Кровь и Вино

— Никогда. Никогда больше не открывайте никому дверь после полуночи, ясно? — Чуя не успел ещё оправдаться и всё толком объяснить порядком потрясённым старикам, а уже расхаживал взад-вперёд перед их креслами, приложив руку к подбородку и раздавая указания: — А если бы это был не я? Почему мои указания прошли мимо? Мои, самого графа, который убивал жутких тварей чуть меньше пяти лет! Слуг в доме больше нет, почему такая беспечность? — Чуя, дорогой, — женщина, Озаки Коё, казалось, постарела на несколько лет вперёд за эти паршивые пару дней, пока юный граф прохлаждался где-то на окраине земель и обращался в новую веру. — Что мы должны были думать? Мои мысли были заняты совершенно не теми, от кого ты нас оберегаешь, когда нам сообщили о твоём трагическом исчезновении. Оба родителя до сих пор смотрели на сына с неким удивлением. Они, наверное, не могли поверить, что с ним так просто произошло такое. Если все страшные твари похожи на Чую, то зачем их вообще бояться? Но вместе с тем ему подобные творят настоящий хаос в городах, истребляя людей, как крыс в сарае. Известие, что сын неожиданно пропал, потрясло до глубины души, королевская и городская стража ещё даже не начала крупных поисков, но кто знал, что всё обернётся именно так? Многие, судя по слухам, склонялись к одному: к тому, что графа больше нет в живых; другая половина предполагала, что тот жив, но больше не вернётся, подстроив похищение или что-то вроде того. Третьего было не дано — а зря. Озаки теперь была даже опечалена тем, что у графа слишком бледная аристократическая внешность. Чуе пришлось долго объясняться, что с ним было. Для краткости и незатейливости повествования он прямо с порога начал вещать о том, что один из его гениальных планов с грохотом провалился, и один из самых, даже, верно, слишком умных вурдалаков сумел его обратить, чтобы тот дольше помучился, ведь обычная смерть — слишком легко. Чуя вообще многое опустил из своей жизни: не стал рассказывать об Охотнике с Холма и его оборотне, об Осаму, — с ним вообще отдельная история! — об этом Достоевском, от упоминания о котором даже труха и гниль мертвецов в их иссушённых жилах стынет, о бале, женитьбе, тем более уж о своих странных, как выяснилось, романтических пристрастиях. Думая обо всём этом, Чуя хотел сказать, что это он сплоховал с самого начала, позабыв о настойках вербены, но потом вспомнил, что Дракулу ничего не берёт, и поэтому даже затрагивать эту тему не стал. Да, всё звучало просто и глупо, но граф, по сути, совсем даже не приврал — наоборот, он многое сократил, чтобы передать основное. — И как же ты теперь будешь? — задала вопрос Коё, с сочувствием смотря на Чую, и граф, глянув на неё тоже, задумался. Не так уж и легко ответить на такой риторический вопрос. С одной стороны, у него есть Дазай, который всему научит и — стоит надеяться — не бросит в неподходящий момент; с другой — Чуя отрекается от всего, что у него было, а жить здесь становится опасным. Не может быть, чтобы родительский дом пропавшего обошли стороной и не проверили в последующем времени, а если его следы смогут отыскать здесь, ни один из графов горя не оберётся. К тому же, Накахара больше, если честно, беспокоился о другом: вдруг его застанет жажда, как он себя поведёт? Дазай не рассказывал о себе в этом ключе. Граф присаживается на край обитого алой тканью дивана, купленного давным-давно в какой-то старой английской провинции, вздохнув и подперев подбородок рукой, локтём опёршись на колено. Отец и мать располагались в креслах по бокам от этого дивана — один положил руки на подлокотники, выглядя совершенно растерянно и не зная, что и сказать, а вторая сидела неподвижно, спрятав руки в длинные рукава бледно-розового кимоно, привезённого из страны восходящего солнца, и обеспокоенно смотрела на Чую. У сына был совсем неважный вид. — Я… Я не знаю? Он помнит, как, когда ему было семь лет, по вечерам любил сидеть на этом диване, прижавшись к матери и слушая, что она рассказывает. Её голос успокаивал, и мальчик засыпал — здесь было гораздо уютнее и безопаснее, чем в тёмной одинокой комнате с подкроватными чудовищами и жуткими тенями за окном. Настоящим волшебством называлось в понимании мальчика то, что засыпал он возле матери, а просыпался в своей комнате на рассвете, укрытый одеялом, спавший совершенно спокойно, даже с приятными снами, с плюшевым зайцем под боком. «Папа-волшебник». Интересно, а этот заяц до сих пор сидит на его кровати?.. — Мне нельзя возвращаться, — спустя некоторое время тишины говорит Чуя. — Это я знаю точно. Если я вернусь, сожгут не только меня, — он смотрит красными глазами на мать, медленно переводит взгляд на отца и снова уставляется в пол. — Подозрения падут и на вас даже в том случае, если я спасусь, а вы ни в чём не виноваты, — граф выдерживает паузу. — Если вам и это кажется неубедительным, то аргументом будет то, что я для вас опасен. Его родители уже не так молоды, но и не в том возрасте, чтобы умирать. Страшные болезни чудом обходили род графов стороной, и единственным, чем болел Чуя когда-то в детстве, была простуда. Покуда династии королей умирали от чумы, оспы, брюшных тифов и испанок, эту семью ничто не трогало. Что ж, вот он, настигший их злой рок сквозь столетия? То, что единственный сын немногочисленного рода — мучительно умер неестественной смертью? Он сидит сейчас, бледный и измождённый, навсегда изменившийся, в своём старом доме, понимая, что ничего уже не сделать. Плохо тем, век кого не долог, но ещё хуже тем, века кого неиссякаемы. Чуе теперь навсегда двадцать два, и он будет вынужден наблюдать, как время проходит мимо него. Он не говорит, но, кажется, ему так страшно перед силой течения лет, что он готов держаться за Дазая из последних сил, лишь бы не переживать всё это в одиночку. Ах да, Дазай. Ничего, он подождёт за окном, пока Чуя со всем разберётся. Негоже бессердечным, эгоистичным, мерзким, дохлым, пошлым, острым на язык и раздражающим тварям портить своим присутствием и без того плохое настроение Его графского Величества. «Я не могу, чёрт возьми, понять одного, — думает граф, пока молчит, — почему он мне так дорог? Как променять полкоролевства на вшивую, но преданную дворняжку. Вот ведь угораздило, теперь сиди и побирайся с этой дворняжкой в своей грязи». Чуя с самого начала заметил, что его родители сильно изменились. Тринадцать лет, что он с ними жил здесь, в этом уютном поместье, граф даже не задумывался о том, что его родители могут меняться — всегда красивые и по-величественному прекрасные, как казалось ребёнку. В последующие года, когда он один жил в своём новом имении, приходилось видеть родителей уже не так часто: понемногу на его хрупкие плечи перекладывалась ответственность, он учился быть настоящим графом, учился быть серьёзным и рассудительным, и если отец и мать сначала опекали юного графа, подсказывали, как нужно себя вести, как говорить, что делать (и обязательно держать осанку ровно и не сутулиться), то со временем Чуя стал всё полностью делать один. Ему не нужно было напоминать, что нельзя смотреть по сторонам, когда разговариваешь с кем-то, что неприлично гримасничать и передразнивать даже самых надоедливых визитёров. К восемнадцати граф в полной мере перенял вся тяготы титула, став полноправным хозяином имения. К тому времени граф и графиня распустили немногочисленных слуг — все они были наняты для присмотра за наследником, чтобы так или иначе облегчать работу хозяевам имения, и остались в старом поместье одни. Нет, графы жили в достатке, но уединения хотелось больше, и в каком-то смысле Чуя их понимал. Опекающий образ родителей постепенно стирался из памяти. Почему Чуя не замечал, что на лицах родных людей появляются морщины? Незаметные, правда, не бросающиеся в глаза, но они есть. Что-то такое есть в их движениях, что отличается от былой… резвости? Жуткое известие обоих будто подкосило: единственный сын, солнце титулованных династий, знаменитый военачальник, славящийся мудростью в свои молодые лета, борющийся со настоящей нечистью — и исчез! Бесспорно, в этом доме тепло и уютно, но всё-таки даже и печально. Лет через восемьдесят в этом месте будет только пустой и старый дом, а Чуя даже не изменится, со своим-то баснословным некрологом где-то в поднебесье. На деле его, конечно, не существует, но графу достаточно знать того, что он и так не жилец. Ещё и в таком виде заявился, будто пил беспробудно на улице больше месяца, с кем-то подрался, а потом заявился в отчий дом, когда последнее отобрали. — Ты, наверное, вряд ли голоден, — вкрадчиво начинает отец, выпрямившись, кинув взгляд на графа. — Но, знаешь, Чуя, тебе не положено ходить в таком виде, даже если ты собираешься… — он замолчал, подбирая верные слова. — Если ты собираешься начать новую жизнь. Я надеюсь, так можно сказать. — Я понимаю, — Чуе становится неловко, что эту его проблему озвучили, и он потирает ладонью шею. Забота во всех её проявлениях. — Я не смогу вернуться, чтобы забрать одежду, я думаю. Или смогу. Не знаю. Я ещё, если честно, до конца не отошёл от произошедшего, не знаю, что и думать. Мне трудно вообще принимать решения с точки зрения моего нынешнего положения. — Тебе не стоит забывать, что ты граф, Чуя, каким бы ты ни был, — звучит голос матери. От него так спокойно на душе, даже когда голова раскалывается от безысходности. Когда женщина встаёт, подсаживаясь ближе, Чуя замечает, что даже в свои двадцать два он её ниже. Ничуть не изменился. Говоря это, Коё имеет в виду, что Накахара, в каком бы положении ни оказался, не должен уподобляться тварям дрожащим. — Я труп графа, — тихо усмехается он, не поднимая головы. — Судьба надо мной очень жестоко пошутила. С одной стороны, я больше не нуждаюсь в воде и пище. — Самоирония — спасение человечества и не только. — И спать мне больше не нужно. И не заболею никогда. Одни, чёрт возьми, плюсы. Горечь в его голосе чувствуется всё равно. Нет смысла перечислять минусы: вечность, так «благосклонно» ему дарованная, постепенно унесёт жизни всех тех, кто был графу дорог или так или иначе был значим; умереть — не умрёт, ведь сложно это сделать, если ты уже мёртв; притупление человеческих чувств сделает из него живую куклу через каких-то лет триста; в обществе он больше не приживётся — какой смысл заводить знакомства со смертными, если потом вряд ли захочешь обрекать их на те же муки, на какие когда-то обрекли тебя? Каждый вампир будет вынужден хоть раз наблюдать, как стареет дорогой его гнилому сердцу человек, не желающий, чтобы время не было над ним властно. Быть бессмертным не так уж и забавно. Накахара не совсем понимает, почему бессмертие так идеализировано и возведено чуть ли не в абсолют, почему приписано божествам и священным ликам как великий дар. Бессмертие — это настоящий груз, кандалами к ногам прикованный, ведь оборвать его ты сможешь только тогда, когда сила духа твоя будет готова саму себя принести в жертву, вылетев под солнце или бросившись в губительное пламя аутодафе. Дазай — он… Он также чувствует всё то, о чём так тяжко думать Чуе? Он тоже так сильно переживал, просто один раз задумавшись над этим? Или Осаму и Чуя слишком разные, чтобы страдать над одним и тем же? Граф почему-то никогда не спрашивал об этом. «А надо бы…» Он упирается локтями в свои колени, зарываясь пальцами в спутанные волосы, зажмурившись, не проронив больше ни слова. Казалось, Чуя уже смирился с положением вещей, но здесь, в родительском доме, в окружении живых родителей, старые и тёплые воспоминания накрывает жуткая, тяжёлая, тягучая, как расплавленное железо, и холодная, как твёрдая сталь, тоска. Ему двадцать два, а он уже разочаровался во всём и устал от жизни. Огонь тихо-тихо потрескивает в большом камине. Раньше крошка Чуя любил сидеть подле него, играя со своими плюшевыми зверями или что-нибудь читая. Возле пламени всегда было тепло и безопасно, вот только засыпать на полу отец не разрешал. Говорил, чтобы юный граф ложился хотя бы на диване, иначе нехорошо получается, что собака лежит на диванной подушке, а будущий наследник растянулся на животе у камина. Сейчас, как бы Чуя не ложился, он не почувствует тепла, только ужасную боль, если прикоснётся к пламени. Озаки, неслышно подсевшая ближе, осторожно обнимает сына сбоку, гладит по голове, придвигая к себе. Это настоящая трагедия для семьи. Страшно, когда родители теряют своих детей, но ещё страшнее, когда эти дети восстают из могил и возвращаются, заглядывая в глаза живых родителей и спрашивая, почему его друзья его боятся. Чуя понимал, что мать и отец в глубоком замешательстве, чувствовал, что ещё не до конца осознали случившегося, не до конца приняли. Перед ними сидит всё ещё их сын, когда как на деле — жестокий и хладнокровный, без чести и совести кровопьющий монстр. Если Чую одолеет жажда прямо здесь… Кто знает, какой бедой это может обернуться? Его отец сам присаживается ближе, обняв рукой за плечи. Бесполезно много говорить, рассказывать, плакать и бросаться на стены, эта тишина значит гораздо больше, и гнетёт она сильнее, чем пустая беседа. «Я хочу вернуться обратно». Жаль, что хотеть — не вредно. Чуя, ещё немного покопавшись в себе и поняв, что самокопанием ничего не добьётся от слова «вообще», наконец встаёт, скрестив руки на груди. Он стоит к отцу и матери спиной, и в неё — граф чувствует — устремлена и третья пара красных глаз, только за окном, она сверлит и злится, что так долго не впускают. В вишнёвых глазах же Чуи пляшут огоньки пламени, танцующего в камине. — А я всё-таки возмущён, — говорит он, помедлив и встав вполоборота. Огай, его отец, видит первым, что на губах графа — полуулыбка. — Возмущён полным отсутствием защиты от ночных тварей. Мы же не в прошлом веке живём, в конце концов! Коё после этого спокойно выдыхает, неловко усмехнувшись. — На старых графов нападать себе дороже выйдет. Они ведь умные, так ты говоришь? — Во-первых, не такие уж вы и старые, — Чуя хмыкнул, отойдя подальше и повернувшись к ним лицом. — Во-вторых, я всё же не шучу. То, что мне подобные не могут войти без приглашения, ещё не означает, что они не могут выманить к себе. Я вас предупреждал об этом больше раз, чем звёзд на небе. Где хоть что-нибудь серебряное? Где вербена? Чуя выглядит не менее забавно, когда пытается кого-то отчитывать. Когда граф ругает стражу и придворных — это одно, а когда ходит из угла в угол, жестикулируя, что-то громко говоря и укоризненно смотря на отца и мать — уже другое. На его лице отображается целый спектр эмоций, Дазаю наблюдать за таким домашним убийцей из ночной тьмы за окном весьма занимательно: вот Чуя, указывая на какую-то серебряную подвеску, машет рукой в сторону двери, прося переместить её туда; вот он, забывшись, хватается за пучок вербены, лежащий на старом деревянном комоде, и отскакивает, вскрикнув и встряхнув обожжённой рукой — она жжёт даже через одежду, через перчатки, пускай и не так сильно; вот его родители, улыбаясь, вынужденно делают всё, что говорит недовольный положением вещей сын, снявший перчатку с обожжённой руки. — Чуя? Что это? — Мори вдруг останавливается, замечая тёмно-бордовые ожоги на запястьях графа, и тот вздрагивает. Он не хотел, чтобы кто-нибудь заметил эти жуткие следы, но вот что-то забылся и моментально поплатился за забывчивость. Отец берёт его за руку, стараясь не задевать испорченных мест на коже — оно и к лучшему, — замечая такой же след на второй руке. Чуя отворачивает голову, нахмурившись и поджав бледные губы. — Я не хотел рассказывать, — Накахара говорит неуверенно, нехотя, стараясь медленно убрать руки за спину, но Коё, обратившая внимание на ожоги следом, уже стояла рядом, ужасаясь. Под их взглядами Чуя больше не мог молчать, прикрыв глаза. — Я теперь чувствителен к серебру, как можно было уже догадаться. Забавно, да? — он неловко смеётся, всё-таки пряча за спиной руки и отходя. — Мне не повезло столкнуться с не совсем живым садистом, желающим мне отомстить. Всё просто. Я чудом спасся. Мне повезло, что серебряные наручники не отожгли мне кисти полностью. Дазай видит, как женщина неприятно поражена и даже опечалена. Во взрослой жизни много всякого кошмара случается, но граф Накахара явно такого не заслужил. Такой уж ли он грешник, чтобы страдать в такой мере? Вурдалак спокойно наблюдает, как графиня плачет, прижимая сына к себе, как старший граф помрачнел, замер неподвижно возле. В детстве Чуя был маленьким лучом солнца — красивый, рыжий, как лисёнок, голубоглазый мальчик со звонким голосом и пленяющей улыбкой. Это вот он-то, мальчик-солнце, сейчас бледный, как смерть, неживой, но говорящий и двигающийся, со страшными ожогами на изящных запястьях, с измученным лицом, уже даже не человек? За что? За что ему всё это досталось? Они ещё о чём-то говорят, Осаму не прислушивается. Вероятно, Чуя успокаивает родителей, уверяет, что с ним хотя бы точно ничего серьёзного не случится, а если и случится, то заживёт в мгновение ока. Дазай уже давно не разделял сентиментальности между отцами и детьми, где-то уже около двухсот пятидесяти лет, плюс-минус десяток. Родители с сыном ещё какое-то время «мило» беседуют, ходят по комнате, пока наконец не пропадают из виду — уходят в коридор к лестнице наверх. Там его комната. Старая детская, давным-давно закрытая на такой же старый и древний медный ключ. Дазай стоит ещё какое-то время, а потом обходит поместье кругом, смотрит, в каком окне загорается свет, ждёт ещё чуть-чуть, чтобы всё улеглось, а он не попал в нежеланное поле зрения посторонних людей, оглядывается и одним мощным прыжком оказывается на подоконнике снаружи. Они уже обсудили по дороге сюда то, что бывший хозяин дома, обращённый в вампира, или хотя бы живший здесь продолжительное время человек может пригласить нечисть внутрь. Это многим облегчило задачу для Осаму, чтобы не торчать ночь и день на улице в ожидании, когда же «домашняя фиалка» снизойдёт до своего нового и наиболее подходящего для вампира образа жизни. Чуя стоит сгорбленной фигурой возле небольшого стола, опёршись на него руками. На нём стоит подсвечник с горящей свечой, лежит поблёскивающий в маленьком пламени ключ. Видимо, Чуя закрылся изнутри, обезопасив графа и графиню от жажды, которая может внезапно его настигнуть — если обезумевший вурдалак начнёт выбивать дверь, у жертв будет шанс спастись или вооружиться, хотя, возможно, граф заперся ещё и из соображений, чтобы его никто не потревожил. Его родители, очевидно, ушли, только в свою спальню ли, обратно вниз ли — Дазай не знает, ему и не нужно знать. Граф поворачивается, когда слышит такой знакомый стук в окно, медленно подходит ближе и открывает ставни. Он выглядит уставшим и грустным, и только Дазай в хорошем расположении духа, сидя на одном колене, придвигается лицом к его лицу — Чуя отходит. — До сих пор переживаешь? — Дазай входит тихо, осматриваясь. Детская комната Чуи выглядит уютно и даже мило, если сравнивать с его разгромленными в пух и прах оборотнем и вампиром покоями поместья: небольшая кровать, когда-то в последний раз заправленная и покрытая пылью, и на ней сидит тот самый, жутко потрёпанный и с одним глазом-пуговкой заяц с опущенными ушами; у противоположной стены, рядом с дверью, стоит письменный стол графа — на нём до сих пор лежат пожухлые листы бумаги, на которых крошка Чуя что-то рисовал; напротив стола, у стены с кроватью — большой шкаф, и в нём или пусто, или висит старая одежда юного графа, которая сейчас мала даже Накахаре. Скромно, но вполне себе сойдёт для ребёнка. Тут есть и небольшой сундук. Только Чуя знает, что в нём лежат давно забытые им игрушки: плюшевый лев, которого, кажется, когда-то давно юный наследник именовал Тыковкой по известным только ему причинам, тряпичный медведь, сшитый из тёмных лоскутов непонятный чёрный зверь, напоминающий не то кота, не то волка, не то странного хищника с острыми ушами и красными глазами-пуговицами. Чуя всё это помнит, но сейчас воспоминания почему-то так болезненны. — Моё поместье перейдёт отцу. Это не страшно, — фраза звучит так, будто Чуя вовсе не обращается к Осаму, а сам себя успокаивает. — Это их земля. По сути, я могу возвращаться туда, когда захочу, только не слишком часто. Так ведь? — Чуя, ты очень привязан к вещам, — Дазай стоит позади него, сам же граф снова смотрит в стол. — Я понимаю твоё состояние, но ничего нельзя вернуть. Не свободы ли ты хотел от своей серой и мутной рутины? — Я уже успел пожалеть о своём желании. Сидел бы себе в кабинете, пил кофе и горя не знал, так нет же, — граф негромко, глухо стучит кулаком по столу и поворачивается к Осаму лицом, опираясь руками на край стола. — Я не знаю. Мне так… Странно. — Мне казалось, всё это мы уже обсудили. Давай так, — Дазай поднимает голову графа за подбородок, заставляя смотреть в глаза. — Эту ночь и следующий день ты приходишь в себя, всё обдумываешь и миришься с тем, что ничего не изменить, а следующей ночью мы уходим отсюда. В конце концов, знаешь, таких, как ты — тысячи, и большинство, по крайней мере, мирилось с этим. Жили ведь как-то после смерти. — И? — Чуя вопросительно вскидывает бровь. — Что дальше? — Ну, — Осаму уже пожимает плечами, — разберёмся на месте. То есть, когда покинем это место. Ты просто ещё не прочувствовал полностью, какую силу получил. Чуя ничего не отвечает, отвернувшись. Он вроде уже смирился и не хочет бередить рану прошлого, а вроде до сих пор не избавился от внутренних демонов. «Я сам вылитый демон, какие, к чёрту, внутренние?» Дазай его пока не трогает, и Накахара, наконец двинувшись, возвращается к окну, закрывая его и задвигая шторы. Столп пыли поднялся тут же, но Чуя не реагирует. Персиковые, но уже порядком выцветшие портьеры совсем не спасут от солнца, но граф не думает об этом сейчас. Его мысли совершенно ни о чём. Вампиры по природе своей очень тихи, и то, что они делают, о чём разговаривают, можно услышать, только если прижаться ухом к двери — граф не беспокоится о том, что нахождение ещё одного кровопийцы в практически пустом поместье можно рассекретить. Чуя бесцельно начинает ходить по небольшой комнате взад-вперёд с абсолютно тупым взглядом, пока его вдруг не хватают за плечи и не прижимают к стене. — Твоё кислое лицо даже у меня желание умереть вызывает. Чуя, хватит. Графу не дают договорить, накрывая его губы другими. Не чувствуется больше холод, поцелуй выходит настойчивым и напористым, не как тогда, когда оба сидели на Холме и размышляли о неудавшейся жизни. Чуя сначала никак не реагирует, будучи не в настроении, жмурится, его руки прижаты к стене чужими — прижаты чуть ниже запястий, чтобы граф не скулил от боли, но всё-таки сдаётся, поддаваясь. Он слегка подаётся вперёд, когда Осаму прекращает прижимать, их языки сплетаются, быстро толкаются, потираются друг об друга, пока Чуя совсем не нарочно цепляет кончик чужого языка клыками, прикусывает, ухмыляясь и глянув вверх, встречаясь глазами с недовольным взглядом. Этот ублюдок знает, как разрядить обстановку, и Чуя даже задумывается: не глупы ли его переживания, не впустую ли? Дазай мнения не разделяет, тихо шипя и снова толкаясь языком в чужой рот, проводит по зубам и снова касается острых клыков, если не клычков, прикрывает глаза, скользя пальцами по гладким рукам Чуи, отпуская, позволяя обхватить себя за шею, притянуть ближе и душить. Поцелуй был бы влажным, не страдай мертвецы недостатком влаги в иссушённом смертью организме. Дазай внаглую втискивает колено между ног Чуи, и на этом моменте граф рычит, кусая на сей раз больнее, резче, отодвигаясь. — Хочешь осквернить мои воспоминания об этом светлом месте? — глаза Чуи мечут молнии, пока Осаму смотрит на него сверху вниз, поглаживая по сжатым в кулаки пальцам в перчатках, надменно улыбаясь. — Я хочу хоть немного разбавить твоё угнетённое состояние, — мурлычет он, давя на пах коленом, едва не усаживая Чую на свою ногу. — Тебе будет легче, если ты будешь тише. Последнее слово Осаму тянет, наклоняя голову и целуя бледную шею. Чуя даже не знал, что чувство возбуждения в новом теле совсем не притуплено, поэтому жмурит глаз, упираясь руками в грудь забинтованного мерзавца. В низу живота начинает слабо тянуть, стоит Дазаю чуть повести коленом вверх и снова его опустить, надавливая и отпуская, касаясь при этом кожи шеи зубами, царапая клыками её левую сторону — справа видны чёрные точки укуса, разумно будет их не трогать. Огонь свечи слегка подрагивает, когда Чуя скидывает с плеч Осаму плащ, кусая за нижнюю губу. По телу бегут мурашки, когда Дазай забирается рукой под чужую рубашку, проводит когтём по спине, по линии позвоночника, царапая, даже несколько раз ущипнув — Чуя вздрагивает, отзывается. Прекрасно. Осаму давит всем телом, оставляя красноватые укусы на шее, спускаясь к ключицам и ниже, ведь это рваньё, именуемое одеждой, совсем не жалко — вампир не церемонится, свободной рукой сжав воротник и с силой потянув вниз, до треска швов и хруста пуговиц по полу. Чуя, естественно, недовольно шикает, хватая одной рукой Осаму за волосы и оттягивая, но тот даже не думает отодвигаться. Следов от укусов Дазая на утро видно уже не будет, тело новообращённого будет полностью белым вновь, а пока можно и покусать, выводя графа из себя. Осаму не старается кусать осторожно, грубо сжимая клыки на выпирающей ключице, и Чуя издаёт полушипящий стон, только от боли. Он прикрывает рот тыльной стороной ладони, поднимая голову, сдавленно постанывая, когда Дазай целует место укуса, проводит сухим языком, кусает снова, только уже адамово яблоко — обхватил сухими, но гладкими губами, заставляя прогнуться в спине от ощущений, не так уж и резко сжал на кадыке зубы, чуть оттянув и отпустив, спускаясь ниже. У Чуи дрожат ноги, а перед глазами пляшут светлые пятна — он не знает, куда посмотреть, куда повернуться, начиная метаться уже сейчас, когда Осаму, держа одной рукой за бёдра, придерживая, другой цепляет край брюк. Цыкает. Ему снова нужно снять сапоги графа, чтобы раздеть полностью. Приходится поставить Чую обратно на ноги, чтобы наклониться и расшнуровать проклятую высокую обувь, пока Накахара, выпрямившись, прикрывает рукой глаза, сдавленно дыша и царапая стену пальцами с острыми ногтями. Свет от маленького свечного пламени начинает раздражать, Чуе кажется, что их увидят, ведь темнота гораздо интимнее, пусть и страшнее; ему кажется, что могут увидеть их сплетённые тени — тени тех, у кого нет отражения в зеркале и места среди живых. Его голос предательски хрипит. — Д-дазай. Убери свет. — Вампирёнышу глаза режет? — усмехается тот снизу, уже сняв один сапог. — Смотри, как умею. Осаму одним резким движением руки гасит свечу на расстоянии, направив на неё раскрытую ладонь. Струйка дыма взвивается к потолку, а красные глаза ярко, хищно сверкают. Дазай хочет. Чуе же стоит больших усилий не врезать ногой по его лицу, когда тот так пренебрежительно о нём отозвался, но тело не слушается. Кажется, граф в последнее время настолько перенапрягся, что любое расслабление отключает разум, лишь бы он больше не переживал одно и то же раз за разом в своей голове. Осаму поднимается, освободив ноги графа от сапог, но больше его не трогает. Комната погрузилась в тёплый, окутывающий мрак, и только пара красных глаз сияет в темноте — так предаваться мужеложству гораздо спокойнее, нежели на свету. — О, я не могу продолжать в том же духе, пока у нас есть молчаливый зритель, — говорит вдруг Осаму, усмехнувшись, и у графа мнимое сердце куда-то вниз, в ноги срывается. Он плохо закрыл дверь? Или окно?! — Кто? — Чуя моментально смотрит сквозь пальцы, пытаясь понять, кого же Дазай имел в виду, кто же был свидетелем слишком тайного момента жизни после смерти, но тот недалеко отходит — отходит к детской кровати бывшего обитателя этой комнаты, кладя плюшевую игрушку ушастого зайца мордочкой в постель. — Всё, теперь идеально, теперь нам никто не мешает. Сначала граф не понял, но потом у Чуи резко руки зачесались задушить кого-нибудь. Кого-нибудь высокого, в бинтах, чёрном изорванном плаще и с идиотским лицом. — Да ты редкий ублюдок! Осаму более не медлит, вернувшись в старое положение — Чуя не успел отойти от стены, став снова к ней прижатым. Его рубашка расстёгнута и изорвана, штаны спущены до колен — они медленно спадают вниз, к стопам, граф остался в одном нижнем белье. Бугорок на нём заметен, Чуя даже не скрывает, что его член встал, только вскидывает голову и бьётся затылком о стену, когда Осаму, что-то шепча на его ухо и отвлекая, касаясь языком мочки и ушной раковины, сжимает рукой сквозь ткань исподнего возбуждённый орган, неприятно царапая своими острыми когтями яички. Коготь большого пальца касается ствола, проводит, оставляя затяжки на тонкой ткани, и Чуя готов выругаться самыми последними словами, вот только изо рта рвётся лишь невнятный стон. Дазай лижет сухим языком его шею, подцепляя пальцами край белья, стягивая его вниз и убирая руку, оглаживая ладонью низ живота. — О, Чуя, я совершенно не хочу делать тебе больно, — притворным голосом шепчет он, коснувшись ладонью вставшего члена, медленно массируя головку большим пальцем, больно — нарочно — подцепляя когтём крайнюю плоть. «Не хочу делать больно». Его голос неожиданно в темноте кажется властным и чарующим, но граф знает, что Дазай по натуре своей — змей подколодный. — Знаешь, что я могу предложить, чтобы от боли у тебя искры из глаз не летели? — Удиви меня, — хрипит граф, оставшись полностью обнажённым, только рубашка свисает с рук. — Ты умён в том, что не снял перчатки. Чуя понимает, к чему тот клонит. Чтобы не царапать самого себя когтями, Осаму предлагает Чуе снова растягивать самого себя, не снимая перчатку. Графу жалко портить вещь. — Я сейчас поступлю неумно и сломаю твою шею, — гневно шипит тот, но иначе никак. Граф уже натерпелся боли, так хоть сейчас ему предлагают по доброй воле от неё не изнывать. Ткань горька и противна на язык, ещё бы, но сухими перчатками будет тоже неприятно. Накахара обводит шершавые пальцы языком абсолютно без удовольствия, закрыв глаза, чувствуя, как Осаму резко подхватывает его под ногами, приподнимая, вжимая в стену спиной и заставляя скрестить ноги за своей, чтобы держаться. Гладит по внутренней стороне бедра обеими руками, щиплет кожу — Чуя хмурится и коротко мычит, — гладит по ногам и возвращается к ягодицам, сжимая их пальцами, разводя в стороны, и Чуя снова выгибает спину. Два пальца в перчатке мокры, графу жутко неудобно, но попытка перейти в другую позу испортит накалившуюся атмосферу — в ней Чуя ненадолго забылся, пускай и таким похабным способом, а любое отвлечение снова вызовет кучу ненужных мыслей в неподходящий момент. Накахаре теперь должно быть всё равно, чем он занимается — ну да, мужеложство, грех какой, ну и что? Он теперь вообще из греха соткан, являясь дьяволом без рогов, а дьяволам всё равно на человеческие предрассудки. Благо, что первый дьявол его не торопит — Чуя наклоняется вперёд, держась за чужое плечо, пока Дазай держит его за талию и под ногами, сжав зубы и осторожно начиная массировать вход. Рубашка немного мешается, спадает на руку, но Чуя игнорирует, под настойчивый шёпот вводя один палец внутрь. Шершаво и неприятно, он сжался, пытаясь расслабиться, поджимая пальцы на ногах и вскинув голову — Осаму лижет его шею, слегка покусывая, отвлекая; надо же, какой заботливый. Палец двигается медленно, раздвигая сухие стенки, и Чуе кажется, что перед его глазами искры взрываются, не получается расслабиться. Осаму сам-то, чёрт возьми, пробовал ложиться под другого? Его клыки снова царапают кожу, не задевая лишь укус Дракулы, Дазай будто в нетерпении начинает ворчать, подначивая растягивать себя побыстрее, и на Чую даже действует: он осторожно добавляет второй палец, двигая обоими размеренно, стараясь не царапать сквозь перчатки. Он не замечает, что за всё это время их не прошиб пот — ни одного, ни другого. Плюс иметь партнёра-вампира: тела не будут блестеть от капель пота, но будут сверкать в свете луны своей неестественной белизной. Граф постанывает, кусая губы, уткнувшись теперь лбом в холодное плечо — пальцами в перчатке растягивать неприятно, но начинает казаться, что двух пальцев мало. Откровенные вздохи будоражат сознание, Дазаю труднее держаться на ногах, не опираясь рукой на стену, и он кусает в оголённое плечо графа больнее — как раз тогда, когда Чуя касается простаты и чуть не вскрикивает, его голос ломается. Ему приходится убрать руку, стоит Осаму снова прижать его к стене спиной, освобождая из штанов колом вставший член, болезненно пульсирующий, требующий обволакивающей его тёплой плоти. Чуя даже слегка приподнимается, когда Дазай прижимает его рукой за бёдра ближе, коснувшись влажной головкой растянутого колечка мышц, поводив, дразня и получая удар рукой по плечу, войдя наконец, протолкнувшись в податливое нутро, выбивая из Чуи громкий стон. Тот жмурит глаза, и его лицо — чуть нахмуренное — выглядит так привлекательно и невинно, что захотелось поменять положение и заставить сначала взять член в рот, чтобы тот обхватил сочащуюся скудной смазкой головку губами, причмокнул, посасывая и медленно двигая головой, убирая пальцами мешающую прядь за ухо, осторожно укусив, взяв наполовину, чтобы взял за щёку, подняв взгляд красных глаз… Голова кружится. Чуя мычит и негромко постанывает, держась одной рукой и прикрывая тыльной стороной второй рот, полностью расслабившись. Его член трётся о живот партнёра, когда тот двигается, толкается, шлёпаясь бёдрами о ягодицы и сдавленно выдыхая, опустив голову; графу приятно, и это ужасно — какой был бы толк от свадьбы с другой женщиной, если неправильному мужчине нравится свой пол? В моменты вспыхивающих звёзд перед глазами Чуя вообще не отрицает, что ему нравится это, но только в эти моменты — мужеложство уже подразумевает унижение одного другим, ни о какой любви речи и нет. Но как же нравится. Чуя готов метаться, кусая палец, давно сбросив испорченную перчатку на пол, и в его голове творится полнейший сумбур. Внутри всё горит, пространство вокруг теряется на какие-то доли секунды, Чую трясёт, он почти не держится ногами, он упал бы, не держи его Дазай — Осаму резко в него вталкивается, вжимая в стену, тяжело дыша, как загнанный зверь, давно оцарапав кожу бёдер своими проклятыми когтями. Вот теперь Чуе по-настоящему жарко, он цепляется за чужую спину, прямо сквозь ткань одежды царапая белую кожу, оставляя на рубашке рваные полосы, заставляя Дазая шипеть. Он прижимается плотнее, и Чуе, казалось бы, нечем дышать — дыхание перехватывает, когда его снова кусают за плечо, а член упирается в холодный живот, в смятую одежду, трётся о складки рубашки, и графу даже не нужно тянуться к нему рукой. На головке поблёскивает прозрачная смазка, тотчас размазывающаяся по ткани. Чуя на пределе. Он задыхается, когда холодная рука касается возбуждённой плоти, сильно сжимает пальцами у основания, надавив, резко двинув вверх, более плавно вниз — у Осаму, видимо, рука дрожит или как-то так, раз движет ею так прерывисто. Накахара шумно вдыхает, когда Дазай, с хрипом укусив его за шею, кончает внутрь, остановившись, и Чуя вздрагивает следом, пачкая скудной спермой его живот, ладонь, расслабленно теперь выдохнув и отказываясь двигаться. Оба замерли, у графа ноги не держатся, соскальзывают с чуть влажной спины Осаму вниз, пока второй, шумно вдохнув, уткнулся в чужую шею носом, снова пробуя на язык и кусая слабо, даже не пытаясь прокусить. Графу стыдно ложиться на его старую кровать, чтобы отдохнуть и привести свой вид в порядок, но у него нет выбора, ведь на полу лежать не хочется. Осаму отходит, всё еще придерживая Чую под руками — между его ног мокро и хлюпает, поэтому граф одним своим взглядом намекает, чтобы вурдалак положил его на постель, и последний повинуется. Кровать пыльная, её не трогали лет семь точно, но Чуе всё равно — он лежит на ней теперь голый, не стараясь прикрыться рубашкой, и отдыхает. Его волосы до сих пор растрёпаны, спадают на глаза. Ну и чёрт с ними. Дазай присаживается на край кровати, приведя себя в нормальный вид, и смотрит на графа. Гладит по ноге, склонившись к бледному лицу, коснувшись носом впалой щеки, но Чуя медленно, несколько капризно отворачивается, что-то невнятно пробурчав и положив руку на вампирское лицо, заставив отодвинуться обратно. — Я тут подумал. — Думать научился? — тут же подаёт голос Чуя. Дазай игнорирует язвительное замечание. — В конце второго месяца осени, в начале третьего, есть день, именуемый Днём всех святых. Следующий день после него — День поминания усопших. В эти дни нечисть неприкосновенна. — С чего ты это взял? — Чуя сощурился, приподнявшись на локтях и пронзая Осаму взглядом. — Кто тебе эту чушь сказал? — Отец Бонифаций в шестьсот девятом году. Не читал писаний? — вампир закидывает ногу на ногу. — В эти дни по преданиям нежить выбирается из своего загробного мира и бродит по улицам городов, пугая жалких смертных. — И всё? — И всё. — Кто ещё жалкий в эти дни — смертные или наоборот, — Чуя хмыкает, садясь на постели. Его не смущает, что он без одежды, в одной расстёгнутой рубашке. Видимо, взгляд, которым граф оглядел себя с ног до головы, весьма ясно Дазаю подсказал, что неплохо бы было подать несчастному одежду. — Зачем ты мне всё это рассказываешь? — В эти два дня ты можешь спокойно навещать своих предков без страха быть убитым. Можешь делать всё, что хочешь, и тебе за это даже церковь ничего не сделает. Просто говорят, что, мол, в эти дни с нежитью могут смешаться духи когда-то умерших, но близких тебе людей, — Чуя, натягивая бельё, даже остановился, выразительно глянув на рассказчика. — Я не вру. — Я стесняюсь спросить: а чем ты занимался всё это время в этот твой День усопших? У тебя их уже достаточно много прошло. Дазай только сверкает глазами. — Настанет время — узнаешь. — Настанет время — и я откушу твою голову, я ведь теперь могу. Рассказать не успеешь, — Чуя недовольно хмыкает, натянув штаны обратно. Возникает стойкое желание переодеться, но не во что. — Будешь усопшим в прямом смысле слова. — Я с удовольствием приму окончательную смерть от твоих изящных рук, — с этими словами Осаму берёт Чую за руки, за его ладони, протягивая к себе и кладя на свою шею, надавливая на пальцы, чтобы тот их сжал. — Один рывок вверх, Чуя, — вурдалак опускает свои руки вниз, — и моя голова покоится на полу этой комнаты! — Я не изверг, — граф, немного погодя, брезгливо морщится и отодвигается, всё же зацепив когтями края бинтов. — Не изверг, чтобы пачкать в твоей гнилостной крови это невинное место. Ты и так его уже осквернил одним своим присутствием. — Но ты ведь согласился и даже не сопротивлялся, — Дазай всё равно придвигается, противно улыбаясь, опираясь рукой на постель. — Просто сознайся, что ты любишь меня. Да, именно так. Любишь, боишься потерять, не хочешь отпускать, почти зависишь на данный момент и… Его рот затыкает плюшевый заяц, схваченный графской рукой, стучит пуговкой-глазом по вампирским зубам, и Осаму вынужденно замолкает, переводя на игрушку удивлённый взгляд. — Видишь этого зайца? Видишь? Вот даже его я ценю больше, чем тебя.