Кровь и Вино

Ацуши рычит, подминая под себя. Он был зол на самого себя, на него, на всё вокруг, ему хотелось что-то до боли сжать в своих руках и сломать, раскрошить на мелкие кусочки, в труху, в пыль, в пепел, ещё во что-нибудь, лишь бы оно уняло необоснованный гнев. Он придавливает холодные руки к кровати, скалится, игнорируя протесты и сопротивление, кусает шею сзади, больно сжимая челюсти. Его рассудок измучен и расшатан, за всё это время тигр не смог отдохнуть: сон был тревожный, мыслей не было никаких, он не ел и был очень раздражён. Рюноскэ, обозлившийся на него, был или прав, или нет: состояние Ацуши не позволяло это понять. Холодный воздух болезненно колол, живот болел, от голода желудок сводило и тошнило от одной только мысли о чём-нибудь съестном, голова кружилась; для оборотня то было ужасным — кто знает, что натворит полузверь-получеловек, если ничего не соображает? Акутагава даже что-то сказал в ответ, когда Ацуши с пинка распахнул дверь, а потом провёл по ней когтями. Он казался обычным, но его тело… Претерпело некоторые изменения. Голод, злость и бессилие, усталость сделали с ним что-то непонятное: его ноги снова стали тигриными, покрылись густой белой шерстью с чёрными полосками, его хвост в раздражении качался из стороны в сторону, ударяясь о дверные косяки с глухим стуком, но его руки были обыкновенными, а цвет кожи стал цветом белоснежного меха с покрытым полосками лицом и предплечьями, только разводы старой и грязной крови и чёрных пятен никуда не делись, придавая существу диковатый вид. Глаза светились ярко, а вновь показавшиеся уши — прижаты к голове. У полутигра движения расшатанные, он еле передвигает лапы, держась за голову, закрывая ладонью один глаз — он не хотел превращаться, это вышло не по его воле, его тело болезненно ноет, а голова начинает раскалываться; сделал шаг, остановившись, сделал ещё один и запнулся, опираясь рукой о стену, и Рюноскэ, хмурясь, отходит — тигр целенаправленно шагает к нему, постепенно выпрямляясь и укрепляясь на ногах, хмуря брови, злобно сверкая кошачьими глазами. Ацуши ничего не стоило уронить того на кровать и прижать всем телом, совершенно не соображая, что он вообще делает. В сознании мелькает здравая мысль, но и она всем своим существом состоит из бессильной злости. Её ведь нужно на ком-то выместить? Зверь внутри устал. Акутагава пытался вырваться, но Ацуши словно обезумел, рыча и скаля зубы. Превращение в звериную сущность полностью не вышло, да и голос у оборотня хрипел, он кашлял, задыхался от ошейника. Казалось, серебряные иглы на нём давным-давно свои узоры прожгли, а скоро и голову заставят отвалиться, прижгут всю хлещущую кровь. В какой-то момент тигр хватается рукой за кожаный ремень, оттягивает, жмурясь и рыча громче, втягивая голову в плечи, но другой рукой крепче держа запястье Рюноскэ. Новообращённый смотрел на него гневно, не понимая, что с ним происходит. Он не знал, что двоедушники способны перестать себя контролировать, при этом полностью не обратившись. Ацуши мучился, но и не сопротивлялся: тигру нужно было выместить на ком-то злобу. Заставить страдать. Утихомирить собственную ярость. Кол колом вышибить. Жаль, что у Акутагавы нет под рукой серебра, к которому он не сможет даже больше прикоснуться, иначе бы, не жалея кожи ладоней, впечатал бы крест оборотню в лицо, чтобы тот одумался. — Ацуши, что ты делаешь?! На миг кхан замирает, посмотрев в красные глаза. В его взгляде читается глубокое отчаяние, сменяющееся гневом, чёрные зрачки стали чёрными щёлочками. Рюноскэ хотел грубо сбросить тигра с себя, крича, что не знает, что на этого кота такое нашло, что взбрело ему в голову, чтобы такое вытворять, но сейчас ему больше хочется вздохнуть и сказать, что тому нужно успокоиться и поесть. Этот тигр мог спокойно за все эти дни охотиться в диком лесу и рвать тела четвероногих жертв, но тот почему-то оставался рядом с Акутагавой, и шагу от него не делая. Ацуши начинает мелко дрожать, не прерывая зрительного контакта, а потом, снова зарычав, хватается одной рукой за воротник грязной рубашки вампира и разрывает ровно посередине, срывая лохмотья и отбрасывая в сторону. Всё происходит быстро: Рюноскэ не успевает среагировать, как хищник впивается зубами в его плечо, окропляя кожу чёрными каплями, перехватив одной своей рукой запястья стрелка. Он сжимает крепко, до хруста костей — Акутагава хрипло вскрикивает и вскидывает голову. — Перестань, ты, животное! — ему больно, но слёзы из глаз не льются. — Прекрати немедленно! Зверь не слушает. Челюсти размыкаются, и после этого Ацуши, казалось, успокоился: совсем не взяв во внимание то, что Акутагава дёргается, пытается отпихнуть его ногой, он начинает гортанно урчать, будто предупреждая, касаясь зубами ключицы, пронзая клыками оттянутую кожу и снова вызывая недовольный вскрик вампира. Тигр одной задней лапой упирается в постель между ног Рюноскэ, не давая ему свести их вместе, сжимая когтями пальцев простынь и размахивая хвостом, ворча, проводя свободной рукой по голой груди, слегка оцарапывая короткими ногтями, больно задевая сосок и хватаясь пальцами за тощий бок. Акутагава сжал зубы, хмурясь, смотря на своё плечо — кровоточит, чернеют следы острых зубов, кажется, что пульсируют, болят и жгутся. «Да что этот меховой идиот себе позволяет?» У Ацуши пелена перед глазами. Он будто бы и не понимает, что делает, но в моменты проблеска сознания не отступает от процесса. Идея мести слишком непонятна и чужда для него, идея вымещения злости на слабом — то не дело чести, но Рюноскэ ведь практически ему равен, если не сильнее? Вампир скалится, когда оборотень склоняется к его шее вновь, и на сей раз только слегка прикусывает, широко облизывает шершавым языком, проводит от ямочки острых ключиц до самого подбородка, быстро кусая за него и отодвигаясь. Акутагава только шипит на это, понимая, что по спине ползёт волна мурашек: тигр не обезумел, если способен себя контролировать, не причиняя боль, но что-то в его голове точно щёлкнуло, перемкнуло. В любой другой ситуации стрелок бы язвительно заметил, что на дворе не зима и не март, и чего оборотень бесится — непонятно, но сейчас Рюноскэ не до язвительных замечаний. Его не прельщает мысль лечь под тигра только из-за того, что тому нужно успокоиться и прийти в себя. — Ты не понимаешь, что делаешь, — чеканит юноша, пока оборотень продолжает сжимать его запястья своей звериной хваткой, исследуя его тело. Акутагава даже для себя неожиданно айкает, когда Накаджима, что-то гортанно прорычав и обдав горячим дыханием бледную кожу, несильно, но ощутимо кусает за бок, заставляя дёрнуться и только сильнее, повинуясь инстинкту, сжимать челюсти на схваченном. Неприятно. — Прекрати сейчас же. Ты не в себе. Ацуши не отвечает. Акутагаве сложно сказать, понимает ли тот вообще, что охотник ему говорит, или просто игнорирует. Рюноскэ кажется — он в этом был уверен, — что разъяснил свою позицию насчёт решения Накаджимы о нём самом без его участия вполне ясно: «Я не злюсь, но просто не хочу видеть, как умираешь ты, когда я вечно молод», но теперь в голову закрадываются сомнения. Акутагава никогда не умел мыслить, как кто-то другой, и уж тем более представлять себя в шкуре другого человека, ведь он — это он, и беды смертных его теперь не касаются от слова «совсем»; он никогда не пытался понять то, как видит мир Ацуши, как чувствует и воспринимает, и неужели именно это сыграло с Рюноскэ злую шутку? Именно из-за этого неумения подстроиться под образ мысли других, когда это возможно, Акутагава сейчас искусан, исцарапан и без пяти минут унижен? Именно это не может ему дать понять, почему Накаджима так злится? Зверолов даже не пытался предпринять попытку внять словам юноши, чтобы поставить себя на его место, ведь охотник — не тигр, ему чужды некоторые мысли оборотня и поведение временами; это, это вывело Ацуши из себя, заставляя творить невесть что? В голове не укладывается. — Ты ведь слышишь меня, тигр. Ты слышишь. Почему не слушаешь? Внезапно Накаджима поднимает голову, вперив недвижимый взгляд, не моргая, в красные глаза напротив, медленно отводит уши назад, как вдруг руки Рюноскэ пронзает страшная боль, от которой он вскрикивает: раздался хруст костей, оборотень опускает сдерживающую запястья вампира руку на постель, и на неё же обессиленно падают руки Рюноскэ со сломанными кистями. Тигру ничего не стоило сжать свою ладонь до предела, чтобы раздробить мёртвые кости, а Акутагава перестал задавать вопросы, и теперь он снова приступает к делу, от которого его отвлекали ненужные фразы: проводит кончиками пальцев по выпирающим сбоку рёбрам, склоняется, прикасаясь губами к каждому рёбрышку, целуя, будто пересчитывая, совсем не реагируя на то, как стонет — от боли — охотник. Трудно сказать, понимал ли оборотень, что у вампира кости восстановятся и срастутся за считанные минуты, причиняя огромную боль телу хозяина, или совершенно бессознательно переломил железной хваткой хрупкие запястья, не заботясь, человек перед ним или вурдалак. У Акутагавы тотчас все мысли из головы вылетели, только перед глазами взорвались скопом ослепляющие искры, а рот приоткрылся в беззвучном стоне. Он понятия не имел, что, меньше часа побродив в новом теле, уже испытает адскую боль сломанных рук, и уж тем более не мог угадать, кто же эту боль ему причинит. Почему-то единственная мысль, проскользнувшая в голове вампира, пока его кости срастаются, была о том, будет ли тигр помнить о том, что сделал ночью. Акутагава почти не чувствует, как оборотень исцеловывает его тело, как мягко касается сухими губами выпирающих рёбер, забывшись о деянии, ведь теперь Рюноскэ ему не мешает. Тигр издаёт мурлыкающие звуки, но вместе с тем его взгляд по-звериному туп; руками он придерживает, оглаживает впалые и бледные бока, проводит шершавым языком по затвердевшей горошине соска, вынуждая мурашки вновь ползти по телу, вынуждая слабо вздрогнуть, выгибаясь, при этом едва не метаться в агонии — Рюноскэ слышит хруст срастающихся костей своих рук, кусает губы, прокусывает нижнюю клыками насквозь, резко и судорожно вдыхая и выдыхая. Он даже не думал, что однажды оборотень может съехать с катушек из-за простых морального и физического истощений. Нет, он, конечно, мог предполагать, что в состоянии несостояния можно запросто заснуть, находясь в это время на ногах, или упасть в обморок от усталости, но, видимо, у полузверей просыпается запасное дыхание, когда человек в их теле перестаёт соображать трезво. Именно поэтому оборотни такие живучие? В каком бы состоянии ни был человек, зверь всегда будет рваться жить, пока и его силы его не покинут? Очень странно Ацуши расходует свой запас, когда ему даже ничего не угрожает. Гнев — страшная штука. Действительно смертный грех. «Моя голова… так… болит». Оборотень теперь схож по цвету кожи с вампиром, только его руки и лицо обрамляют чёрные тигриные полосы, а глаза совершенно не человеческие: они светятся ярко, они жёлтые, как у кошки, и по чёрным зрачкам-щёлочкам не прочитаешь никаких мыслей и чувств. Он полностью вскочил на кровать, сидя на своих тигриных задних лапах точно между чужих ног, склонившись так, что под рваной рубашкой видны выступающие позвонки. Акутагава в полном смятении, он не знает, сопротивляться ли теперь — оборотень адекватен, пока не дёргаешься, оборотень точно ничего не сломает ещё, а то чёрт его знает, ноги ему переломать захочется, кости таза или спину. Его кисти повисли раздробленными тряпками, и двигать ими ужасно больно: Рюноскэ вынужден терпеть, пока тигр одаривает его своими проклятыми ласками, пока кусает за сосок, вызывая дрожь, за бок, царапает клыками кожу на груди, пытаясь укусить и за рёбра — всё это гораздо осторожнее и медленнее. Заточённый в хрупкой юношеской душе зверь явный доминант и альфа, иначе бы ничего подобного двоедушник делать не стал. Ему хочется показать, кто главный в этих четырёх стенах, кто главный на этой маленькой территории, да и вообще вполне ясно, что ему надо от Рюноскэ — охотник, хоть и высок, но худ и бледен, тонконог, закрыт от общения и отстранён, холоден, неприступен, и хищнику, дикому животному, всё это время молча и практически без права участия наблюдавшему за жизнью хозяина его тела и хозяина Дома, хозяина этой земли, давно хочется подчинить и показать, кто здесь сила и власть. Сам Ацуши в этом никогда не нуждался, но, наверное, из-за этого же — снова — резко становился грубым и дерзким к восходу полной луны и вообще наступлению ночи. Рюноскэ слабо двигает пальцем сквозь боль. Всё это время Зверь Лунного света видел в спасителе тела человека, в том, кто запер тигра в слабой человеческой душе, только подобие самки. Акутагава жмурится, когда тигр слишком близко приближается к его лицу, выдыхает на ухо, принюхиваясь, проводя кончиком носа за ним, спустившись к шее, снова касаясь шершавым языком кожи, только теперь надавливая на плечи, заставляя придвинуться ближе и наклониться, чтобы схватить зубами за шею сзади. Ощущения не из приятных, стрелок сжимает руки в кулаки, и это ужасно больно снова — кости хрупки и ломки, раздроблены и не до конца срощены, но и оставлять руки безвольно болтаться тоже не вариант. Его валят на кровать лицом в подушку, продолжая держать за шею сзади, оставляя ощущаемые отметины, вот только сил опереться на руки и встать у Рюноскэ и быть не может из-за сломанных кистей. В идеале ему нужно отлежаться пару часов и не шевелить конечностями, чтобы снова держать ту же чашку в пальцах нормально, а не трясти ею из стороны в сторону, расплёскивая содержимое, постоянно придерживая второй рукой за дно или вовсе впоследствии уронив, но зверь не даёт никакой возможности. Его нечеловеческие ноги с силой упираются в кровать, и та едва не продавливается под весом здоровенного — наполовину — тигра, когти рвут простыни, оставляют затяжки, хвост только комкает всё то, что ещё не порвалось или уже порвано; его нежные человеческие руки совсем не сочетаются с тигриными лапами — когти последних, если ударят в живот, могут распороть кожу и мясо, пачкаясь в вывалившихся кишках, а руки же только оглаживают, мягко проводя кончиками пальцев от сломанных запястий до локтей, плеч, ладони касаются лопаток и будто массируют, пока Ацуши, ворча — его кадык под ошейником вибрирует, — уже осторожнее покусывая за шею сзади, спускаясь на те же лопатки, цепляя зубами, снова возвращаясь к шее. Это неприятно и снова, снова, снова больно, Акутагава еле сжимает пальцы на простыне, судорожно вздохнув. Его тело вздрагивает с каждым укусом, будь тот осторожный, вкрадчивый или со всей силы, со сжатыми зубами; поглаживания совсем не чувствуются, глушатся фоном болящих укусов. Рюноскэ понимает, что после такого готов тигра на цепи вне Дома держать, когда тот широко лижет его спину, линию позвоночника, опёршись ладонями на постель по обе стороны от лежащего и целуя каждый позвонок — Акутагава нехотя, но реагирует, расслабляясь, пока оборотень не кусает, даже закрывает глаза, уткнувшись лбом в подушку и положив под неё многострадальные руки. Почему он вообще позволяет такое делать с собой? Ему давно не причиняли физической боли, была только постоянная и тупая боль в груди, а теперь горит всё тело, и кто бы мог подумать, из-за кого! Уму непостижимо. На самом деле, Акутагава надеется, что у оборотня опять что-то в голове щёлкнет, и он упадёт без чувств, но вот что-то никак не падает. Его прохладные руки цепляются за чёрные охотничьи штаны, заползая под них, кладя ладони на тощие ягодицы и сжимая, продолжая гортанно урчать и губами касаться лопаток, слегка засасывать кожу, оставляя тёмные отметины, что всё равно через несколько минут пропадут. Белые волосы щекочут спину, ладони с ягодиц передвигаются к внутренней стороне бедра медленно, будто вот-вот пальцы с когтями вопьются в самые нежные места, только ползут вверх, оглаживая живот и стягивая брюки вниз. В темноте сверкают только жёлтые глаза. Рюноскэ поворачивает голову, наконец смотря на своего истязателя: полузверь сидит, как тигр, на своих задних лапах, раздевая зверолова полностью, оставляя обнажённым, останавливая взгляд на открывшемся виде, когда приподнял голову; гладит одной рукой по ноге, вставая, стоя на одних подушечках, забираясь ладонями под живот и приподнимая, держа за бёдра. Акутагава щурится и дёргается, тут же слыша недовольный рык: Ацуши огрызается, резко подаётся вперёд и кусает за плечо, вызывая у Рюноскэ хриплый вскрик. Тигр продолжает приглушённо рычать, хмурясь, не позволяя стрелку двигаться, одной рукой держа за бедро, а второй, ткнув пальцем в грудь, проводит ею до низа живота, обхватывая ладонью член. Акутагава вздрагивает, приоткрыв рот в стоне и глуша его подушкой. Накаджима не так сильно сжимает челюсти на укушенном плече, покусывает, медленно начиная зализывать, двигая рукой по чужому члену — слегка подцепляет пальцем, оттягивает крайнюю плоть, массирует головку, оглаживает её ладонью, ею же потирает ствол. Рюноскэ еле сжимает пальцы под подушкой, сминая ткань наволочки и стараясь не реагировать на тупую боль кистей, крепко зажмурив глаза — в низу живота начинает покалывать и немного жечь, и напряжение со спины, много раз укушенной, постепенно проходит. Акутагава ёрзает, стоя на коленях — тигр его поднял, — ягодицы упираются в скрытый одеждой член оборотня, когда юноша несильно прогибается в спине. Хищник реагирует на резкие движения, как настоящий зверь, тут же пресекая попытки вырваться путём причинения боли — Рюноскэ ещё никогда себя так ужасно не чувствовал. Накаджима за всё это время не произнёс ни одного слова, не издал ни одного человеческого звука, он только рычал, ворчал, урчал или делал ещё что-нибудь, что делают звери; он точно ничего не будет помнить, когда оклемается и придёт в себя, и лучше ему совсем не напоминать об этом — хорошо ведь, что он хотя бы над людскими движениями не потерял контроль, иначе бы запросто перекусил вампиру шею или сильно повредил когтями его пах. Проклятое животное. Тигр, как и подобает зверю-самцу, пристраивается ближе, прижимается и давит тёплым бугорком сквозь штаны на промежность, вновь заставляя напрягаться, вот только от смешанных ощущений в голове начинает плыть: в низу живота словно тугой узел завязывается, стоит Ацуши начать сжимать пальцы на его члене, касаться яичек, стоит тигру аккуратно двинуться, имитируя сношение, потираясь затвердевшим стволом между ягодиц. Он разжимает челюсти с больного плеча, активно лижет шею — там, где самцы зверей держат самок за шкирку, и Рюноскэ чертовски неприятно осознавать себя в этой роли. Один, всего один раз, и то давно, он задумался над этим, и вот надо же было случиться именно этому, свалиться на голову вместе с другой напастью в такой прекрасной совокупности! С одной стороны, не стань Акутагава вампиром и выживи, Ацуши бы сейчас преспокойно спал возле разведённого огня с полным животом и третий сон видел, восполняя силы; с другой — Акутагава всё-таки, по словам тигра, не мог выжить, и, не стань он вампиром, его кисти бы сейчас были поломаны и атрофированы, и вряд ли бы он смог их восстановить, озверей Накаджима именно сейчас. Всё, как ни крути, взаимосвязано, вот только Рюноскэ судьбу за это проклинает. Он сжимает пальцами подушку сильнее, стараясь стонать тише и глуше, когда Ацуши задвигал рукой быстрее и настойчивее — охотнику понятно, чего тот добивается и для чего, и удивительно, что разумная мысль не покинула звериную голову, оставив лишь животную жестокость. Возможно, капля желания юноши здесь тоже замешана… Пальцы сдавливают основание члена, с силой проводя до самой головки, делают так ещё раз, и Рюноскэ протяжно стонет, приподняв голову, кончая в чужую ладонь. Тигр сверху довольно рычит, ткнувшись носом за его ухо, лизнув, ненавязчиво покусывая мочку, и Акутагава кусает край подушки. Внутри всё горит — он даже не знал, что мёртвые, подобные ему, способны так всё чувствовать, но, возможно, вампир просто мало походил в своём новом теле, чтобы утверждать. Его ноги легко трясутся; смоченные его же спермой пальцы проводят по промежности, слегка надавливают на сжатый вход, указательный и средний массируют неразработанное колечко мышц, заставляя сжиматься, напрягаясь ещё больше. Тигр ненадолго отодвинулся, не вынимая пальцев, перестав двигать ими, но и не наваливаясь больше, и слышен стук его хвоста о древесный пол. Акутагава, тяжко вдохнув, снова смотрит на истязателя-доминанта через плечо: оборотень отстранился, расправляясь со своими и так разорванными штанами — через тигриные лапы снять человеческую одежду не так-то просто, поэтому одной рукой полузверь просто рвёт их по шву, откидывая тряпьё на пол, при этом раздражённо рыкнув. У Ацуши живот и пах практически без единой белой или чёрной шерстинки, и звериные его задние лапы будто просто неаккуратно приделаны к человеческому телу, пришиты на место оторванных ног на разукрашенную под тигра чёрно-белую основу — торс и грудь, верх спины, руки-плечи, шея и лицо не задеты ни единым звериным волосом, лишь неестественно белы и разбавлены тонкими чёрными полосками; шерсти много на спине ниже пояса, она расходится треугольником с середины к обеим ногам, и позвоночник продолжается в мохнатый хвост, которым тигр сейчас размахивает. На член больше ничто не давит, и Накаджима, встретившись взглядом с красными глазами, несколько секунд не двигается, даже склонив голову к плечу, а потом, дёрнув ухом, хрипло фыркает и тянет свободную руку вперёд. Она скользит по гладкой спине от копчика до шеи, несильно давит, нажимая теперь на затылок и не давая возможности ни поднять голову, ни взглянуть на зверя снова. Пальцы вновь двигаются, проникают внутрь, и Акутагава вздрагивает, до боли сжав зубы — тигр только сильнее давит на его голову, чтобы тот не дёргался, и продолжает подготавливать под себя. Зверь нетерпеливо рычит, шумно выдыхая сквозь зубы, шевельнув ушами и встряхнув головой — боль от серебряных игл притупилась настолько, что совсем не чувствуется, задавленная звериными возбуждением и гневом, и кровь, кажется, запеклась под ошейником, будет опадать ломкими струпьями, оголяя раны, которые нужно промыть. Трудно сказать, о чём думает сейчас зверь; о чём думают животные, когда желают человеческих чувств? когда приводят их в исполнение? Только самовыгода и удовольствие без заботы о своей жертве, только вот Ацуши не такой уж и хищник, чтобы рвать добычу на куски, а Акутагаву бить и иметь до потери сознания или сил, всё это время человеческая осознанность действий присутствовала в движениях и их последовательности. Накаджима соображает, но сейчас как-то по-другому: так, как соображал бы зверь, наделённый человеческим сознанием: понимает, что делать и делает, но только по-своему. Член болезненно пульсирует, наливается кровью, тонкие вены на нём слегка вздулись, у тигра нет сил терпеть; Рюноскэ же, совсем забывший даже то, как думать, кусает губу и только сильнее стискивает в руках подушку, хрипя и постанывая, едва не принудительно разводя ноги, чтобы не было больно — оборотень двигает двумя смазанными пальцами немного резковато, чуть их сгибает, краем задевает простату, сжимая заодно волосы охотника в своей другой руке, продолжает двигать пальцами именно под тем углом, по направлению к которому Акутагава задрожал и инстинктивно подался назад. Когда тигр устаёт окончательно, склонившись над измождённым бледным телом, он отпускает голову Рюноскэ, осторожно оглаживая по взъерошенным волосам, опускаясь рукой до груди, обхватывая под животом, вынимает пальцы с тихим хлюпом и сначала потирается членом о промежность — видимо, в это время он меняет положение затёкших задних лап, неожиданно стаскивая Акутагаву к самому краю смятой постели, вставая одной лапой на пол, растопырив пальцы с когтями, чтобы не съезжать, а второй упирается в кровать, подтянув вампира к себе. Оборотень выпрямляется, хрустя спинными и шейными позвонками, держит за бедро одной рукой, а второй направляет член, вставляет головку в подготовленный анус, проталкиваясь. Рюноскэ сдавленно ахает, вскинув голову. Тигр только удовлетворённо рычит. Бёдра оцарапывают ногти пальцев рук, когда Ацуши делает первый толчок, облегчённо выдохнув и прикрыв глаза, держа Акутагаву за бёдра. Его хвост замер, распушился, лишь слегка покачиваясь и подёргивая кончиком, оборотень шумно дышит, начиная двигаться. Член проходит туго, внутри не так уж и влажно, а Рюноскэ едва не всхлипывает. Он резко распахивает глаза, почему-то именно сейчас вспоминая, как некогда с тигром, ластящимся к его руке, был относительно нежен и осторожен, не стремясь сделать тому больно — это вот за ту-то сдержанность такая расплата? Неужели охотник всю сознательную жизнь вёл себя с вечным гостем его Дома, как с последним человеком, чтобы сейчас из него всю дурь практически выбивали? Ещё и таким изощрённым способом. Юноша вытягивает одну руку, второй прижимая подушку к лицу, и ему даже нет времени удивиться, что слёз в его глазах почти нет, лишь ресницы слегка влажны. Он приглушённо вскрикивает снова, когда Ацуши толкается, шлёпнувшись бёдрами о его тощие ягодицы, и замирает, будто только сейчас сообразив, что так дело не пойдёт, нужно дать Рюноскэ привыкнуть. Нельзя, чтобы «самка» огрызалась и пыталась вывернуться с целью впиться клыками в горло и разодрать, только Акутагава при всём своём желании не подскочит и не сожмёт когтей пальцев на чужой шее — у него нет сил. Если бы тигр его оставил, охотник бы наверняка, накинув плащ, вышел на воздух и сел бы возле стены. Тяжёлая дверь даже после пинка разъярённого зверя закрылась, только свет из отворённых ставень лился на оборотня и вампирскую спину. Если рассвет займётся раньше, чем оборотень остановится, Рюноскэ будет больно и от солнечных лучей. Нужно было держать язык за зубами. Ацуши двигает бёдрами медленно, словно осознав ошибку и теперь пытается загладить вину. Гладит по ногам, проходит ладонью по боку, постепенно склоняясь к нему и глухо ворча; его уши разведены в разные стороны, и хочется за них потянуть с такой силой, чтобы оторвать. Чтобы неповадно было больше такое вытворять. Оборотень горячий и взмокший, пот на его теле поблёскивает, вот только Рюноскэ на это совсем не смотрит, он лишь чувствует, как не менее горячая головка члена задевает простату с каждым движением, вызывая дрожь и непонятное животное желание продолжения. Толчки ускорились, стали резковатыми, да и оборотень уже не хочет такой медлительности — наклонился полностью, выдыхая в шею и снова кусая за неё сзади. Это вполне можно предвидеть, Акутагава даже не дёргается, только тихо шипит и откровенно, немного с хрипотцой стонет, уткнувшись лбом в измятую подушку. Ацуши рычит, закрыв глаза, опёршись одной рукой на кровать — снова, — второй продолжая придерживать за ногу, грубо вдалбливаясь. Он дышит шумно и прерывисто, не разжимая челюстей с вампирской шеи, двигается резко, и постель едва скрипит, простыни мокры. Рюноскэ открывает рот в беззвучном стоне, вытягивает обе руки, приподнимая голову, буквально позволяя в такой позе тигру держать себя за шею, как было бы удобно зверю. Тигр довольно урчит, влажно и горячо выдыхая Акутагаве куда-то чуть ниже затылка, сжимает пальцы на одной ноге, гладит ими до внутренней стороны бедра, но совсем не касается члена, начиная эту ногу приподнимать, заваливая стрелка на бок и разжимая челюсти. Рюноскэ не сильно-то и удобно, он пытается подняться на локте, но съезжает, комкает пальцами одной руки простынь, вытягивает вторую, шумно вдыхая носом и дрожаще выдыхая, приоткрывая глаза — тигр опирается только одной выпрямленной рукой на постель, другой придерживая его ногу под коленом, закинув на своё плечо и продолжая двигать бёдрами. На полу остались глубокие следы от когтей тигриной задней лапы, стопа второй ноги Акутагавы упирается в мохнатое колено, сам вампир дрожит, кусая теперь больное запястье, хрипя от неприятных ощущений. Тигр обдаёт его своим жарким дыханием, глухо рыча; между ягодицами немного хлюпает, между ними влажно, и тепло сейчас даже мертвецу на нагретой их телами кровати, в Доме душно, дышать нечем. Ацуши открывает рот в хриплом полурыке-полустоне, до боли сжимая руку под коленом ноги Рюноскэ, с его клыков капает густая слюна; щелчок пастью — тигр вскидывает голову, содрогаясь и кончая, и шерсть на нём встаёт дыбом, сам он утыкается лбом в плечо Рюноскэ — между его ног вытекает обильная белая сперма, пока оборотень приходит в себя и расслабляется. Акутагава лежит молча, просто ждёт, когда животное отключится. Тигр с тихим хлюпом выходит, отпуская ногу вампира, чтобы тот лёг нормально, а сам ложится, заползая на кровать, рухнув спиной вверх, вздохнув и больше не двинувшись, даже не поменяв положения. Ожидаемо, что голова не выдержала такого всплеска активности. Как Рюноскэ это вытерпел? Через несколько минут воцаряется тишина. Зверь, лёжа лицом к стене и протянув руки, даже хвостом не дёргает: как Ацуши вполне может потерять сознание после обращения, так и здесь полузверь израсходовал своё второе дыхание от вспышки гнева и надолго заснул. Его задние лапы такие длинные, что полностью не помещаются на постели, его хвост свисает, а сам он, если и дышит, то прерывисто и тихо. Акутагава неподвижно лежит на краю, приходя в себя и не желая обдумывать происходящее вообще — это какая-то душевная агония. Больно, неприятно, душно и ужасно. Это ведь был не Накаджима. Это именно зверь. Жестокое, но разумное животное. Его ошейник заставлял его мучиться всё это время. Акутагава медленно, неслышно встаёт, покачнувшись. Между ног мокро, спина, шея и плечи ноют от укусов, запястья слегка подрагивают, как и ноги. Он будто провёл неделю в страшной лихорадке, а сейчас соизволил встать. Непроглядная темнота совсем не кажется пугающей — в ней можно скрыться от зверя, спрятаться и не дышать, пока он проходит мимо, ища жертву. Бледная фигурка вампира в общей тьме выглядит сейчас так жалко — настолько жалко, что Рюноскэ самому от себя противно. Он никогда ни под кого не прогибался, а тут в прямом смысле произошёл такой позор. Единственное, что хоть немного тешит — об этом никто не узнает, это будет помнить только Акутагава, если, конечно, Накаджима никаким волшебным образом ничего не узнает или не вспомнит. Как луна во время затмения закрывает солнце, так и звериная ярость перекрыла всё человеческое сострадание. Бедный Ацуши. Рюноскэ тихо шагает в сторону своей одежды, наступая на разорванное тряпьё, прикладывая руку к глазам — после долгого горизонтального положения перед ними темнеет. У него должно где-то лежать то, во что можно переодеться: с такой работёнкой охотника можно хоть каждый день в крови и чьих-нибудь кишках пачкаться, а источать запах гнили не хочется. Он еле держит новую рубаху — или что это попалось под руку, — вспоминая, где в этой темноте могут лежать его штаны и плащ. Нужно освежиться.

«Моя голова… просто раскалывается».

Ацуши возится, хмурясь и морщась во сне. Ему снится, что на его больших и мохнатых руках умирает Акутагава в той проклятой церкви, умирает снова и снова, будто никак не может. Весь в крови, задыхающийся и кашляющий, он безразлично смотрит на тигра и просит помочь, а у Ацуши пасть не открывается сказать что-нибудь в ответ, только слёзы на глазах и хрип из горла. Он куда-то бежит, прижимая умирающего к себе, но ноги тяжелы, а сзади неотрывно преследует тень с красными глазами, не отставая. Бежит, спотыкается, падает на колени… и снова Рюноскэ умирает на его руках. Снова кашляет и просит о помощи. Снова Ацуши захлёбывается слезами и ничего не может сделать. Сколько раз за сон это случилось? Он дёргает ногой, сжимая в пальцах одеяло, всхлипывает и ворочается, пытаясь прогнать кошмар. Смятые простыни неприятно покалывают спину, заставляют искать новое положение, Ацуши жарко, он шумно дышит и даже говорит, что-то неразборчиво мямлит, в третий раз повернувшись к стене и едва не ударившись о неё лбом. Он выкрикивает имя охотника, не сдерживаясь, а потом подскакивает на кровати. Из-под неплотно прикрытых ставней виден желтоватый солнечный свет. Полоска луча упала на кровать, и крупицы пыли поблёскивают в этом свете, поднятые неожиданным пробуждением юноши. Ацуши осматривается, приложив руку к быстро бьющемуся сердцу, но оно пропускает удар, когда оборотень понимает, что он абсолютно гол. Его ноги и живот скрыты тонким одеялом, и он натягивает его чуть ли не до плеч, резко смутившись и нахмурившись. Что вчера было? — Рюноскэ? — он останавливает взгляд на чёрной фигуре, сидящей за столом в самом тёмном углу Дома, и красные глаза вспыхивают в ответ на оклик. Ацуши не по себе. — Я… Что я вчера делал?.. — Не помнишь, — констатирует факт вампир, даже не задав вопроса. Он сидит, закинув ногу на ногу, и ворот его плаща высоко поднят. Белоснежный верх почти скрыт мрачным одеянием, и Накаджима снова вспоминает, что не одет. Тушуется. — Твой ошейник. — Что с ним? — юноша неуверенно прикладывает руку к шее, но тут же судорожно её ощупывает, не находя кожаного ремешка пальцами. Одеяло, натянутое до плеч, спадает, когда Ацуши трогает шею обеими руками, но под ладонями чувствует только шершавую ткань. Это повязка. На вопросительный взгляд Акутагава отвечает тихо, в своей излюбленной манере: — У тебя вид был, как у затоптанной кошки. Шея кровоточила, будто тебя только что с удавки сняли, — вампир встаёт, выпрямившись, но не идёт дальше: на полу — полоска солнечного света из неплотно закрытого окна, и Ацуши, поняв, что к чему, быстро и немного неловко полностью его захлопывает, надавив руками. Он почему-то только сейчас замечает, что бинты не только на его шее. Когда глаза привыкли к тьме, юноша вздрагивает, обнаруживая вампира, стоявшего в нескольких шагах от него, перед своим носом, и даже немного отстраняется. Акутагава выглядит чертовски бледным, и это жутко непривычно. От него веет могильным холодом — зверь с острым нюхом не может не чувствовать, — и Ацуши наконец понимает, чем пахнут мертвецы. Там, в церкви, было страшно и морозно, пахло мокрым камнем и кровью, гнилостными останками и старой древесиной, и сама Смерть мешалась в этих запахах, словно от неё все они и исходили — запахи безысходности, пустоши и отчаяния. Когда оборотень не смог выследить в графском поместье вурдалака, он сетовал на свою бесполезность, не понимая, чем конкретно может пахнуть след восставшего из могилы, а теперь, кажется, этот могильный запах будет окутывать всю его жизнь, преследовать, заставлять притупляться реакцию на мертвеца, ведь вряд ли они отличаются. Рюноскэ стоит неподвижно, склонившись над юношей, и его руки спрятаны под плащом. — Пока ты приходил в себя, я промыл твои раны и избавил от кровавых разводов, — он тычет когтём указательного пальца в перебинтованную грудь Ацуши. — Лучше не смотри, что под ними именно здесь, иначе получишь душевную травму. Накаджима нервно сглатывает. Он помнит, как ему разворотили рёбра, но думал, что всё заросло. Неужели Гибель приносит такие увечья, которые не восстанавливаются на живучих оборотнях? — Благодари своих звериных богов, что твои ноги и руки целы, тигр, — Акутагава выпрямляется, отходя от юноши. — Не разматывай повязки, пока я не скажу. Для твоего же блага. Рюноскэ замолкает, разворачиваясь и уходя обратно к столу. Среди складок смятого одеяла виднеется новая и чистая, не заляпанная кровью, грязью и травой одежда — светлая, почти такая же, что у него и была, только ошейника не лежит. — А… Что с ошейником? — Ацуши двигается ближе к краю, не скинув одеяла, замотавшись в него, но спустив ноги к полу. — Ты был в теле кхана слишком долго. Твоя шея напоминает кусок мяса, так что походишь без него. Вряд ли луна повлияет на тебя ближайшие несколько дней. Сил не хватит обратиться, — вампир опёрся спиной на широкий стол, смотря куда-то в стену. В Доме всё точно так, как и было, когда Ацуши сюда пришёл с Акутагавой на руках, только постель чиста, без единого кровавого пятнышка. — А… А ты снова видел меня… Без одежды? — Рюноскэ спокойно смотрит ему в глаза, и юноша опускает голову, краснея. «Видел». — Стало быть, просить тебя отвернуться не имеет смысла?.. Акутагава вздыхает, приложив ладонь к лицу и разворачивается к Ацуши спиной, скрестив руки на груди. Длинные полы его плаща почти скрывают длинные ноги, а из-за высокого воротника видна только чёрная макушка. Котолак быстро вскакивает, небрежно скинув одеяло: его ноги абсолютно чисты, как он может судить. Рюноскэ, слыша шорох и скачки — видимо, на одной ноге, когда Ацуши пришла гениальная идея одеваться стоя, — закатывает глаза. «И этот смущающийся от своего обнажённого вида жалкий мальчишка вчера озверел до состояния бешенства? — Акутагаве даже вспоминать об этом неприятно. Он старается всеми силами не выдавать своих чувств по этому поводу, но это у него и получается не хуже, чем обычно. Парень ведь привык видеть охотника с каменным и бесстрастным лицом почти всегда? — Я своим собственным ружьём застрелюсь, если позволю ему узнать о случившемся. Что за состояние берсерка». У Рюноскэ мысли прерываются, когда внезапно сзади его обхватывают руки, когда к нему прижимаются со спины, и на его лице сейчас неподдельное удивление. Ацуши уткнулся ему лбом куда-то в шею, склонив голову, и Акутагава еле сдержался, чтобы не оттолкнуть от больного места, благо тигр не опускает его воротника. — Я видел следы когтей на полу, — неуверенно начинает «хищник». — Что я вчера делал? — Ты не знаешь? — Я ничего не помню после того, как ты ушёл в дом после нашего разговора. Что я делал? — Силы тебя покинули, — Рюноскэ отвечает спокойно и холодно, приложив руку ко рту. Не будет же он рассказывать, как в ночи приводил себя в порядок и скрывал следы тигриного зверства? — Ты упал и уснул. Я тащил тебя по полу. Мало ли, какая часть твоего тела решила сделаться кошачьей и поцарапать пол. — Это правда? У Акутагавы дёргается глаз. — Скажи мне, Ацуши: я сильно похож на сказочника или не очень? Ацуши вздыхает, не размыкая кольца рук. Рюноскэ не стремится уйти, а Накаджима и так за все эти дни настрадался. Он просто хочет рядом с ним хотя бы постоять. — Рюноскэ, — негромко говорит он, положив голову на его плечо — Акутагава косится. — Я давно не ел.