«Я обещаю, что буду тебя защищать! Ты можешь на меня положиться».
Когда тёплые летние месяцы сменялись холодными осенними, жить становилось тяжелее. Бездомышу нередко доставалось по рукам от разъярённых торговцев, с чьих прилавков он что-нибудь крал. Один раз ему чуть не оттяпали палец топором — так, говорят, помечают воров, ведь на следующий раз отрубают уже руку по плечо, — но мальчишке удалось вырваться, пожертвовав тёплым шарфом, за который его держали. Не сказать, что Рюноскэ сильно расстраивался. Он, давным-давно потеряв надежду, несмотря на свой юный возраст, не знал, что такое радостные эмоции. Он мог разве что слабо, почти незаметно улыбнуться, когда отдавал семилетней девочке, что была всегда рядом, обноски тёплой одежды или еду. Зима не щадила никого. Никто из двух сирот не знал, не понимал, но помнил, что произошло с теми, кого обычные счастливые дети называют родителями, потому старались прятаться в мрачных переулках холодных домов, едва не отвоёвывая нагретые места у собачьих стай. Если летом ночи были короткие и тёплые, если спать можно было чуть ли не в обычном поле или на крыльце чужого дома, не боясь замёрзнуть, то ближе к ноябрю проблема вставала довольно остро. Благо, если сердобольные люди порой делились с оборванцами, шатающимися по улице целый день, едой или вещами; ближе к зиме никто не спешил разглядывать людей перед собой, никто не выходил из тёплых домов, заботясь о своей семье, да и отщепенцы старались не морозить ноги в снегу, отсиживаясь в более-менее тёплых местах — в тех, откуда не гонят. У Рюноскэ была только сестра,«Я тебя защищу».
Ему было одиннадцать. Ноябрь был немилосерден и особенно жесток к неприкаянным. После того, как детей выгнали из трактира, в котором они грелись, пойти было некуда. Город новый, неисследованный, неизвестный — сироты были вынуждены скитаться и перебираться в те места, где ещё не заработали дурную славу воришек. Рюноскэ уже давно кашлял, и из-за этого сирот, окрестив больными, выставили за порог. Снег шёл медленный, мокрый, тихо падал с тёмного неба, сверкая в огнях окон, незаметно ложась на дорогу. Мальчишка был бос и одет явно не по погоде, зато сестре точно тепло. Девочка порой капризничала, не хотела надевать все вещи, что у них скопились — брат был бледен и холоден, как мертвец, он кашлял и никак не мог вылечиться, но продолжал заботиться только о сестре. Она хотела, чтобы Рюноскэ пощадил самого себя, она даже плакала, закутанная в шарф, что Акутагава отдал ей последнее, оставшись в потрёпанной — жизнью — тунике и накидке, в таких же штанах, разорванных в клочья до колен. Девочке казалось, что именно от холода у брата побелели концы свисающих чёрных прядей. Тихие ноябрьские двенадцать часов не предвещали ничего хорошего, когда на улице — ни единой живой души, кроме двух — потерянных, никому не нужных и заблудших, можно сказать, несколько полумёртвых. В ту злополучную полночь Рюноскэ по-настоящему испугался, когда услышал подозрительный шорох сзади, напоминающий семенящую и шаркающую походку большой и старой собаки с нестриженными когтями. Никого, конечно, не было, все двери заперты, окна темны; мальчишка, прижав одну руку к груди, стоял посреди пустынной дороги, закрывая сестру спиной, и был на грани бьющей тело дрожи перед чем-то необъяснимым. Разум боролся с выдумками потаённых страхов, стараясь услышать и увидеть абсолютно ничего, лишь обыкновенную и спящую городскую улицу, но стоило где-то вдалеке сверкнуть двум красным огонькам, Акутагаве показалось, что он никогда прежде не держал руку сестры так крепко, тотчас разворачиваясь и убегая прочь. Что-то неслышно преследовало, бежало, едва уловимо шаркая и шипя, и ни одному не хотелось обернуться — Рюноскэ было достаточно того, что больное воображение столкнулось с жестокой реальностью, и жуткая выдумка сейчас стремительно преследовала их то ли на негнущихся ногах, лапах, что это, то ли на как раз-таки гнущихся в слишком многих и неестественных местах для походившей на человека тварь. Стучаться в двери — дело пропащее, их никто не впустит, а если и впустит, то будет поздно. Тварь быстра. Рюноскэ никогда не верил в существование бога, но теперь ему хотелось бежать в ближайший монастырь, чтобы точно знать, что с его сестрой всё будет в порядке. С детства, с того самого момента, как они оказались на улице, Рюноскэ никто не говорил, что эта маленькая девочка с длинными чёрными волосами и грустными серыми глазами — его сестра. Он это… чувствовал, что ли. С одной стороны, закон природы таков, что нужно спасать свою шкуру самому; с другой — эта девочка ни за что не выживет, если Рюноскэ её оставит. И он не оставлял. Ни за что. «Если у нас ничего нет, то я хотя бы не отберу того, что у нас будет. Я защищу тебя. Я обещаю». Никогда не хотелось кричать от страха так громко. Никогда не хотелось так звать на помощь равнодушных людей, как сейчас. Тварь всё не сдыхала, не сбивалась со следа, и Акутагава, кашляя, прикрывая рот рукой, держа сестру второй, убегал, задыхаясь. Он знал, что, если остановится, не спасётся не только он, но и его сестра, и бежал. Пускай даже не слышал, не отстаёт ли кровопийца — ему достаточно знать. Тот злополучный и заброшенный сарай на окраине стал последним, что Рюноскэ помнил. Мальчишка забегает в незапертые двери, без разбору шагая вперёд и моментально прячась за какими-то ящиками, забытыми людьми и никому не нужными. Это, по всей видимости, амбар, только жутко покосившийся и подгнивающий от времени. Рюноскэ тяжело дышал, ему не хватало воздуха, но громко вздыхать было нельзя — его сестра вот-вот даст волю слезам, прижавшись к его холодной руке, но она держалась из последних сил, ведь Рюноскэ, её защитник, не позволял себе бояться. Если брат не боится, значит, и ей бояться не стоит. Наверное. Когда дверь с деревянным скрежетом распахнулась, а что-то большое, тёмное, несильно похожее на человека, остановилось на пороге, вслушиваясь и принюхиваясь, обоим пришлось затаить дыхание. Перед глазами Рюноскэ тотчас поплыли круги — он был готов упасть в обморок от недостатка воздуха. Ещё чуть-чуть. Ещё немного, и… И можно будет. Можно будет вдохнуть. Можно будет открыть глаза и проснуться от этого жуткого сна. Пожалуйста. Бездомные дети, найденные мёртвыми на улице. Кто о них будет беспокоиться? О них никто не знает, никто не помнит. Тенями они прошли по своей короткой жизни — существовании — и так болезненно, в страхе погибли, измождённые и истощённые. Кто знает, может, смерть для них действительно лучший исход? Сироты никогда и никому не нужны. Никому. Сестра нужна только брату. Брат — сестре. Бездушной и безмозглой твари ничего такого не понять. Если бездомыши погибнут здесь, в этом старом хлеву, их никто даже не найдёт. Их тела сгниют вместе с деревом, покрытые тонким слоем ноябрьского снега, падающего через дыру в крыше. На небе видны первые звёзды. Рюноскэ не понимал, почему больших волкоподобных людей и этих кровопьющих существ никто не истребляет. Они властвуют в ночи, решая, кому жить, а кому стать их пищей, и повезло тем, кому удалось спастись. Сироты понятия не имели, что от них можно спасаться вербеной или ещё чем-нибудь — им этого не достать. Если тварь погонится за ними, то это будет их последний побег от голодного преследователя. Если тварь решит напасть, Рюноскэ защитит. Тишина оглушает. Уродливое существо стало неслышным, и мальчишке страшно высунуться и посмотреть, избавились ли они от их убийцы. Секунды тянутся часами, а желание глубоко вдохнуть и прокашляться только увеличивается, но нельзя. Сестра дрожит, зажмурившись. «Мне тоже страшно, но… Но я защищу». Рюноскэ за всю свою жизнь себя не простил бы за то, что тогда он на долю секунды отвернулся. Оглушающий, короткий визг заставил сердце замереть, а резкий толчок в плечо — упасть, наблюдая наполненными ужасом глазами, как ночная тварь сомкнула свои кровавые челюсти на шее маленькой девочки, как багровая кровь хлынула, как хрустнули позвонки, и голова безжизненно повисла. Тварь подобралась сверху, долго смотря на своих жертв, и, когда мальчик отодвинулся подальше, накинулась, не позволяя девочке спастись. Этот крик… На заднем плане звучат шорох и незнакомый, с нотками неудовольствия голос, цыкающий, что подлая мерзость не на того позарилась. От него ли содрогнулось существо, подняв голову, отпуская человеческий труп из своих кривых зубов? На долю секунды оно даже пригнулось, попытавшись метнуться в сторону, будучи вмиг отвлечённым от своей жертвы. Время остановилось, когда голова старающегося обратиться в бегство за секунду отлетела в сторону, а тело безвольно рухнуло, дёрнувшись и замерев. Что-то, что приземлилось сверху мрази длинной тенью, чисто убило чудовище, только опоздало, и, видимо, как раз-таки этого чужака мерзкое чудовище испугалось. Перед глазами резко расхотевшего жить мальчика стоял высокий, в чёрном плаще человек, брезгливо отряхивающий руку от чего-то тёмно-гнилостного. Это он, он оторвал дьявольщине голову, ничуть не мешкая, даже морщась. — Поганая тварь, — хрипло отчеканил он, смотря на сироту сверху вниз. Красные глаза, такие же, как у убийцы, сверкают в свете снега, только уже не внушают такого страха. — Нет чтобы напасть на равного себе по силе, — продолжал тот, рассуждая вслух, — так преследует беспомощных. Тебе повезло, что я блуждал поблизости, — обращается чужак к ребёнку, — маленький несчастный человек! Рюноскэ уже совершенно не слушал, в полной прострации смотря на изуродованное, осквернённое мерзкой сволочью тело маленькой девочки. Это как же так… получается? Он всё потерял в один момент, даже голос, когда безумно кричал, сев на колени. Ему уже было всё равно, что это за человек, что, по сути, пришёл, как провиденье, и спас хотя бы одного из двух, не планируя делать что-либо благородное, исходя из речей. Лучше бы эта тварь и второго приговорила к смерти, чем так… Щёки были мокры от слёз, когда незнакомец неожиданно склонился над сиротой, взяв его лицо в свои холодные руки и повернув на себя. Его бледная кожа была сродни снегу, а тёмно-коричневые волосы по цвету напоминали шоколад — Рюноскэ видел его когда-то и запомнил по прекрасному сладкому запаху. Взгляд красных глаз был строг, когда мальчишка попытался в истерике вырваться. Слова, произносимые чужим голосом, заставляли подчиняться, но всё-таки какой-то глубинный страх — не страх перед незнакомцем, а перед чем-то неизведанным, появившимся инстинктивно — продолжал колоться в груди, вырываясь тихим покашливанием. — Замри, — говорил незнакомец весьма уверенно, пускай и после некоторого молчания — он минуту смотрел на бездыханное тело первого ребёнка, а потом огляделся, словно что-то ища глазами. — Замри, смотри мне в глаза и слушай меня внимательно. Ей ничем не поможешь, даже я не сумею помочь. Рюноскэ, чувствуя, как внутри всё разрушается, почему-то больше не может проронить и слезы. Не может сказать ни слова, и двинуться не может тоже. Он слушает. У незнакомца руки в белых шершавых бинтах, показавшихся из-под тёмной одежды под чёрным плащом, а из-за прядей недлинных волос виднеются острые, необычные для человека кончики ушей. Такие были у белых кошек, которых Рюноскэ иногда гладил на улицах. — Забудь всё, что здесь было, — твердит незнакомец, не внушающий страха. Он говорит размеренно и чётко. — Забудь абсолютно всё, что связано с ней. Её не существовало. Никогда. Рюноскэ, впадая в некий полусонный транс, кивает. Он не понимает, что происходит, будто всё делают за него. Сознание туманно, мысли спутаны. Бледный, как снег, незнакомец некоторое время молчит, видимо, думая. — А теперь ты заснёшь. Тебе тепло и хорошо, — продолжает он, и Рюноскэ вмиг слабнет. Руки больше не держатся за руки чужака, а глаза закрываются. Холод, что окружал долгие годы, отступает. — Тебе тепло. Пока ты спишь, ты забудешь всё, что произошло за… сегодняшний день, — тот делает паузу, убирая руки от лица ребёнка и снимая свой длинный плащ, накидывая его на плечи засыпающего. — Ты не помнишь ни девочки, ни меня. А теперь засыпай. Память светлеет. Впервые за долгие годы Рюноскэ чувствует тепло и покой, позабыв о тревоге.***
Вдох
. Темнота уже не пугает, как раньше. Она окутывает осторожно, аккуратно касаясь лица и рук, согревая паутиной некогда холодного мрака. В затихшем доме, в молчащих несколько дней стенах, остывших от дневного света, наконец раздался нежный, тихий, вкрадчивый звук, не разрушающий покоя, а сонно будящий, будто слабо подталкивающий в плечо. Акутагава шевельнул рукой, сгибая её в локте, кладя ладонь на лицо и с силой надавливая на глаза до поползших под веками кругов; удивительно, правда, что его ногти внезапно отросли, стали острее, немного поцарапав кожу и заставив поморщиться. Он не успел очнуться, а уже, кажется, недоволен. «Не выспался, что ли…» Ему сложно восстановить цепь произошедших событий, ему вообще сложно думать сейчас, особенно когда всё равно, открыты ли, закрыты ли глаза — хоть выколи их, ни черта не видно. Горло ужасно саднит — это Рюноскэ понял позднее, попытавшись сглотнуть, но слюна словно ножом порезала глотку. Хочется пить. Хочется встать, встряхнуть головой и понять наконец, где он находится, и только потом вспомнить, что где-то тут должен быть тигр, но почему-то или сил нет, или просто лень. «Сколько же я, чёрт возьми, спал… Чем я занимался вообще?» Это был очень долгий и мутный сон, отрывками изредка сияющий так чётко и ясно, словно сие когда-то было наяву. Рюноскэ никогда не рассказывал о своём прошлом, ужасно плохо помня первую половину своей жизни и просто не зная, что он делал, до того как начал себя осознавать. Он хорошо знал, что в шестнадцать владел ружьём получше всякого оружейного подмастерья, будучи в силах встать вровень с королевскими стрелками, славящимися своей меткостью. Где-то с четырнадцати лет он совершенно ясно понимал, что больше собак всей душой ненавидит толпы людей, избегая общения, обживая заброшенные дома и живя там до тех пор, пока жильё не развалится — до Дома, своей постоянной обители, он сменил около трёх жилищ. Он был неприхотлив с самого начала, только не знал, что повлияло на то, каким он стал. Почти добровольно принял титул тени, переставшей бояться упырей и волков-переростков, с какой-то яростной жестокостью поначалу вспарывая их глотки едва не голыми руками. Эта ненависть… Порой, глядя на убитую нечисть, а потом переводя взгляд на человека, он не знал, кто ему противен больше. Рюноскэ просто смирился с тем, кем он стал, предпочитая не рассуждать о жизни и о своём прошлом, а погружаясь в книги, что у него были, что накапливались до огромных коллекций. Акутагаве просто было нечего вспомнить. Он не знал, откуда пришёл, не знал, был ли у него кто-нибудь, не знал, где и чем жил, что делал, кем был. Его будто выбросили в этот мир, напрочь стерев память и внушив определённые качества, больше похожие на врождённые инстинкты — нетерпимость к больно разговорчивым людям и отвращение к жутким тварям, которые казались жалкими и мерзкими, мешающими жить. Этот чёрный плащ, потрепавшийся со временем и одиноко висящий на крючке возле двери — его место Рюноскэ может указать без малейшего источника света, зная Дом назубок, — этот плащ Акутагава не мог выбросить, рука не поднималась. В этом одеянии он когда-то проснулся, оглядевшись по сторонам незнакомого места и понимая, что от силы помнит только своё имя. Голод не мучил, холод не пробирал до костей, а рваную одежду закрывал именно этот плащ, за края которого мальчишка держался, чтобы не спать. Многие монастырские лекари разводили руками, говоря, что парень просто, наверное, ударился головой и ничего не помнит. Медицина бессильна. Теперь Рюноскэ понимает, почему его прошлое было напрочь стёрто из памяти. Непонятные человеческому уму чары спали, только… почему? Этот сон кажется очень странным. Его воспоминания, скрытые туманной пеленой, прояснились в один миг, а лицо вурдалака, которого чуть не убил, до сих пор было перед глазами. Что это? Провидение? Всё это время он совсем не случайно превращался в такого человеконенавистника, это было вложено в его голову старым гипнозом. Осознание заставляет не то чтобы вздрогнуть, но надолго уставиться в тёмный потолок. Этот вампир управлял им… Какой кошмар. Спас ценой того, чтобы Рюноскэ стал тем, кем является сейчас. Он теперь может даже обосновать свою непонятную злобу на врагов рода человеческого, которую таил в себе со времён отрочества. Почему… Почему он вспомнил это только сейчас?.. В чём тайна? Что, чёрт возьми, вообще происходило. Он медленно садится на кровати, чувствуя тяжесть сбоку. Даже в непроглядной темноте он разглядел белую макушку спящего на коленях юноши, положившего руки под голову. Акутагава в полном смятении перестаёт раздумывать над произошедшим лишь на миг, потянувшись огладить белые локоны, но руку отдёргивает. Она замирает, а потом упирается в постель, когда Рюноскэ садится на самый край — он старается двигаться тихо, не шурша одеялом и одеждой. В чём он? Что это за обрывки плаща? К коже на груди неприятно липнет ткань рубашки, и Акутагава немного рад, что хоть это он помнит. Спустив ноги на пол, он останавливается снова, пытаясь разглядеть что-либо впереди — так сидят и ни о чём не думают или те, кто только что проснулся, или те, кто восстал из груды мёртвых на поле боя, стараясь оценить ситуацию. Запачканная чем-то липким рубашка тихо хрустит, когда стрелок встаёт — очевидно, это что-то запеклось, пропитавшись насквозь. Это сколько же он пролежал в таком состоянии, чтобы непонятная грязь струпьями свисала с одежды? «Сколько… сколько времени прошло?» Рюноскэ не задаётся вопросом, что с ним было. Ответы сразу не найдутся, а мучить мысли без единой зацепки — глупо. Он немного пошатывается, пытаясь сделать шаг — долго пролежал в одном положении, не двигаясь. Остановившись, Акутагава медленно переводит взгляд на дремлющего Ацуши, и его сгорбленная фигурка у смятой кровати выглядит очень несчастно. Несмотря на окружающий мрак, светлого юношу видно хорошо, но лучше бы Рюноскэ не заострял на нём внимание: на некогда здоровом лице — царапины, ссадины и тени под глазами, волосы встрёпаны, одежда рваная и в тёмных пятнах, словно юноша отбивался от стаи голодных волков руками и палками. Совсем как тогда, когда мальчишка впервые постучался в дверь, прося о помощи жуткого и нелюдимого Зверолова. Акутагава хочет, безумно хочет его коснуться, осторожно огладить по плечам и сказать, что, кажется, всё закончилось, но он и не уверен в этом, и не знает, сколько времени Накаджима не спал. Двое суток? Трое? Возможно, ему только-только удалось задремать. Рюноскэ не рискует: даже если он разбудит юношу и попросит рассказать, тот в порыве чувств начнёт говорить быстро и сбивчиво, и никто не обещает, что тот не будет плакать. Такой взрослый, но кажется беззащитным. Акутагава, как увидел его впервые, больше не мог избавиться от образа тощего и запуганного страшным зверем отщепенца и видел в нём шуганого и битого парня даже тогда, когда тот относительно возмужал и когда тот становился тигром. Надо бы увидеть и себя. Рюноскэ щурится, повернув голову в сторону, снова накрыв ладонью глаза. Его голова кружится. Пытаясь опереться рукой хоть на что-то, он неуверенно, несколько шумно шагает в противоположную от постели сторону, запинается и со стуком хватается за что-то каменное и холодное. Камин, точно. От шума вздрагивает Ацуши, схватившись пальцами за одеяло, беспокойно крутится, не найдя охотника перед собой, а потом, что-то на выдохе сказав, подскакивает, резво оказываясь возле Рюноскэ, не давая тому опомниться, крепко обхватывая руками сбоку — если это объятия, то у Акутагавы рёбра сломаются. Стрелок неровно выдыхает и поднимает голову, снова встречаясь взглядом с темнотой, только теперь слыша тяжёлое, сбивчивое дыхание испуганного юноши, хрипло вздыхающего и дрожащего. Он не плачет, нет, не слышно всхлипов, не чувствуются слёзы на одежде, ведь тот прижался к нему и лицом, уткнувшись им в его плечо. Вторая рука прижата телом юноши, и Акутагава, медленно моргнув, треплет свободной ладонью Ацуши по волосам. «Чшш». — Мне кажется, я… Надолго отлучился от вас, — хрипит стрелок. Появляется стойкое желание зажечь свечу или хотя бы распахнуть дубовые ставни, чтобы хоть какой-нибудь свет сюда проник. Ох, а сейчас… ночь? Или день? Ацуши что-то невнятно отвечает. — Успокойся. — Юноше ужасно приятно слышать этот тихий и бесстрастный голос. Он думал, что подлый вурдалак его обманул! Ах, точно. Рюноскэ ещё не в курсе, как круто изменилась его жизнь без его участия. — Пусти сюда свет, я ничего не вижу. — Ты уверен? — наконец слышно спрашивает Накаджима, вздохнув и отодвинувшись. Ему стыдно признаться, но он сам не знает, сколько сейчас времени, вечер сейчас или утро. Он беспокойно спал и постоянно просыпался с прошлой ночи, когда в Доме после распахнутой двери стало тихо, и тишина эта больше ничем не нарушалась, темнота не колебалась ни единой вспышкой даже самого маленького света. Смерть покинула этот Дом, оставив оборотня один на один с вечностью и ожиданием. Ацуши отходит, почесав затылок, чисто на ощупь пробираясь обратно к постели, чтобы отворить окно. Когда он сидел на коленях, взгляд попривык к его положению и вырисовывал очертания близстоящих предметов, а сейчас разум всколыхнулся. Юноша вообще удивлён, что заметил очнувшегося и ни обо что не споткнулся, подбегая к нему. Он был такой холодный… Его глаза сверкнули таким неестественным, совсем не привычным алым, когда тот в последний момент глянул в сторону разбуженного, перед тем как тот наконец его коснулся. У Ацуши больше не было слёз, чтобы расчувствоваться, стоило его охотнику проснуться от вечного сна, пускай Рюноскэ ещё и предстоит это узнать. Рука, тянувшаяся к ставне, — она должна быть где-то в стене над постелью, верно? — неожиданно замирает. Как только свет прольётся, Акутагава узнает, кем стал, просто увидев свою мертвенно-бледную кожу, кажущуюся сияющей при свете луны. Или сейчас солнце? Тигр с неспокойным сердцем приоткрывает ставни, подцепив за края пальцами, щурясь на сияние, понимая, что сейчас снова ночь. Это третья по счёту с того дня, когда тигр на рассвете первой бессильно распахнул дверь в пустое жилище, рухнув на пол, впуская другую нежить переждать губительный свет. Он колеблется, но чувствует, что Акутагава ждёт, открывая медленно, неохотно, неуверенно. «Ещё есть шанс всё объяснить…» Ацуши хочет начать говорить сразу, пытаясь успокоить с самого начала, унять гнев или внезапное отчаяние, но не может подобрать слов. Он стоит, опустив голову и поглаживая своё плечо, готовый шаркнуть ногой, как провинившийся ребёнок; его снова терзают сомнения, которых уже, увы, не изменить: что случилось бы, не прими оборотень эгоистичного решения? если бы Рюноскэ умер, он был бы благодарен больше, чем когда очнулся в новом виде? Что ж… Оборотень готов узнать о себе всё хорошее, пока Акутагава ещё ничего не понял. Минуты отяжелели свинцовыми грузами. Рюноскэ тихо вздыхает, прикрывая глаза рукой и жмурясь от резко хлынувшего во мрак Дома света. Он моргает несколько раз, рассматривая свою ладонь и удивлённо останавливая на ней взгляд. Хотелось спросить у Ацуши, почему тот втянул голову в плечи, будто в чём-то виноват, но то, что его кожа почти не отличается от ткани рубашки, задевает больше. Акутагава несколько дёргается, неаккуратно сбрасывая плащ на пол, и оттягивает за край рубашку, понимая, что цвет его руки не отличается. — Ацуши?.. Этот тон заставляет зажмуриться, ожидая удара. Рюноскэ сейчас беспомощен в своих знаниях, не осознавая, что произошло — он медленно касается кровавого тряпья на своей груди, испачканного чёрными сгустками и кровавыми всплесками, трогает кожу под разорванной одеждой, нащупывая подушечками борозды и незажитые ранки, похожие на порезы, и бессильно опирается свободной рукой на стену позади. Взгляд таких ярких красных глаз устремлён на юношу: вопрошающий, беспомощный, полный душевного поражения. «Я… Я из-за этого видел этот сон? В голове не укладывается, — охотник готов издать нервный и жуткий смешок, уставившись в пол и смотря на свои ноги. — Нет, не сон… Я из-за этого всё вспомнил?..» — Что… Что ты сделал, Ацуши? — тихо спрашивает он, подняв голову, прикрывая половину лица рукой, второй держась за потрёпанный воротник, сделав шаг, подходя ближе. Он стоит согнутой фигурой, немного подрагивающей, безнадёжно смотрящей на своего мучителя, и по лицу очень сложно сказать, хочет его обладатель впасть в невменяемую истерику, устрашающе засмеяться от треснувшего рассудка или закричать что есть сил. Ацуши отошёл на шаг, сталкиваясь с постелью — он ужасно себя чувствует теперь. «Я знал, что так будет, но искренне продолжал верить в обратное». Секунда — оборотня хватают за воротник, встряхивая, и стрелок срывается на хриплый крик, заглядывая в жёлтые глаза: — Что они со мной сделали?! — Я не мог позволить тебе умереть! — Накаджима, на миг задохнувшись, но схватив Рюноскэ за запястья, крепко их сжал, не прерывая зрительного контакта. — Ты понимаешь это?! — Ч т о ты со мной сделал, тигр? Зачем?! — в тихом Доме никогда раньше не стоял такой надрывный крик отчаявшегося человека. — Ты позволил стать мне чудовищем?! Ацуши не может выдержать взгляда. Он никогда прежде не видел Рюноскэ таким по-настоящему испуганным и загнанным в угол, будто очнулся не он, а когда-то убитая им сущность, запертая где-то в глубине. Стоит оборотню отвести глаза и ослабить хватку, Акутагава его отталкивает, отшатнувшись и зарывшись пальцами в волосы. Его плечи вздрагивают, но лицо сухо. Ему действительно весь этот кошмар не кажется? Быть может, он бредит, а это всё ещё ужасный сон? Подумав об этом, Рюноскэ на миг замирает, слегка подняв голову. В Доме стало так холодно, что хочется выйти вон, и Акутагава, постояв без движения, медленно, а затем широко шагая, приближается к двери, толкая от себя и даже не задаваясь вопросом, почему она не заперта. Его кожа белоснежна, а вены на запястьях, прежде синевато-фиолетовые, теперь чёрные, как дорожки пролитого дёгтя. Его белая блуза безнадёжно испорчена прямо посредине — разорвана и заляпана чем-то запёкшимся и мерзким на ощупь, а под ней — Рюноскэ теперь видит — светлые узоры свежего шрама на груди, словно по ней прилетело булавой. Акутагава стоит босыми ногами в траве, и с высоты его роста плохому зрению может показаться, что это вовсе не ноги мертвеца, а снег в мокрой зелени. Некая прострация овладевает мыслями, те будто провалились в пустоту — ни одна паршивая идея не промелькнёт, что же ему делать дальше. Если и говорить, что жизнь на этом не оборвалась, то можно запнуться и задуматься над сказанным. Рюноскэ касается ладонью груди, понимая, как ему всё это время спокойно дышалось. Его сон… Его тревожный сон был легче обычного, не омрачённый пробуждениями от кашля и хрипа. Когда-то давно Акутагава серьёзно заболел, не осознавая степени серьёзности, а сейчас он вроде и умер, а вроде и жив. Очень странное чувство. Недалеко от того места, где он стоит, примята трава. Здесь сидели день назад, насколько можно судить. Теперь и ему хочется лечь, чтобы от него остался только тёмный след на земле, и больше ничего. Картина восстанавливается по маленьким крупицам. Какой ценой он получил излечение от болезни, можно ли вообще назвать перерождение исцелением? За спиной слышен шорох травы. — Ты сделал так, чтобы тот упырь укусил меня, — неслышно, почти равнодушно говорит Рюноскэ, не оборачиваясь — он знает, что его слышат. — Я умирал? — Рю, я… — Хватит оправдываться, — охотник взмахивает рукой. — Говори по делу. — Ты умирал, — после вздоха и паузы отвечает Ацуши, потирая левую руку. Он всё ещё не смеет поднять взгляда. На нём ли лежит вина? Неужели такова расплата за собственные желания? — Ты не взял в расчёт того, что укус ни на что не повлиял. Где-то на меня уже есть некролог, — продолжает Акутагава, медленно повернув голову и смотря на луну. Тонкий, сероватый и такой хрупкий диск луны скрыт рваной ватой чёрных туч. Не лучшее время для великого пробуждения, конечно; в полку нечисти прибыло. — Рюноскэ, выслушай меня, — Ацуши понимает, что охотник и видеть его вряд ли сейчас хочет, не то что слушать, но попытаться надо. Выждав минуту — кажется, стрелок прерывать порыв не собирается, думая о чём-то своём, — юноша начинает снова: — Я не мог допустить, чтобы ты так легко погиб. Ты… Ты можешь представить себя на моём месте? Что я должен был делать, когда предо мной был только один шанс? Нежить рассказал мне, что и без этих авантюр ты… ты мог бы… — он сглатывает, перебарывая себя. — Ты мог бы умереть от болезни в любой другой момент. Через семь дней, месяц, полгода. Разве я мог допустить, чтобы ты умирал на моих руках в начале зимы? Мог ли жить с тем, что ты в абсолютном неведении о своём смертельном исходе? Мне гораздо легче перегрызть собственное горло, чем знать то, чего не знаешь ты, но что для тебя очень важно. Моя жизнь стала бы счётом дней. Я не прошу тебя меня простить за это. Это вообще… странно, — оборотень ненадолго замолкает, смотря теперь в чужой затылок, ожидая, что Зверолов повернётся, что-нибудь скажет, как-нибудь двинется или встретится с ним взглядом таких непривычных вишнёвых глаз. О, нет, не вишнёвых. Если у того вурдалака была морозная вишня, то у Рюноскэ — цвет красных августовских яблок. — Я просто хочу, чтобы ты понял меня. — Ты закончил? — тут же спрашивает Акутагава, выпрямившись, и у Ацуши исполняются все его плохие предчувствия. — Да? Я могу сказать что-нибудь? — Ты всегда мог это сделать. Моя речь не была бессвязным потоком. Не металлические нотки. Нотки отчаяния от безуспешных попыток достучаться и веры в хорошее. — Я не злился на тебя за этот выбор, — Рюноскэ наконец-то к нему поворачивается, и его красные глаза тускло, но мерцают. — Я просто спросил, зачем ты со мной это сделал, прекрасно зная хотя бы род моей деятельности. Говоришь, не мог жить с тем, зная, что я в скором времени испущу дух в страшных муках? — охотник подходит близко, смотря глаза в глаза. — У тебя есть много времени подумать, как жить мне, зная, что до верха моих нынешних веков ты не дотянешь. Помолчав, он обходит тигра и заходит внутрь дома. Слышен звук закрытых ставней, и Дом снова погружается в холодный, колкий, такой неприветливый и уже немного отчуждённый мрак. Сквозняк обдаёт спину, когда где-то в глубине души всколыхнулось неприятное, сворачивающееся колючим комком в грудине чувство, похороненное много лет назад, казалось бы, навсегда — чувство, когда тебя нигде не ждут. Как бы Рюноскэ утром не кинулся на солнце…***
— Я не уверен, что это хорошая идея. Зачем я вообще об этом подумал, — Чуя стоит в тени поросшего дикими вьюнами ограждения, и в красных глазах отражаются маленькие огоньки светлого окна небольшого дома. Его дома. Не поместья. — Бедной пташке не рады в её гнезде, так вернулась в родительское? — за спиной звучит ожидаемый смешок. — Я не звал тебя с собой, ублюдок, — цыкает граф в ответ. — Я, во-первых, не знаю, получится ли, а, во-вторых, понятия не имею, что мне делать с тобой. Сказать, что прибился, несчастный? Чуя знает, что весть о его пропаже разнеслась по округе если не в первый, то точно в последующие дни, и здесь, на границе его территории, тоже, скорее всего, уже оповещены об ужасающем событии. Чтобы высокоуважаемый граф, да среди ночи, да пропал без следа из собственного имения! Где это слыхано, чтобы таких масштабов новость не распространилась дальше места преступления? Шанс очень рискованный. — Они могут прогнать меня к чёртовой матери, зная, как я к таким, как я сейчас, относился. Я тысячу раз предостерегал их обоих, а теперь прошу нарушить собственный запрет… Бред какой-то, — Чуя нервно сглатывает, бесшумно и неуверенно продвигаясь вперёд. Он вырос в этих местах. Любил сидеть знойными днями под тем деревом, за которым стоял мгновение назад, скрываясь в его тени; помнил эту ограду чистой, не заросшей, помнил, как стоял за ней и наблюдал, как немногочисленные титулованные знакомые его отца собираются у входа, дожидаясь хозяина и разговаривая с мальчиком, будущим наследником главного поместья — в его детстве, когда Чуя себя ещё даже плохо помнит, имение строилось где-то далеко отсюда (так мальчику казалось), на тех землях, что принадлежали его роду. Родительское «гнездо» было раньше таким огромным, а сейчас, спустя достаточно долгое время полного отсутствия наследника здесь, выглядит гораздо меньше его собственного имения, но так уютно. Будь сейчас вечер, граф бы остановился где-нибудь возле угла дома, его дома, сел и надолго задумался, просто вспоминая, как ему было хорошо и беззаботно. Раньше его отец держал собак, и мальчик играл с ними. Одна была большой, тёмно-рыжей, с мягкими висячими ушами, её шерсть лоснилась, и была она родом из… Исландии? Ирландии? В семь лет наследник путал эти названия, а сейчас уже и не помнил. Две других же были цепные и злые, тёмной окраски, и мальчик, несмотря на то, что псы дружелюбно виляли хвостами при его виде и скулили, припадая на передние лапы, к ним не подходил ближе, чем могла достать их цепь. Они всегда громко лаяли на случайных прохожих и рычали, звеня привязью, пока их не окрикнешь. Та, рыжая и хорошая, умерла раньше, чем сторожевые. Наверное, поэтому Чуя стал относиться к собакам тепло — цепных он боялся, а просить у родителей другую, такую же, по которой горевал, не мог. Вот. Вот здесь цепные псы его отца были привязаны, возле ограды — там, где сейчас стоит Чуя, вспоминая это. «Как-то нехорошо получается, что я возвращаюсь сюда, когда нужда настигла». — Эй, Дазай, — Чуя горько усмехается, пытаясь скрыть свой страх перед встречей и мыслями о том, что может произойти. — Часто случается, что вампиры стучатся в дома посторонним и вежливо просят разрешения войти? — Не переживай, ты будешь первым, — доносится до него голос тени где-то за оградой. По пути Чуя сказал, что пустит того через окно, если графа самого пустят — родители не переживут, если пропавший сын вернётся с не совсем живым другом, которому под двести с чем-то лет. — Не медли, Чуя. Ты только оттягиваешь время. Осаму говорил ему, что вампиры не нуждаются в человеческом ночлеге: спать им не нужно, есть — тоже, только раз в несколько дней достаточно пить чужую кровь, холод они не чувствуют, заболеть не могут — но нет, неженка-граф не может себе позволить отдыхать на отшибе какой-нибудь деревни в каком-нибудь захудалом сарае. Не королевское, мол, это дело. Дазай так и передразнивал, но чуть не получил по лицу. Чуя стоит на пороге, долго не решаясь постучать. Когда-то давно, летом, дверь не закрывалась — мальчик бегал в дом и обратно, да и не только он, ещё собака. В июне часто было душно, и ветер, гуляющий по поместью, освежал комнаты, воздух не застаивался. Об этом месте у графа только лучшие воспоминания, в которые он не прочь вернуться и не возвращаться из них никогда. Раз за разом проживать свои семь, восемь, девять или десять лет, одиннадцать, выдумывая новое времяпрепровождение без забот и мрачной рутины, без оборотней, вампиров и дворецких, без напыщенных гостей, культурного общества и моральных его устоев. Без взрослой жизни. Больших усилий стоит поднять будто окаменевшую руку и постучать, но постучать не два или три раза, совершенно обычно, а так, как юноша стучал в своём детстве — три коротких удара, пауза, ещё два. Костяшкой указательного пальца. Что может подумать встревоженная пропажей, пускай и взрослого, ребёнка мать, когда среди ночи раздаётся такой знакомый стук? Она может подбежать к двери и замереть в страхе, вспомнив о времени — сейчас давно за полночь. За дверью слышатся шаги. Чуя судорожно вспоминает, говорил ли, что вампиры не могут войти без приглашения. «Это безопасно, правда! — мысли носятся в голове хаотично. — Только откройте, и я всё объясню. Или не откройте… Мне будет спокойнее знать, что я теперь совершенно свободен». Эта минута ожидания разбередила всю душу. Граф мнётся, как ребёнок, что загулялся допоздна и с замиранием сердца вспомнил о наказе отца возвращаться до определённого времени, а теперь стоит у двери и ждёт, когда его за уши заволокут в дом и отчитают за непослушание. Он даже нервно закусил губу и немного встрепал волосы, чтобы не было видно этих заострённых ушей на первый раз. Ох, этому человеку двадцать два года, он уже умер, а до сих пор боится маленьких дьяволят на плечах. Дверь открывается медленно, так знакомо скрипя, и Чуя быстро поднимает глаза. В дверном проёме, освещённом рыжеватым огнём, стоит женщина. Сначала она смотрела с опаской, очевидно, совсем не ожидая гостей в такой час, ещё и будучи настороженной от наказов пропавшего сына — её лицо немного осунулось. Как долго Чуя её не видел? Возможно, на измученное его выражение повлияла ужасная вещь. Когда женщина наконец поняла, кто же перед ней стоит, она отшатывается назад, прикрывая руками рот, оставляя дверь открываться дальше, и рядом с ней теперь виден отец. Мужчина с тёмными кругами под глазами поражён не меньше, стоя теперь неподвижно. Если бы у Чуи могло биться сердце, его удары было бы слышно не ему одному. — Мне, наверное, — Чуя неловко чешет затылок, отводя взгляд в сторону, — долго придётся всё объяснять?..