрыв рот, склонив голову, для начала смяв чужие холодные губы своими, словно пробуя на вкус, — в первый раз ему, что ли? — резко укусив за нижнюю, смыкая на ней аккуратные, но острые клыки, и Осаму мычит от неприятных ощущений. Чуя кусает так, будто рвёт, оттянув и прокусив, позволяя капле чёрной крови течь вниз по подбородку — уголок бледных губ истерзан, когда граф отодвигается, облизнувшись, словно вурдалаку со всей силы разбили губу. Он хмурится, Чуя ухмыляется. — Не-на-ви-жу, — по слогам произносит Накахара, ткнув пальцем в чужую грудь, проведя им до шеи и резко подцепив подбородок, тут же отпуская, заставляя дёрнуться. — Ты редкая мразь, Дазай. — Чем реже, тем ценнее, — вампир глухо усмехается, утирая рот рукавом рубашки. — Неужели ты думаешь, что я не слышал, как ты умолял меня подняться? — говорит он, неотрывно смотря в красные глаза напротив. — Как отчаянно звал по имени? После этого я бы не утруждался доказывать что-либо обратное, граф. — И почему же ты не поднялся, раз всё слышал? — Чуя презрительно щурится, хмуря брови. — Я так и знал, что тебе нужно было услышать от меня что-либо компрометирующее, чтобы впоследствии шантажировать, урод. — Я слышал, но встать не мог, — тот пожимает плечами. — Не был в силах даже пошевельнуться, чтобы избавить тебя от радости, что я наконец-то умер. Но, знаешь, — он сверкает глазами, хитро прищурившись и подавшись вперёд, опёршись руками на траву — Чуя тотчас отклоняется назад. — Я бы не сказал, что ты был безоговорочно рад. — И на что ты намекаешь? — граф цыкнул, попытавшись отодвинуться, но его тыльные стороны ладоней накрывают чужие, не менее холодные и бледные руки. Чуя косится на эту вольность и кривится, когда над ухом раздаётся шёпот чересчур приблизившегося мертвеца. — Я почти прямо говорю, что ты беспокоился обо мне. Не отрицай. Графьям ведь не положено лгать? — Не положено, но граф Накахара, к твоему великому сожалению, умер, — Чуя выдёргивает одну руку из-под холодной ладони и сжимает пальцы на потрёпанном воротнике горе-мертвеца. — Именно поэтому я ни капли о тебе не беспокоился. Нервов моих ты не стоишь. Осаму только тихо усмехается. Это всё так странно выглядит. Два близко сидящих друг к другу силуэта на холме в такую ясную, чистую, звёздную ночь, что-то тихо — страстно? — шепчущих, выжидающих паузы, то и дело сливаясь в одну тень. Издалека видно, как кожа незнакомцев причудливо едва не светится в лунном блеске — просто очень бледная, почти белая, потерявшая всякую схожесть с цветом кожи здорового и, главное, живого человека. Разглядывая это, понемногу осознавая, что эта ночь явно какая-то особенная, страх начинает осторожно покалывать всё нутро, заставляя затаить дыхание — это ночь, когда два некогда влюблённых человека, не встретившиеся при жизни, обрели счастье лишь тогда, когда жизнь над ними властвовать перестала, отдав в объятия влажной земли. До ужаса романтичная и грустная история. Возможно, всё было несколько не так, но что изменится? Два изящных, великолепных внешностью нечеловеческих существа застыли под луной, ведь ночь — единственное время, жалеющее, как мать, своих мрачных созданий.Когда сребро луны блеснёт над тьмой лесов и снегом гор, Потянет холодом с погоста, услышишь о любви ты речи. Сегодня им не до тебя, им, мёртвым, спи спокойно, вор, Ведь только ночь способна скрыть их чуждые крестьянам встречи.
— Я бы пожелал тебе смерти, но я, увы, опоздал. — Ты можешь заставить меня умереть внутри, если прикажешь убраться с глаз твоих долой, из сердца вон. — Я тысячу раз говорил тебе это. Что это, чёрт возьми, вообще изменило в твоей жизни, ты, кусок двухсотлетней пыли? Они катятся по мокрой траве вниз с холма, как щенки, когда один из них давит на плечи другому и валит навзничь. Чуя ругается, когда трава путается в его волосах, лохматит и без того спутанные пряди, и глядит очень злобно, оказавшись сверху Осаму, этого чёрта с шилом в одном месте, стоило им остановиться. Тот выглядит даже радостно, улыбаясь и негромко смеясь, когда граф почти рычит и называет его безрассудным придурком. — Ты слишком сильно заботишься о вещах насущных, Чуя, — говорит вурдалак, приподнявшись на локтях и оказавшись с графом лицом к лицу. — Вечность больше не властна над тобой, а ты всё также скуп на неподдельные чувства. — Видимо, я ещё не до конца прочувствовал эту твою проклятую вечность. И запомни, — голос Чуи звучит надменно, — я всегда был властен над своей вечностью. Не сравнивай меня с собой. Дазай только прикрывает глаза, коснувшись сухим языком тонких губ, недолго даже ожидая ответа, что удивительно; Чуя снова сжимает пальцы на многострадальном воротнике некогда белой рубашки, крепко зажмурившись, приоткрыв рот, позволяя этому проклятому себя целовать. Пускай. Не чувствуется какой-либо вкус, не ощущается горькое вино на чужом языке, и Дазай весьма рад — наконец-то граф перестанет пить эту дорогую дрянь. Чуя не замечает, когда, медленно, чувственно сплетая языки, Осаму поднимается полностью, сев, придерживая вельможу — замечательно, граф теперь на его коленях, и благо никто не видит, как Накахара кладёт руки на его плечи, пальцами одной сжав тёмные волосы на затылке, прижимая ближе, не разрешая отодвинуться. Чуя вряд ли бы мог предположить, что скучал по этой спокойной, размеренной страсти всё это время, но так оно и есть. Упокоенную душу в эти моменты совершенно ничего не тревожит, и заниматься подобными вещами хочется ночами напролёт, чтобы ни о чём не думать, чтобы не вспоминать о прошедшем — никакой боли, никаких терзаний, криков и всхлипов, нет, ничего не было. Всё прошло. — Дазай, — Чуя отпрянул, оттянув Осаму за волосы от себя чуть дальше, наблюдая, как тот, злорадно улыбаясь, морщится. — Убери свои руки, пока не вырвал. — Я случайно. — Чужие ладони преспокойно сжимают ягодицы графа через одежду, незаметно спустившись с поясницы вниз. — Твои руки всё ещё там, — Накахара кривит губы и брезгливо скалится, словно рассматривая грязную шею жертвы на предмет чистой кожи, чтобы укусить. — Это всё ещё случайность. Чуя скалится, разжав пальцы и ударив свободной рукой по тыльной стороне ладони вурдалака, слегка повернувшись, но не успевает даже чертыхнуться, когда Дазай резко приподнимается, повалив теперь уже его на спину на мокрую траву, схватившись за бёдра графа. — Прекрати это немедленно, — Чуя берётся за его запястья, чтобы отцепить цепкие пальцы, но вампир не так прост: он перехватывает теперь своими руками запястья Чуи и прижимает к земле, полностью обездвиживая, уже будучи похороненным заживо у графа в мыслях. — Не пущу. — Я вырву зубами твою глотку, если не пустишь, — Чуя попробовал дёрнуться, но так, без особого энтузиазма, зная наперёд, что, даже если начнёт натурально вырываться, Дазай ему плечи вывихнет, но хватки не ослабит. — Когда это ты стал таким храбрым? — Если я буду держать крепче, — Осаму склоняется над его ухом, шепча, будто их кто-то подслушивает, — то тебя больше никто не сможет украсть. Верно? «А он умеет превратить насилие в романтику». — Что ты хочешь этим сказать, идеалист? Один раз ошибся, теперь из крайности в крайность бросаться будешь? — Чуя жмурится, сглатывая, когда нечисть касается бледными губами его уха, виска, скулы, щеки, оставляя такую невинную дорожку сухих поцелуев на бледной коже. Дазаю кажется чертовски красивым то, что теперь с аристократической бледностью вельможи не сравнится ни один принц, а ещё эти тёмные круги под глазами кажутся несколько привлекательными. Для каждого существует своё определение красоты, и Осаму, наверное, его нашёл. Чуя теперь не посмотрит в зеркало, не поправит хвост своих огненных волос, чтобы лежал лучше, не одёрнет рубашку, чтобы не выглядела замятой или слегка задравшейся — он не увидит своего отражения в серебряном стекле, не сможет действительно понять, как эстетично изящен, едва не живописен. Дазай давно привык глядеть на себя только в глади спокойной воды, а теперь готов часами описывать внешность мёртвого графа, чтобы тот понял с чужих слов, как грациозно выглядит; готов, лёжа на полу или головой на чужих коленях, накручивая на палец рыжую прядь, подняв руку вверх, шёпотом описывать Чую, будто читает отрывок из менестрельских песнопений для Дамы Сердца, а потом наблюдать, как довольно блестят красные глаза. Возможно, Осаму до конца дней своих будет мимолётно видеть, как за кровавым цветом глаз по-прежнему мерцает благородный голубой, такой красивый, манящий, такой властный, такой тёмно-синий во время «грозы», такой донельзя Чуе подходящий. Быть может, Дазай будет даже скучать по синим глазам, гневно на него смотрящим — что-то такое в них было… что-то такое, что, сочетаясь с ярким, пламенным цветом волос, вызывало молчаливый восторг и одновременно некое благоговение и желание покориться, поклониться, только чтобы этот взгляд стал снисходительным, как штиль на море в тихую погоду. — Я всего лишь не хочу бегать за тобой за тридевять земель вновь, — совсем не романтично отвечает Осаму, прикасаясь губами к уголку тонких бледных губ и останавливаясь. Поднимает голову, встретившись взглядом с красными глазами. В них совершенно точно видно пляшущие искорки недовольства. Нежить не умеет краснеть. — Давай лучше… не здесь, — Чуя это почти выдыхает, когда Дазай прерывает его таким банальным способом — накрыв холодные губы своими. Теперь уже граф не может двинуться, прижатый к земле, поэтому выгибается в попытке хотя бы так заставить вампира отцепиться от его запястий. Осаму целует нетерпеливо, словно их вот-вот должны прервать, а страсть неожиданно накрыла с головой и ждать не может. Он боялся всё это время больше не суметь такое сделать. Готов был на трясущихся ногах подняться там, в церкви у креста, чтобы последний раз закрыть собой несчастного человека, если б понимал, что живыми — относительно нежити — им не выбраться, если б точно знал, что Граф настроен сначала вырвать все его кости, а потом оторвать голову, чтобы наверняка. Как хорошо, что Владыка такими мелочами не занимается, а просто развлекается от скуки. Чуе же не нравится лежать на мокрой траве. Она запуталась в волосах и неприятно колет кожу, щекочет; с одной стороны, его восприятие чувств не изменилось, с другой — всё совершенно по-новому. Это из-за неполного понимания произошедшего, да? Что бы изменилось, будь он человеком сейчас? Возможно, ему бы сначала было холодно, а потом — ужасно жарко. То есть, сейчас жарко. Забавно, что он не старается вурдалака оттолкнуть, даже поддаётся, не сопротивляется — ему, признать, самому приятно и даже спокойно, что после всего этого немыслимого кошмара, больше напоминающего страшилку на ночь, он может больше не бояться темноты и не шарахаться от неё, как от острой иголки под рукой, может без беспокойства лежать сейчас на траве одинокого Холма, снизу объятого туманом, выползшим из тёмных лесных дебрей, и целоваться, и творить только чёрту ведомые дела с одной из ночных тварей, которых раньше избегал, от которых трясся, как пугливый кролик, тщательно скрывая это днём и мучаясь страхами в полночь. Эта ночная тварь не такая уж и плохая, как казалось на первый взгляд. Язык проводит по зубам, касается кончиков клыков, сплетается с другим; далеко не приличные звуки содомии полночных существ дразнят сознание подслушивающих. Дазай понимает, что, если его попробуют отвлечь прямо сейчас даже выстрелом из ружья, он озвереет и загрызёт к чёртовой матери нарушителя идиллии, возмутителя атмосферы желанной встречи. Вообще, если вампиров разозлить, их облик кардинально меняется, и из доброжелательного, незаинтересованного в делах человеческих аристократа он может превратиться в ощетинившегося зверя, что в силах повалить наземь, как настоящий волк, и драть клыками всё, что под них попадается, вырывать и отбрасывать, ничуть не жалея гнева и сил. В такие моменты их глаза сияют особенно ярко, а зрачки становятся чёрными щёлочками — совсем не человеческий вид, совсем. Уроженцы высших слоёв людского общества брезгуют впадать в ярость, чтобы не выглядеть варварами, а те, кто изначально брошен на произвол судьбы — они не дичают, конечно, но желание вырвать глотку источнику раздражения появляется у них гораздо чаще от неумения контролировать злость. Дазай, если честно, ещё не знал, спокоен ли он по своей природе или просто действительно умеет держать себя в руках. Держать себя — умеет, а вот сдерживать свои похотливые руки — нет. Чуя кусает его за язык и несильно бьёт по плечу освободившейся рукой, бьёт дважды и неодобрительно мычит, когда Осаму проводит ладонью по его груди, спускаясь вниз с слишком очевидным намерением. Граф пытается промычать: «Не здесь», резко согнув ногу в колене и отпихнув наглеющего весьма бодро, тут же сев. Дазай сразу отпустил, улыбаясь, сидя перед ним на коленях. — Ты, дьявол, — Чуя цыкает. — Много себе позволяешь. — Изнеженная душа требует уютного полумрака комнаты и смятой постели? — собеседник усмехается. — Это в твоём вкусе. — Я не дикарь, в отличие от некоторых, — Чуя брезгливо фыркает. — Здесь грязно и слишком открыто, а ещё ты… Ох, знаешь, — граф неожиданно прерывается, — в моей псарне были борзы́е собаки. Так если они борзы́е, то ты — бо́рзый. Дазай хихикнул. Это дьявольское отродье никогда не унывает. Чуя, придя в себя, наконец понимая, что сейчас ему ничего не угрожает, смотрит вниз. Пологий склон очень длинный, и там, где начинается восход, очень темно. Сквозь белый туман едва виднеется тропа, поросшая высокой, не истоптанной травой — в последнее время к Зверолову мало кто ходил, и это хорошо для человеконенавистника-отшельника. Граф всматривается в темноту настолько долго, что почему-то вздрагивает, судорожно оглянувшись вокруг. Кажется, он боится темноты. Теперь. — Что с тобой? — Осаму весел и спокоен. Он жил под покровом ночи без малого около двухсот лет, конечно, ему удивительно будет это слышать. Граф не отвечает. Ему всё думается, что там, во тьме, вот-вот сверкнут красные глаза, размытым силуэтом приблизится чёрная тень и заберёт — заберёт туда, где не достанет ни одна живая душа. И мёртвая тоже. — Чуя? — Что? — Накахара всё же подал голос, по-прежнему не желая говорить истины. — Я устал. Отстань от меня. — Устал бы — не пинал бы меня и не вздрагивал, — Дазай, будто научился сопереживать, придвигается ближе, и — боже, ужасно — Чуе становится легче от того, что сзади него сидит не кто иной, как забинтованный кровопийца, а не кто-либо ещё. Граф немного расслабился. Мертвецы умеют чувствовать? — Эй. Ответь мне. — В последнее время ты зачастил требовать от меня тебе ответить, — рыжий хмыкает. — Отвяжись. — Не отвяжу-усь, — Дазай по-детски тянет слог, пристроившись совсем близко, шурша травой, придвигая руками Чую к себе и кладя голову на его плечо. Чуя морщится, но чисто для вида — ему действительно спокойнее от того, что он рядом, что темнота снова не забрала его одного. — Скажи мне, о чём думаешь. — А всю подноготную тебе не рассказать? — граф вздыхает, зарывшись пальцами в тёмные волосы, сжимая их более аккуратно, чем раньше. — Я думаю, где мне, чёрт возьми, теперь жить. — Заявись в поместье, укуси слугу, имение сожгут, будешь жить в пепельных хоромах совершенно один. — Что-то мне подсказывает, что твой план провальный, — медленно говорит Чуя после небольшой паузы. — Но я серьёзно. Я не хочу спать где-нибудь в норе или берлоге. Где ты всё это время ошивался, когда уходил перед рассветом? — Тебе не понравится, где я ошивался, как ты и сказал, — вампир утыкается носом в чужую шею. — Тебе ведь нужны королевские палаты, а не нищенский вариант проживания для тех, кому королевские палаты не особо-то и нужны. — Если ты сейчас намекнул на то, что я многого хочу, то я тебя пну. — Графья так не поступают! Дазая тянут за волосы и ставят щелбан под недовольное «ай», и после этого разговора Чуе легче ещё немного. Эти мелочные заботы отвлекают от душевных терзаний и страхов, что ядовитыми змеями скопились в груди и сдавливают сердце тридцатью тремя кольцами из своих чешуйчатых, трепещущих тел. Когда-то давно Чуя не пытался сопротивляться своему испугу, резво шагая к тем, кто может его защитить, сидя у такого спасительного яркого огня, что наверняка отпугивает тварей из темноты. Ах, точно. Чуя щёлкает пальцами, приподнявшись. — Я знаю, куда можно пойти.***
Холодный мрак покалывает руки, и хочется забраться под одеяло, прижаться к чему-нибудь тёплому и заснуть, зная, что всё хорошо, а завтра наступит новый день, солнце взойдёт, тьма отступит. В животе болезненно урчит, но лучше не реагировать. Лучше вообще не двигаться. Мало ли, какие демоны притаились в углу и ждут, когда жертва двинется или заговорит. Дом вмиг опустел. Безжизненная кукла никак не дополняет пустого пространства, недвижно лёжа на кровати в разорванном и кровавом тряпье, которое всё еще с него не сняли — единственный житель не может дотронуться до холодного тела, зная, что то больше не двинется. Здесь холодно. Никто не разжигал огня больше нескольких суток. — Почему… — темнота отступает перед дрожащим, едва слышимым голосом, заставляя сердце сжиматься. — Почему ты не просыпаешься?..