Кровь и Вино

— Чуя, солнышко, тебе не кажется, что ходить в том, в чём мать родила, немного неприлично? — Называть вампира солнышком можешь только ты, ублюдок, — граф скептически осматривает свою рваную одежду. Мать его родила, казалось, в гораздо более приличном виде по сравнению с тем, в каком он сейчас. — Зачем ты порвал рубашку? Руки сильно чесались? — О, прости, но лучше порвать её, чем тебя, — Осаму лучезарно улыбается, прикрыв глаза, как довольный кот, стоя рядом и заложив руки за спину. Чуя только презрительно на него смотрит и щурится. — Что-то язык у тебя больно развязался. Давай отрежу, чтобы тебе за острые словечки чего другого не отрезали? — Накахара оглядывается в поисках зеркала. Оно, круглое, почти во весь рост, висит у двери, за нею, и большая трещина пролегает от верхушки до середины. Чуя, поправляя лохмотья, в которые был вынужден одеться, пытаясь сделать хоть что-нибудь с ними, чтобы одежда смотрелась прилично и без оторванных пуговиц, машинально подходит к зеркалу, но тут же разочаровывается. В зеркале никто не отражается. — Если ты хочешь увидеть в зеркале своё будущее, то там совершенно ничего нет, — замечает Дазай, и из-за этого Чуя бьёт кулаком стену. Когда он успел стать таким раздражённым? — Я сильно потрёпан? — Накахара глубоко вдыхает, успокаиваясь, но ожидая следующего язвительного слова от Осаму. А что ещё от него ожидать? — О, знаешь, — Дазай прикладывает к подбородку руку, делая вид, что размышляет. — Представь себе пропоицу, выползшего из-под покосившегося и сгоревшего кабака на окраине самого захудалого города, в котором люди питаются только чёрным хлебом и ненавистью друг к другу. Представил? Этот пропоица чудом пережил нападение медведя, когда бежал из леса, в котором жил месяц. Так вот, у него жизнь удачнее, чем у тебя. — Ты мог бы просто сказать, что не очень! — Чуя скрипит зубами и резко поворачивается, огрызнувшись. В красных глазах пляшут искорки гнева, костяшки похрустывают, когда руки сжимаются в кулаки. — Я и без тебя знаю. И вообще, это я из-за тебя так выгляжу. Не будь тебя — всё было бы хорошо. — Чем ты недоволен в своём новом положении? — Осаму приподнимает бровь, наблюдая, как граф, пройдя мимо него, снова ходит взад-вперёд, измеряет шагами комнату. Нервничает. — Умер бы через пятнадцать-двадцать лет от какой-нибудь болезни. Что дальше? — Умер бы — родился в новом теле, в новом времени, с новыми возможностями, силами, новой жизнью. Родился бы единственным сыном какого-нибудь испанского короля и жил, горя не знал. А ты меня собственноручно лишил этой возможности. Так лишил, что мне при своей-то старой безбедной жизни теперь приходится ходить в тряпье без возможности заглянуть в свой гардероб. Я всё сказал, или тебе что-то ещё услышать хочется? — Чуя останавливается у окна, повернув голову на Дазая и сверкнув глазами. — Я хоть и стал чудовищем, как ты, но всё равно не лишён обычных человеческих желаний. Хочу переодеться. А ты мне надоел. — Не лги мне, Чуя, — тень вампира оказывается за спиной, когда тот оказывается сзади, невесомо кладя руки на плечи графа и склоняясь над ухом: — Если бы я действительно тебе надоел, ты бы оторвал мою голову ещё прошлой ночью. — Ты и днём меня выбесил, — граф фыркает. — Нависал надо мной, как груз моих упущенных возможностей, и давал волю своим очень нужным замечаниям и советам. Не трогай меня, я хочу побыть один хотя бы на расстоянии нескольких шагов от тебя. В любую сторону. Дазай прижимает к себе, водит рукой по груди, обняв и не давая даже плечом двинуть. — Если бы я не скрывал тебя всё это время, ты бы с самых первых дней почувствовал, каково это, когда солнце сжигает твои конечности. Ты можешь при желании казнить меня, когда захочешь! — и тут же Осаму тянет противную улыбку. — Ах, я забыл, что ты потерял свою власть над слугами и палачами. — Я потерял, но мой отец — нет. Всё то, чем владел я, вернулось к нему обратно, так что если не я твою голову прикажу отрубить, то он — прикажет. Не без моей помощи. — Какой ты грубый. И что ты ему скажешь? «Я, граф Накахара, подвергся насилию и домогательству со стороны прекрасного, восхитительного, чудесного, белокожего и страстного мужчины, отдавшись в его объятия! — Дазай поднял руку вверх, отойдя, вторую приложив к голове и закрыв глаза, передразнивая и устраивая очередное представление. — Я, граф Накахара, великий и ужасный, был так сильно очарован самым лучшим вампиром на земле, что позволил целовать себя и брать в кровати! Я, граф Накахара!..» — Живо прекрати этот цирк уродов! — Чуя резко замахивается, но Осаму вовремя нагибается, ловко отходя в сторону и не выходя из своей роли, продолжая монолог: — …так обижен на то, что удача повернулась ко мне лицом, что готов заставить страдать самого Осаму Дазая, приказав отрубить ему голову», — вампир улыбается уголком губ, бросив взгляд на разгневанного Чую. — Так ты обоснуешь своё решение? — Решение графа оспариванию не подвергается. — Побитого графа в рванье? — Не забывай, что это твоя вина. Твоя вина, что я так выгляжу, твоя вина, что всё это случилось, — Чуя смотрит строго. — После такого ты мне смеешь ещё что-то предъявлять, Осаму? После всего того, что я пережил по исключительно твоей вине? Не делай вид, что ты так глуп, чтобы думать, что я, такой хороший, всё простил. Чуя смирился. Смирился, что ему придётся отказаться от всего того, чем он жил, придётся отринуть нажитое, забыть о грядущем и жить сегодняшним днём — неизвестно, что там с ним будет, учитывая новое тело и новые силы. Даже если граф применит все свои возможности, чтобы вернуться, делая вид, что всё в порядке, долго в своей лжи при старом распорядке дня он не протянет. Дазай по себе знает, что сомневаться в господине начинают даже тогда, когда он толком ничего и не скрывает, а слухи могут расползтись целым змеиным скопом, и невозможно будет найти правильное начало. Осаму видит, как Чуе тяжело. Приняв необратимое, самостоятельно рассудив о недалёком будущем и жёстких лишениях, по нему видно, как внутри него всё переворачивается с каждым разом, когда Накахара думает о случившемся. В его словах с напускной злостью отчётливо слышатся печаль и горечь, сожаления об упущенном — сожаления о том, что страстно отвергал, а потеряв, понял, что, в принципе, не таким уж и плохим оно было. Вот и сейчас Чуя, с минуту смотрев куда-то в стену, развернулся к окну, опёршись на подоконник руками. За стенами старого поместья поздний вечер, и небо тёмно-фиолетовое, покрытое в уголках первым звёздами; весь день у Чуи не было желания делать абсолютно ничего, он просто лежал, скрытый тенью Дазая — тот ведь в плаще, — о чём-то думающий, изредка поддерживающий разговор, растерянно кивающий и вновь уходящий в себя, и только к вечеру некогда ранняя пташка Накахара Чуя оживился, спихнув Осаму в сторону. — Через неделю после бала я должен был ехать осматривать свои владения, — тихо говорит граф, будто ни к кому не обращаясь. — Мои земли не такие уж и большие, но теперь они вообще не мои. Как думаешь, Дазай, я смогу сойти за призрака самого себя, если появлюсь на долю секунды где-нибудь под окнами? — Это будет достойное зрелище, — Осаму стоит, опираясь спиной на стену. — Поместье таинственного и бесследно исчезнувшего графа, терроризируемое духом бывшего хозяина. — Духи могут красть одежду? — К чему ты это спрашиваешь? — А ты как думаешь? Посмотри на меня. На меня даже оборванцы, взглянув, вздохнут и пожелают счастья, — Чуя развёл руками. — Я думал, ты понимал всё это время, что я собираюсь делать. — Просто проникнешь в свой же дом, украдёшь свою же одежду и также тихо сгинешь? Так неинтересно. Где твой дух авантюризма, Чуя? Я знаю, как сделать всё гораздо лучше! — Я даже не хочу слушать, что ты, мерзость, хочешь мне предложить, поэтому ты тоже должен переодеться. — Дазай, вскинув бровь, пожимает плечами, мол, «воля ваша», и начинает расстёгивать свою грязную рубашку, вынув первую пуговицу из петли — Чуя топает ногой, прикладывая руку к лицу. — Да не сейчас! Осаму только усмехается, самозабвенно улыбается, продолжая говорить, как ни в чём ни бывало, с прежней весёленькой интонацией: — А, знаешь, Чу-уя, — протянул вампир его имя, — когда я впервые увидел тебя, у меня сложилось о тебе мнение как о сильном духом человеке. Это говорю тебе я, нечисть, презирающая весь род людской и себя в том числе. — Во взгляде Накахары читается непонимание. «К чему ты клонишь?» — Я понятия не имел, что такой граф, как ты, столкнувшись с очередной большой проблемой, начнёшь жалеть себя, забившись в угол, как трусливая крыса. — Я? Я трусливая крыса?! — Чуя мгновенно вскипает, но Дазай не даёт ему и слова вставить. — Ты, Чуя. Я не знал, что ты будешь поджимать хвост и скулить, как паршивая шавка, встретившись лицом к лицу с чем-то серьезным. Неужели очередного жалкого человечишку ты видел в зеркале, смотрясь в него каждое утро? — Осаму скрестил руки на груди. — Ответь мне. И не отрицай, что я не прав. Ты сам это прекрасно знаешь, просто не хотел признавать и уж тем более говорить. В этот момент граф осёкся. Он открывает рот, чтобы возразить, но понимает, что сказать-то ему и нечего, нечем парировать, нечем подкрепить свой выкрик о том, что нежить нагло и без зазрения совести лжёт. «Я, кажется, впервые действительно не знаю, что мне ответить, чтобы опровергнуть эту глупость, но… Глупость ли?» Чуя, смотря в красные глаза, видит в них не то чтобы презрение, он видит жалость к нему, несчастному человеку, не выдержавшему посмертных испытаний. Он храбро выстоял угасание своей жизни, не сетовал, когда в его шею вгрызались клыки, чтобы умертвить и сделать безмозглым чудовищем, но не выдержал собственной душевной боли. Сломался. Всё то немногочисленное, что было взвалено на его плечи, заставило надломиться, стоило сверху груза упасть маленькому пёрышку. «Я, чёрт возьми, мёртв, но продолжаю, бесконечно продолжаю умирать внутри. Где предел самоедству? Мне и вправду пора прекратить». И Чуя садится. На пол. Дазай никак на это не реагирует. — Я сам не ожидал от себя такого, — в его голосе звучит надломленная, горькая усмешка, будто тот готов закричать, вырывая руками свои волосы, но Чуя держится. Держится, как сдавшееся, но осознавшее свою ничтожность существо. — Я… Я сломался не тогда, ты знал это? Не тогда, когда твой старый друг выместил на мне не менее старую обиду на тебя. — Судорожный вздох. — Ты ведь знаешь, для чего я устраивал бал? — Расскажи, — голос Осаму невозмутим и спокоен. Он смотрит на Чую сверху вниз. — На меня давили. Понимаешь, статус, титул, вопрос наследства, традиции, что-то ещё. Я, пускай и военачальник, но я руковожу силами отдалённо. Думаю, если бы я сам рвался в бой, я бы долго не протянул, и… — Ты сейчас оправдываешься передо мной или ищешь причину жалости к себе? — Ты не дослушал, Дазай. На этом проклятом маскараде я обязан был искать жену. Должен был определиться или что-то вроде того. За один вечер решить всю свою судьбу, а я не хочу. Я не создан для такой жизни, я не… — Успокойся, — Осаму резко прерывает, опустившись на колено, подцепив пальцами подбородок графа и заставив посмотреть на себя. Его глаза сухие, но ужасно печальные. — Ты сам себя-то слышишь? Я за несколько минут этого разговора разочаровался в тебе больше, чем во всей своей жизни за двести с чем-то лет, я потерял счёт. Прекрати этот цирк уродов. Ты же его и устраиваешь, Накахара. Тебе повезло, что ты мёртв, иначе бы расплакался, убежав уткнуться лицом в подол матери и жаловаться на жизнь. Не заставляй меня говорить, что ты жалок. Чуя смотрит на Дазая, ни разу не моргнув. Одна рука лежит на полу, а второй он медленно, отвернувшись, берётся за забинтованное запястье и отодвигает руку вампира от себя, не говоря ни слова. Если бы вурдалак мог скончаться от потери крови, граф бы точно вспорол себе вены клыками, и от этих мыслей Чуя становится сам себе противен. Это вот так действует на великих людей Смерть? Вот так она одним взмахом косы ломает всё хрупкое, но нерушимое долгие годы, заставляя сгорать изнутри? Чуя просто ярый пример падения в самый низ, какой только можно представить. Дазай выпрямляется, встав, и на плечи графа ложится его чёрный плащ. — Возьми себя в руки, и идём уже наконец с этим покончим, — он приглушённо дважды хлопает в ладоши, принуждая поторапливаться и не раскисать. — Я видеть тебя не хочу с таким кислым лицом. Не с этим жалким существом я хотел провести вечность, впервые встретив за окнами покоев великого человека. — Чуя поднимает голову, поправив плащ одной рукой на своих плечах. У Дазая рубашка хотя бы лохмотья не напоминает. — Прямо сейчас ты заявишься в своё поместье, приведёшь себя в свой чёртов порядок, испробуешь крови и больше туда не вернёшься. Прямо сейчас. Графу удивительно видеть вампира в новом свете, в коем он ему предстал. Чуя не ожидал, что у этой монеты есть и другая сторона, достаточно было выронить её из цепких рук, задрожав перед опасностью и заныв. Он прав. Нужно собраться. — Собираешься прощаться с родителями? — Осаму провожает Чую взглядом к двери, когда тот, поднявшись и ничего не ответив, взял со стола ключ и надолго вперил в него взор, будто в первый раз разглядывая. — Не твоё собачье дело, чем я собираюсь заняться, — глухо огрызнулся граф, фыркнув и даже на Осаму не посмотрев. — Выходи в окно, как ты это всегда делаешь, иначе я спущу тебя сам. И именно в этот момент Дазай усмехается. — Наконец-то я вижу прежнего тебя. Чуя скрипит ключом в замочной скважине, приоткрывая дверь и скрываясь в темноте коридора. Судя по шагам, он спускается вниз, и слышатся приглушённые голоса. Дазай, хоть и не понимал, не осуждал привязанности графа к людям, воспитавшим того, вырастившим таким, какой Чуя есть, вложившим в него душу, чтобы вышел достойный наследник и управитель землями. Дазай разделял печаль и отчаяние Чуи, когда тот хотел кричать и, возможно, плакать, когда хотел царапать ногтями лицо после своего обращения и пережитого ужаса, когда вернулся к тем, кто принял его даже таким чудовищем, каким он стал, и утонул в воспоминаниях об ушедшем — в двадцать-то два года. Дазай терпел, когда граф едва в беспамятство не впадал, сожалея о прошлом, сожалея о себе, занимаясь пожиранием самого себя изнутри и позволяя себя убивать внутренним демонам. Дазаю ужасно хотелось влепить пощёчину Чуе, когда тот начал перегибать палку и тонуть в жалости к себе, привязав её камнем к своей шее. «Да тони же ты мёртвым грузом», — хотелось сказать Осаму Чуе, его Чуе — сильному, умному, храброму, воинственному, с огнём в глазах и огромной силой духа, — но вместо этого он протянул руку сломавшемуся человеку, вытягивая на свет. На тьму, которая теперь для Чуи есть верная спутница. Наблюдать, как ломается под гнётом обстоятельств, навалившихся на плечи валунами, сильный человек — невыносимо, но эти валуны уже остались в прошлом, только Чуя их всё не отпускает. Ему нужно избавиться от них без помощи посторонних, нужно выпрямиться, скинуть дьяволов с плеч и обратиться самым настоящим дьяволом самому, но кто сказал, что нельзя подтолкнуть на это? Можно чуть-чуть намекнуть, подсказать решение, указать направление, но это всё. Справится ли потопляемый — вопрос. Как говорится, это дело рук самих утопающих. Осаму мерит шагами широкий двор старой усадьбы, ходит от угла ограды к углу, изредка поглядывает в окна: не виден ли силуэт домашней фиалки под именем Накахары Чуи? собирается ли выходить, или нужно из окошка выманивать? Уходя из этого места, Дазай даже притворил окно маленькой комнаты, создавая видимость заброшенности и нетронутости. Он не позволит больше Чуе вернуться сюда, иначе тот совсем погибнет, и от бывшего графа, воителя с ночью, не останется ничего, лишь тень на стене. Вампир слышал, как тот, замерев на выходе, тихо закрыл дверь и снова повернул ключ в замочной скважине, сжимая тот в руке. Он не готов расстаться с частичкой своего прошлого. Зря, конечно, но Осаму больше не хочет убеждать графа в обратном. Только он сможет себе помочь, Дазай тут ни при чём.

— Где ты взял этот чёрный плащ? — Нашёл в старых вещах.

Тёмно-серая ограда поросла вьюнками и мхом, ещё какой-то зелёной растительностью с большими листами. Когда-то здесь, видимо, работал садовник, но после роспуска слуг графу и графине не до облагораживания этого места. Возможно, им нравится эта уединённость и близость с природой. Отсюда видна редеющая полоска леса, глубже перерастающая в тёмную чащу, между стволами деревьев в которой впору увидеть мелькающие красные глаза, и совсем не голодных волков. По другую сторону, на север, простираются поля вассалов, и недалеко от их конца располагается конец земель Чуи Накахары. В солнечные дни эти поля светлые, ярко-жёлтые, похожие на полотна, и люди на них кажутся размером не то с кукол, не то с чёрные точки. Восточнее полей — лес. Тёмный, болотистый, грязный и безлюдный, и именно на его южной окраине стоит на Холме Дом нелюдимого Зверолова. Из поместья его, конечно, не видно, но, объезжая владения, можно рассмотреть это гнездо отшельника. Оно располагается в нескольких метрах от границы графских земель и никому не принадлежит — слишком убыточное место, слишком гибельное и жуткое, если брать Дом с его тёмным лесом. Также восточнее располагается деревушка — земли Чуи, — и город, а уже от города и есть дорога к дворянскому гнезду. Не такая уж и большая территория, но без лошадей до поместья графа не добраться: нужно обогнуть тот самый лесок, за которым располагается ужасная церковь, по некогда мощёной, но уже порядком раздробленной дорожке, разветвляющейся на перепутье до города и главных дорог, идущих вдоль леса далеко на юг или обратно на север, через поля и в чужие земли, чтобы добраться до имения. Оно наверняка или полностью затихло без хозяина, или кишмя кишит людьми и стражей. Пешком дотуда не добраться до восхода солнца. Вампирам это не представляется проблемой. Дазаю не нужно поворачиваться, слыша скрип двери, чтобы понять, кто к нему подошёл, остановившись в паре шагов. Чуя негромко кашляет, прикрывая рот рукой, прочищает горло, жмурясь. — Першит? — Осаму мило интересуется, повернувшись к графу лицом и улыбнувшись. — Простудился? — Твоя попытка в шутку умерла ровно столько лет назад, сколько лет назад умер ты, — глухо отвечает Чуя. Он вдел руки в рукава плаща, любезно ему поданного, запахнулся полностью, чтобы не было видно рваной одежды. Граф никак не говорит Дазаю слов благодарности — этот острый на язык мертвец должен был это сделать, просто обязан, да и благодарить за снисходительность Чуе не пристало. — Я знаю, как тебя вылечить, Чу-уя, — Осаму тянет, обходя графа и шагая к приоткрытым воротам. Он шуршит травой, высоко выросшей у воротных столбов, и видит огрызок старой верёвки — видимо, когда-то здесь была привязана собака. Если принюхаться, можно даже уловить выветренный запах собачьей шерсти, и Дазай морщится. Он никогда не любил собак, только вёл себя вразрез со своими принципами: стоило Чуе пропасть, Осаму мигом подсуетился, почти собственными руками в буквальном смысле сгрёб в охапку двух других ищеек и рванул по следу, едва только носом не бороздя землю и не поднимая голову, водя ушами по ветру, сбивая подушечки в кровь. Это противно. — Я даже не хочу спрашивать, каким образом ты выучился на травника или лекаря, чтобы лечить. О, или, может, на епископа? — Чуя презрительно щурится, шагая следом, оборачиваясь изредка на старое поместье. Загоревшиеся огни в окнах медленно отдалялись с каждым шагом, и казалось, что больше граф никогда этого не увидит. — Епископы кинут в чан с серебром, и делу конец. Нет вампира — нет болезни. Ему впервые в жизни хотелось не рваться вперёд, а остаться на одном месте, в окружении родных стариков. Завести кота, например. Пить каменный на вкус чай, сидеть в четырёх стенах в титуле пропавшего графа, беседовать с мудрыми людьми и слыть отшельником. Ему бы хотелось, если бы не одно «но»: держать Чую в доме весьма опасно. Если присутствие мёртвого графа заметят, ему бед не обраться, и не только ему, но и старым графу и графине — вряд ли Накахара сможет их защитить и либо попадётся сам, либо убьют двух из трёх. Ему тяжко было смириться с решением. — Мы не дойдём до моего дома до рассвета таким темпом, — Чуя смотрит на свои ноги, совсем не глядя вперёд, как вдруг утыкается в чью-то спину, тут же остановившись. Это Дазай замер. — А ты наивно полагаешь, что я готов идти несколько часов подряд? Я слишком ленив, — Дазай презрительно хмыкает, а затем демонстративно потягивается руками вверх. — Ты вампир, Чуя. — И что из этого? — У тебя с превращением мозги вышибло? — тут уже вяло, но огрызается Осаму, хмурясь. Кажется, Чуя слишком долго пребывал на нервах, чтобы нормально соображать. Бедолага. Знал о нечисти больше, чем о своей биографии дальше двух-трёх поколений, а теперь совсем не понимает, к чему Осаму клонит. Чуя, Чуя, почему ты так жалок? Что с тобой стало? Неужели всего лишь собственная смерть так сильно на тебя повлияла? У графа взгляд измученный, настороженный, будто он и не отдыхал до этого весь день. Он прекрасно понимает, что откровенно тупит. — Ты забыл, что обладаешь нечеловеческой силой? — Я не испытывал её на себе, — сухо отвечает Накахара. Сухо, приглушённо, уставши. — Я не уверен, что добегу, даже если захочу. — Приляжешь по дороге, — Дазай вздыхает, схватив графа за руку и сжав пальцами его кисть. — Ты просто не пробовал. Представь себя дикой лошадкой. — Я с удовольствием лягну тебя в лицо. Чуя и не знал, каково это, использовать вампирские штучки ради своей выгоды. Ветер развевает взлохмаченные волосы, шумит в ушах, а ноги словно земли не касаются с того самого момента, как Дазай потянул его за собой, заставив сорваться с места. У графа перехватило дыхание, он зажмурился, как если бы стремительно и камнем падал вниз, только трава шуршит — две еле различимые тени проскользнули за секунду у полосы редких деревьев, всколыхнув высокую траву и исчезнув из поля зрения. Бесшумные и быстрые, Чуе кажется, что, если Осаму отпустит его руку, он споткнётся, опишет в воздухе кувырок и ещё пару метров проскользит носом по земле, вспахав борозду. Дазай уже привык: часто ему приходилось раньше уносить ноги что есть сил, чтобы острые вилы не воткнулись в спину, и постоянно ему видится всё так, как бы он бежал со своей обычной, присущей человеку скоростью, только деревья и фигурки домов вдали проносятся мимо гораздо молниеноснее. Листва поднялась встревоженным ворохом, когда две тени проскользнули мимо, подобно ветру. Они бегут так быстро, что Чуе кажется, что он задыхается. Их никто не видит в промозглой тьме. Дазай держится ближе к темноте леса, чтобы на фоне далёкой чащи их мимолётные силуэты не были заметны от слова «совсем». Продавленные колёсами телег грязные дороги среди высокой травы с засохшей и светлой землёй, ночной воздух, жизнь людей и свист редких лесных птиц — всё замерло, когда мёртвую тишину разрезали две тёмные фигуры и исчезли. Мимолётное провидение, которое больше никто никогда не увидит, а если и увидит, то удивится вновь. Граф не бегал с такой скоростью никогда в жизни, ему не нужно было, а теперь ему даже странно это делать, но выбора нет. Словно порыв ветра в плечи и крылья за спиной. Чуя чувствует себя свободным. Проходят жалкие минуты вместо долгих часов, не слышно ни топота, ни простых шагов — будет ли обычная тень шуметь, отбрасываемая человеческой фигурой? Графу кажется, что он и вправду не касается земли. При таком беге весьма удобно самому и в два счёта осматривать свои владения, осматривать, а не объезжать в экипаже с открытым верхом или серой каретке с резвым конём, только подданные не поймут, не примут господина-вампира, а жаль. Он легче ветра и быстрее. Один шаг равен минутному бегу, а усталости как ни бывало. Дазай держит крепко, смотрит вперёд, чуть наклонившись; вампиры почти летят, только чёрных крыльев с разлетающимися во все стороны жёсткими перьями за спиной не хватает. Возможно, Чуя — райская птица. Такие гордо сидят в золотых клетках, привозимые из жарких стран восточными торговцами, и у Чуи всякий раз появлялось желание выпустить красивых пленниц при одном только взгляде на них. Он никому не рассказывал, но по ночам мальчик плакал, вспоминая грустных птиц, накрыв голову одеялом, чтобы граф и графиня не услышали. Ему было пять или шесть, когда он мучился состраданием к несчастным животным, и поначалу твёрдо был уверен, что, стоит ему вырасти, он скупит всех-всех чужеземных птиц и однажды выпустит, только не задумывался, что в холоде его страны, его территории большинство погибнет. Чуя, райская птица, вырвался из своей позолоченной клетки, выпал, забыв, как махать крыльями, и оказался выброшенным на произвол судьбы. Ему бы хотелось в клетку обратно. Чуя жмурится, закрывает глаза, не смотря вперёд. Когда Дазай поворачивает, Чую заносит, он проезжается сапогами по земле, спотыкается о камни или уходит ногами в траву с дороги, но всё равно не падает — это стоит больших усилий. Осаму действительно быстр, и только из-за своей нечеловеческой скорости вампиров уже можно восхвалять и преподносить им дары, жертвы — от нежити не скрыться бегством. Графу кажется, что он сломал понятие о времени, обгоняет его, действуя наперекор стрелкам старинных часов с маятником, он не сразу замечает, как полоска леса уходит в сторону, а он от неё отдаляется; ему всё кажется, что ни один из них даже следов не оставляет. Краем приоткрытого глаза Чуя улавливает знакомые очертания, и охватывает некое беспокойство — беспокойство возвращения в старые места. Дазай не боится свернуть к городу, не боится пронестись по тёмным и неосвещённым улицам, и, если он отпустит руку вельможи, Чуя просто со всего размаху врежется в стену какого-нибудь дома. Это безрассудство! Взвыли и залаяли бродячие собаки, заскулили, подрываясь с мест — животные не любят мёртвых, но почему-то оживших людей, они видят, как выглядят те на самом деле, без восхитительной белой кожи и неприкосновенной внешности. Как бы выглядел мертвец, умерший двести лет назад? Страшно подумать, что от него что-то останется, а тут эта кучка праха и разложившихся костей ещё и ходит. Оборотни, видимо, лишены такого видения, и это к лучшему, иначе бы тот белый охотничий тигр и за версту к ним не подошёл. Чуя бы тоже не хотел подходить к Осаму, но так уж распорядилась судьба. Чуя боится, что Осаму разожмёт руку, и крепко зажмуривается снова. Он не хочет доверять ему, но выхода нет. Когда вурдалак резко останавливается, граф впечатывается в его спину и падает. Дыхание перехватило, голова кружится, а руки не слушаются. Дазай шумно дышит, ему только язык высунуть не хватает, как гончей, и молчит, согнувшись, опёршись руками на свои колени. Его ноги ощутимо дрожат. Граф просто не может подняться, будто его ноги и вовсе не его. Такое быстрое перемещение явно отнимает много сил, а Дазай соврал. Кажется, он вот-вот пошатнётся и упадёт навзничь, но держится. Идиот. Темнота окружает, но сквозь неё виднеются огни больших окон первого этажа, видны очертания высокой постройки. Граф, встряхнув головой, оглянувшись, с волнением понимает, что за несколько вшивых минут они добрались практически с одного конца его земли на другой, а теперь у них нет возможности даже двинуться. Осаму привёл графа прямиком к дверям его поместья; ну, как прямиком — силы их покинули аккурат возле тёмного угла ограды, на которую вампир опирается рукой. Так быстро. Это невозможно. Осаму тоже невозможный, но существует же. Чуе ещё не верится в происходящее, но он свыкся с мыслью, что ему многое непонятно. Человек, скептик в его душе пока не умерли, но даже при отказе от понимания случившегося оно случилось, и это факт. «Я как в чёртовой сказке! Ужасной и кошмарной сказке на ночь». Ему удивительно вдобавок и то, что вокруг нет его стражи. Прошло всего лишь несколько дней, а патруля уже нет — ни дневного, ни ночного. Возможно, они в городе или в окрестностях, пускай Чуя их и не видел, но хотя бы в таком виде господин перед слугами не предстанет, и граф, думая об этом, начинает кашлять. — Ты мне теперь, — Дазай переводит дыхание, впервые подав голос, — этого твоего охотника напоминаешь. Он также отхаркивался. Чуя только отмахивается и медленно, ну очень медленно встаёт, будто не ходил долгие годы и разучился двигать ногами, схватился за вампирское плечо и чуть не уронил Дазая, но тот выстоял, пускай и покачнулся. Их фигуры не видно в общей темноте ночи, их тени слились с тенями кустов сиреневой вистерии, дрожащими от огня за окнами. Чуя видит окно в собственный кабинет: оно так и осталось завешанным тёмно-красными портьерами, но не плотно — если подойти близко, можно увидеть в маленьком прорезе между шторами высокую спинку стула, стол и почти наверняка стоящую на нём чернильницу. Когда-то Дазай стоял на том месте, на которое Чуя смотрит сейчас. Граф не знал, что окажется по ту сторону изгороди. — Где все мои люди? — спрашивает он хрипло, щурясь из-за льющегося желтоватого света из окон. — Тебе достаточно принюхаться, чтобы понять. — Я не собака, чёртов ты плебей, — Чуя брезгливо морщит нос, но… всё-таки не отвергает совета. Он делает вид, словно всматривается, пытаясь уловить человеческие силуэты, но обоняние действительно улавливает слабый запах живых существ. Этот запах нельзя характеризовать конкретно: не сладкий, не горький, не гарь и не гниль прокажённых, граф просто сам это понял. «И так это всё чувствуют звери? О боже, в кого я превратился, — он прислонил руку к своему лицу, скривившись, и Осаму понимает, что совет даром не прошёл. — Я всё ближе к самостоятельному выходу на солнце с превеликим удовольствием». С запахом мешается острый аромат вербены, и если раньше он казался приятным, горьковатым, напоминающим лимон и даже успокаивающим, заглушающим все мерзкие запахи, то сейчас от еле уловимого аромата режет лёгкие, если сильно вдохнуть. Вербена перебивает цветы и ночную влажность, и от этого хочется только больше кашлять. Чуя прикрывает рот рукой, подавляя першение в горле — нельзя шуметь и привлекать внимание. — Я надеюсь, ты помнишь, где находится твоё окно, — Осаму всё ещё говорит с придыханием, но уже норовит получить носком сапога под колено. — Тебе нужно туда. — Ты предлагаешь мне силой мысли туда переместиться? — Чуя даже не дёргается, когда Дазай снова хватает его за запястье и идёт к воротам. — Я сам мог дойти. — Ты больше изворчишься, пока сам доходить будешь, — Осаму, как вор, озирается, выглядывая из-за каменной колонны ворот, прищуривается, прислушивается, а затем почти на носках прокрадывается вглубь сада, шурша листвой цветов. Чуе душевно больно идти не по дорожке, ведущей к дверям его собственного имения, а грубо топтать его красивые цветы, его восхитительные красные камелии и опавшие несколькими лепестками маки, ему отвратительно задевать плечами разросшиеся, аккуратно подстриженные, великолепно пахнущие кустарники. Чуя с болью в сердце топчет красивые бутоны, его красоту и отраду глаз, но также понимает, что теперь сад ему не принадлежит. Графу кажется, что эти цветы — единственное, по чему он скучал. Они радовали взор и разбавляли серый вид из окна, были цветными огоньками в белом тумане в дождь, а теперь их у него будто отобрали. Жалко. Окно спальни Чуи до сих пор открыто, и тёмные занавеси вытащены ветром наружу. Не успел Чуя и спросить, как ему добраться, если ноги просто ватные, до такой высоты, как слова застыли в горле, когда Дазай подхватывает его на руки и в один прыжок, как большая бескрылая птица, оказывается на подоконнике. Осаму не стал упрекать Чую в том, что он подобен беспомощному кутёнку сейчас. Бывший граф помнит, кто делал так же, возвращая заблудшую душу домой, когда у той не было сил. Они прокрались бесшумно, не натыкаясь на просветы в окнах, как воры старинных ценностей, проскользнули неслышными тенями ушедших в прошлое людей, возвращаясь к родному месту. Если бы граф стал призраком, он бы навек остался блуждать в своём поместье, изредка гремя запасами в винном погребе, оставляя исписанные чернилами листы пергамента на столе и колыша портьеры своей спальни. Сейчас ему хочется, чтобы Дазай загремел из окна, будучи выпнутым вниз. — Что, чёрт возьми, здесь произошло?! — Чуя едва не спрыгивает с чужих рук от вида раскуроченной в прах и щепки спальни: кровать переломлена пополам, на полу — глубокие царапины, в стенах вмятины, мебель стоит криво. Дазай забыл ему сказать, что тигр охотника и он сам чуть-чуть повздорили. — Я даже не знаю, что здесь произошло, — Осаму разводит руками в стороны и смотрит в стену, а Чуя готов скрипеть зубами. — Тебе ли так важно это сейчас? — Ты говоришь так, будто я лежу в могиле, и мне всё равно! — Накахара шипит громко, и усталость резко сменилась гневом. Дайте ему в руки кнут, и он хлестнёт им по полу, а потом размахнётся и ударит вампира по спине, продолжая гнать восвояси, пока силы не кончатся — у него или у вурдалака. — Чшш, — Дазай только улыбается, выставив руки ладонями вперёд. — Ч-ч-ч. Ты ведь не хочешь, чтобы тебя услышали твои слуги сейчас, а потом подали твою голову к столу? Спокойно. — Я спокоен! — Чуя вскидывает руки кверху, шумно выдыхает, злобно сверкнув глазами и осторожно проходя вглубь комнаты, осматриваясь. — Я спокоен ровно настолько, насколько спокойно проходила здесь баталия, не меньше. — Ты отвлекаешься, у нас не так много времени, — Осаму умело переводит тему, сходя с подоконника и подходя ближе. — По крайней мере, твоя одежда цела. Помни, зачем мы здесь. Не наводить же порядок? Чуя трёт пальцами глаза и переносицу, оскалившись. Бесит. Он бесит своей непосредственностью, бесит своим отношением к вещам, поэтому граф демонстративно сбрасывает чёрный плащ в крошки раздробленной каменной стены и прочий мусор и, фыркнув, касается ладонью двери шкафа. Он боялся, что его одежды может там не оказаться, но, видимо, слуги, увидавшие, какая вакханалия творится в его покоях, закрыли дверь на ключ и больше не открывали — мало ли, какие твари затаились в этом проклятом месте. Его рубашки, холодные, никем не тронутые, жилеты, один тёмно-бордовый пурпуэн с длинными рукавами — Чуя надевал его от силы два раза, — красные котарди, блио, штаны-чулки — граф терпеть их не мог, они были неудобные, — пара брюк, привезённых из чужих стран и купленных у иностранцев. Мало кто носил их, это порой даже осуждалось, но Чуе было всё равно. Где, где эта граница, когда Накахаре плевать на мнение окружающих ровно столько же, сколько и не плевать? Чуя, потерев шею рукой, оглядывается на Дазая. Он неслышно подошёл вплотную, чуть склонив голову к нему, положив руки на плечи, осторожно стягивая рваные лохмотья и сбрасывая на пол. Граф молчит, только распрямил плечи, двинул ими назад, жмурясь и разминая затёкшие позвонки спины — Дазай, смотря на его белую спину, впервые для себя подмечает, что Чуя очень недурно сложен, видны его мышцы и сильные руки. Нет, Осаму, даже если и шутил, то никогда не говорил всерьёз, что графа можно звать графиней — мужчина мог запросто вырубить одним ударом в челюсть, но пока не привык решать вопросы силой. — Тебе вполне подойдёт это, — вампир указывает на одну из многочисленных белых рубах, и Чуя, приподняв бровь, не оспаривает решения. — Я надеюсь, ты не собираешься брать всё своё одеяние с собой? — Я разберусь сам. Единственное, что не нравится графу в своём теле — бордовые следы от серебра на запястьях. Они портят всю аристократическую красоту и напоминают о том, что лучше забыть. Возможно, лет через триста ожоги уйдут, а может, и через девятьсот девяносто девять, если Чуя до этого не решится уйти из загробной жизни в гроб одной дорогой. Он оправляет рубашку, быстро застёгивает пуговицы, и затем смотрит на свой низ, в ноги. Дазай никак не ожидал, что граф, скривив губы, наступит на каблук одного вторым и таким образом снимет, отшвырнув в сторону и стоя на истерзанном ковре босыми ногами. — Аристократы так не разуваются, ай-яй. — Где ты видишь аристократа? — Чуя преспокойно спускает свои штаны, не в грязных же ему ходить. — Здесь только его труп. Осаму с размаху получает когтями по тыльной стороне кисти, когда кладёт ладонь на ягодицу графа сзади, и отдёргивает ударенную руку, ойкнув и потирая ушибленное место. Чуя даже не обернулся, он занят выбором брюк и нового белья. Дазай хочет предложить зелёное батистовое с вышивкой в белый горошек, но боится получить когтями ещё и по лицу. Молчит. Без слов смотрит на голого ниже пояса графа. «Если бы я был твоим слугой, у нас бы точно был один маленький секрет». Чуя выглядит отменно и строго: белоснежная рубашка, чуть-чуть отличающаяся от цвета его кожи, чёрные штаны, новые шёлковые перчатки, которые хозяин покоев достал из ящика комода с резной ручкой, а потом остановился, прислушиваясь к чему-то. Он слушает, нет ли шагов за дверью, ему кажется, что ведёт себя он шумно, но было бы, наверное, странно прислушиваться к запертой двери пустой комнаты посреди ночи. — Ты зря беспокоишься, — Осаму выдохнул, присев на остаток разломленной кровати и отряхивая поднятый с пола плащ. — Никто и понятия не имеет, что мы здесь. — Я предпочитаю верить твоим словам наполовину, — Чуя стоит у зеркала, сжимая в пальцах деревянный гребень и причёсывая спутанные волосы. Да, у зеркала — по привычке глянул в него, а потом, вздохнув, повернулся спиной. Он жмурится, вычёсывая спутанные пряди, скалится, рвёт клоки. Ему было бы неплохо окунуть голову в воду, но сейчас как-то не время. Чуе нужно побыть наедине с собой, чтобы привести себя и мысли в порядок, чтобы насовсем свыкнуться со своим образом. Чувство, будто граф — персонаж какой-то выдуманной рукописи, и всё, что с ним происходит, заранее продумано писателем-баснописцем, просто потому что не может этот запутанный сюжет происходить в обыкновенном повествовании. Где Чуе прочитать конец? Он искренне надеется, что его история дописана, а не обрывается на самом интересном месте. В его шкафу висит чёрный редингот с красным бархатным орнаментом по краям и у пуговиц, и последнее, что граф ищет в своём гардеробе, — это шейный платок. Граф надевает его из побуждений не пачкать в будущем кровью губы, да и к тому же кровавые пятна на его белом воротничке будут донельзя соответствовать образу готического чудовища — прекрасный человек со звериными клыками и чудовищным образом жизни. Чуя поправляет волосы, повернувшись к Дазаю и едва не подойдя к зеркалу вновь. — Как я выгляжу? — Великолепно, — вампир улыбается, останавливая на нём взгляд, и теперь феодал и его ночной гость выглядят принцем и нищим. — Поподробнее. Осаму встаёт, оправив полы плаща, отряхнув рукава и подойдя ближе. Вампир говорит негромко, его глаза так привычно мерцают вишнёвым. Голодная лиса сверкает глазами из темноты своих зелёных дебрей. — Прекрасное существо. Изящество твоё оставляет в своей тени всех пресмыкающихся пред тобой. — Продолжай. Дазай замолкает, а затем опускается на колено. — В своём желании тебя преследовать я сам себя заставил быть преследованным тобой. Твоим образом. Если бы люди увидели тебя, они бы без слов пошли за тобой, прежде чем поняли бы, кто ты такой. Да и узнав, сначала бы поразились. — Не льсти мне и говори по делу, — Чуя щурится, скрестив руки на груди. — Твои слова ни о чём. — Твоя вампирская рожа была бы первым ликом, причисленным к образкам святых. Граф приподнимает бровь, цыкнув, а Дазай встаёт, выдержав его взгляд. Они стоят в молчании ещё немного, но стоит Чуе, оглядевшись в последний раз, отойти к окну, ставни перед ним резко закрываются. — Стой. — Что ты себе позволяешь, мерзость? — Мы пришли сюда не только за этим. У Чуи вскрик в горле стынет, когда Осаму, схватившись за дверцу шкафа, молниеносно дёргает на себя. Дверца с грохотом распахивается, шкаф от приложенной силы накреняется и с треском, пылью, летящими камнями и щепками падает на пол, рухнув, сотрясая стены. Дазай отскочил, потирая свою руку, плечо, абсолютно не реагируя на беспредельное возмущение графа. — Ты что делаешь?! — Накахара не выдерживает, шипя, как разгневанная кобра, только капюшон распустить не хватает. — С ума сошёл?! Вампир только прикладывает палец к губам, призывая молчать, а затем, подойдя к двери, от души её пинает. Чуя поражён безрассудным поведением настолько, что сказать ничего не может. В коридорах тотчас замелькали огни свеч встревоженных слуг без хозяина, слышны голоса. Дазай, глянув через плечо, отходит к комоду с зеркалом, и на глазах графа летит в пол его любимое, хоть и бесполезное, зеркало, разбивается на тысячи серебряных осколков, звучит скрежет сломанного комода — Чуе хочется зарыться пальцами в волосы, наблюдая за этим ужасом. — Прекрати немедленно! — сдавленно скулит он, чтобы не закричать, но Осаму и не слушает. Он подкидывает носками сапог осколки стекла, звеня остатками зеркала, пинает разрушенную мебель, а потом останавливается с блаженной улыбкой, замерев. Накахара медленно переводит взгляд на дверь, когда слышит поворот ключа в замочной скважине. Всё происходит очень медленно. Дверь со скрипом отворяется, комнату озаряет огонь маленькой свечи, пляшет оранжевыми огоньками по обители тьмы. Чуя отступает от света в тень, судорожно сглотнув, понимая, что попался на глаза своих людей — его дворецкий, разбуженный и не менее напуганный, входит в покои пропавшего господина. Что этот предатель задумал? Чуя бы отошёл, но его схватывают за плечи и толкают на свет, заставляя предстать перед слугами в своём новом обличье. И дверь с хлопком закрывается, отрезая несчастного человека от остальной толпы. Дуновение ветра гасит свечу.