Кровь и Вино

— Не трожь меня! Ацуши отлетел в стену, ударившись головой и съехав на пол, громко шипя и потирая ушибленный затылок. Рюноскэ обезумел. Он тянет себя за волосы, сгорбившись, втянув голову в плечи, и при попытке приблизиться схватил за шею и отшвырнул тигра в сторону. Он что-то яростно говорит сам себе, шепчет, трясёт головой, будто сопротивляется внутреннему голосу, впивается острыми ногтями пальцев в стол, а тот, кажется, скрипит, когда вампир на него надавливает ладонью, опираясь. Его голос надломился, больше напоминая хрипящего демона, и сам он не свой — охотник не выходил из дома уже несколько дней напролёт, изредка передвигаясь по комнате из угла в угол, о чём-то думая и совсем не разговаривая. Накаджима не решался его тревожить: осторожно проскальзывал через еле приоткрытую дверь, стараясь не впускать света, и был таков; возвращался лишь к вечеру, половину дня вампира разбавляя своим отсутствием. Юноше приходилось нелегко, когда нужно было поддаваться инстинкту зверя и гнать жертву, пока та не выдохнется, и её можно будет схватить за горло зубами, если не руками. Нередко приходилось превращать руки в лапы, чтобы было проще придавливать вырывающийся обед к земле. Первые дни юноша жутко уставал и голодал, валился с ног и подолгу бесцельно лежал в траве, осознавая бренность своего существования; когда ему удалось выследить оленя, — настоящего! — с непривычки тигр, догнав, прижимал лапами зверя к земле за рога и несколько минут тупо пялился на пойманное животное, понятия не имея, что ему делать дальше — такая большая находка, но ни одного навыка есть сырую пищу. Приходилось в буквальном смысле закрывать глаза, худо-бедно уходя в сознание хищника, чтобы не очищать желудок после каждого проглоченного куска свежих потрохов. Дикая картина: полузверь-полуюноша с кровью на лице терзает клыками ещё живое существо, ломая тому шею одним ударом мохнатого кулака. Ацуши нужно было есть. Он почти не тревожил Рюноскэ ни словом, ни шумом, ни своим нахождением рядом, и порой становилось так одиноко, что хотелось бежать в самую чащу леса и выть. Юноша не спорил, что с вампиром они отдалились — Рюноскэ перестал отвечать на попытки в нежность или заботу, и Ацуши решил больше его не беспокоить. Пока не беспокоить. Мало ли, охотник ещё отойдёт, всё наладится… Может быть. Тигр, возвращаясь с охоты, в абсолютном молчании проходил и садился в холодное кресло, подбирая под себя ноги — вампир больше не разводил огня и сидел на стуле в самом тёмном углу, закинув ногу на ногу и скрестив руки на груди, иногда же упираясь локтями в колени и опустив голову. Его позы почти не менялись, только юноша порой оглядывался на Рюноскэ, смотрел долго, разглядывая грустными глазами. Зверь откровенно скучал. Акутагава от него отгородился и не говорил причины, сколько оборотень ни пытался спрашивать. Спал Накаджима один на краю кровати — он привык, что лицом к стене всегда спал охотник, и можно было уткнуться лицом промеж его лопаток или в шею сзади. Оборотень, просыпаясь по ночам, инстинктивно касался рукой места рядом, но никого не обнаруживал, однако упорно продолжал ждать, что вампир выйдет из своего забытья. «Да, ты стал холодным, как лёд, — юноша кусал губы в обиде, не решаясь подойти, ведь, если он спросит, снова не получит внятного ответа, что с Рюноскэ происходит. — Почему ты заставляешь замерзать меня?» Ацуши не понимал, что он такого сделал. Что произошло той ночью? Акутагаву как подменили. Хотелось, бывало, его коснуться, посмотреть в тусклые, красные глаза и сказать что-нибудь тёплое, согревающее, домашнее, но тигр, скажи он подобное, столкнётся только со стеной полного игнорирования его чувств и его существования в целом. «Мне кажется, если я уйду, он будет только рад». Хищник чувствовал себя преданной в обоих смыслах собакой, иначе зачем хозяин надел на него ошейник? Ацуши вернул его на свою шею очень скоро, избавившись от повязок на ней и конечностях, как только встал на ноги — не хотелось перестать контролировать своё тело с разумом безумца. Выходя на охоту, он чувствовал себя странно: с одной стороны, тигр в этом лесу едва ли не полноправный хозяин, ведь волки-оборотни здоровенному кхану нипочём; с другой — тигр настолько переживает по поводу собственных проблем, что, угоди в ловушку или охотничью западню лапой, растеряется и даже не попытается разжать петлю, а будет паниковать и дёргаться, затягивая узел сильнее. Сильный и беспомощный. Он мог, поймав птицу, задуматься и отпустить её, впоследствии просидев на одном месте ещё пару часов. Это был выпущенный на свободу вскормлённый в неволе зверь, который привык питаться готовым и совсем не умел охотиться. Накаджима, упуская очередную жертву, поскользнувшись на куче влажных листьев или споткнувшись об упавшее дерево, удручённо понимал, что в мнимой клетке ему было гораздо лучше — по крайней мере, в когтях был кусок мяса, а не веер вырванных из хвоста тетерева перьев. Акутагава ведь действительно служил ему опорой и стеной, за которой юношу-тигра никто не достанет, а если и попытается — получит пулю в руку. Что произошло? Неужели выращенный за решёткой хищник впервые оскалился на собственного хозяина? Этот «хозяин» почти никогда не поднимал на зверя руку, не хлестал кнутом по бокам, как надоевший скот, а теперь так резко выставил за пределы клетки и указал на все четыре стороны. Мысли терзали стервятниками. В Доме было тепло. В лесу — холодно. Ацуши не должен ёжиться, но он делает это. За что? Эта осень… значительно отличалась от прошлогодней. Прошлый сентябрь был тёпел и светел, а юноше было сытно и хорошо, когда он, повязав на шею шарф, сидел возле камина с охотником и грел руки. Холод ещё не полз по полу из-под порога, но кошки всегда любили тепло, и Ацуши не являлся исключением. Ему нравилось, когда Рюноскэ трепал его по голове. В ту осень, в его первую осень, проведённую в Доме, Акутагава всё ещё относился к нему, как к прибившейся ко двору доброй собаке: постоянно проверял ошейник, нередко дёргая за него и непроизвольно делая тигру больно, сам готовил ему еду и постоянно напоминал, что днём тому лучше находиться на улице, а не взаперти — если его поймают, взаперти он ещё насидится, но и не только взаперти, а на цепи и в кандалах, чтобы зверь внутри него не разнёс всю клетку в стальную стружку. Хозяин Дома часто предлагал тигру эля, но оборотню он казался горьким: Акутагава сначала говорил, что пьяный зверь — не зверь, и уж лучше пусть бездомыш впервые в жизни напьётся, чем оставит от Дома Охотника одни щепки, а от самого Рюноскэ — мясные клочья, а потом, столкнувшись с острой неприязнью оборотня к относительно слабому алкоголю, отправлял его пить обычную воду. Люди очень странно косились на этого самоубийцу, так легко черпающего речную воду рукой, ведь она была не всегда чистой и не заражённой, но что будет юноше-двоедушнику? Ничего. Его организм даже если отравится, тигр резво регенерирует — так резво, что Ацуши, скорее всего, и плохо себя не почувствует. Ни огонь святого Лаврентия, ни огонь святого Сильвиана, ни мор и не огненная чума, ни изнурение и не бес зверя не возьмут, и уж лучше людям, что видят беловолосого безумца, считать, что он действительно полоумен, чем знать, кто юноша есть на самом деле. Прошлогодним октябрём, в день Пресвятой Девы Марии, тигр застал в городе страшное действо, когда в очередной раз наведался на рыночную площадь: возле большой церкви происходило сожжение пойманной нечисти — отловленного прошлой ночью семейства оборотней. Юноше было настолько страшно и дико, что он, не дождавшись конца церемонии, не дослушав речи епископов о том, чтобы отвергнутый Богом Люцифер забрал обратно своих адских сыновей, натянул капюшон накидки, придерживая его руками, и сквозь толпу, расталкивая людей, бросился вон. Он не помнил, как преодолел расстояние от центра города до Холма у леса, даже не запыхавшись, но помнил, что с ужасом забился в угол Дома и отказывался выходить несколько дней, даже когда Акутагава его заверял, что никто не видит в парне врага народа, пока тот не терзает скот и птицу и не нападает на людей, рыча и брызжа пеной. Эти семь дней были единственным мраком прошлой осени, но и их Накаджима вспоминал сейчас с большей радостью, чем то, что теперь Рюноскэ с ним и словом не обмолвится. Ацуши не хотел признавать, когда злился на самого себя, раскидывая в порыве гнева поваленные трухлявые стволы и распинывая кучи листьев вместе со шляпками спрятанных под ними грибов, что всё хорошее теперь позади, ему хотелось всё это вернуть — тепло, разговорчивого охотника, короткие бессмысленные беседы и совместные ночи, когда человек по первому времени не разрешал бездомышу сидеть на его кровати и спать на ней, отодвигая ногой прилезшего в кровать юношу ночью, ведь, видите ли, на медвежьей шкуре на полу холодно. Ему, большому мохнатому тигру. Холодно. Потом была зима. Вьюги, вой ветров, снег по колено, ледяные узоры на окнах, волки в окрестностях деревни и дым, валящий серыми клубами из дымоходов маленьких домов. Акутагава часто видел следы больших звериных лап на снегу, уходящие от его порога и приходящие обратно — это Ацуши, чтобы не отморозить ноги, учился по вечерам превращать части тела в конечности оборотня, дабы не нуждаться в тяжёлой обуви. Зачем животному обувь, когда есть четыре лапы и тёплый мех? Он отряхивался, заходя в Дом и закрывая за собой дверь, и капли растаявшего снега блестели на белой шерсти, пока юноша, ёжась, растирал подушечками согретых у камина лап своё замёрзшее лицо. Рюноскэ не особо интересовался, где хищник коротает свои деньки, когда на улице можно упасть в снег и не выбраться, а на людях полуоборотня явно не поймут; несложно было догадаться, что юноша скачет где-то в лесах. Зимой отношение охотника к бездомышу стало более тёплым и действительно человеческим: Рюноскэ видел в нём не дикого зверёныша, воспитанного человеком, а стоящего собеседника, который уже и сам может защитить, если что-то пойдёт не так, а не прятаться за спиной, как беспомощный кутёнок, и скулить, чтобы его приютили, накормили и обогрели. Причина этому была проста: Акутагава при каждом взгляде на Ацуши, пускай сытого, порозовевшего и хорошо одетого, а не в тряпье, в каком он к нему заявился, видел того самого замёрзшего сироту, просящего о помощи и смотрящего на еду, как на манну небесную и вообще как на нечто невообразимое для его сознания. Со временем Накаджима сам это понял, когда очень сильно Рюноскэ полюбил. И он искренне не понимал, почему его Акутагава так резко к нему охладел. Вот так, просто так. Это больно. Если бы только юноша знал, что в действительности охотника тревожит. Если бы только… Рюноскэ видел, какие тигр бросает на него обречённые и скучающие взгляды в попытке заполучить хотя бы зрительный контакт, не говоря уже о большем. Акутагава с нарастающим постепенно ужасом начинал вспоминать, как ведут себя вурдалаки, когда их одолевает сильная жажда, и ждал той же самой участи, как узник своей казни на гильотине — знает, что произойдёт, а изменить ничего не может. Впервые за долгие годы Рюноскэ страшно. Если бы тьма была чем-то материальным, осязаемым, вампир бы громко и нечеловечески кричал, сотрясая воплем стены и всё вокруг, пока ночь неминуемо бы затягивала своё очередное создание в обитель вечной темноты и холода, животного страха и смерти. Рюноскэ безбожно оттягивал этот момент, в который ему придётся сорваться с места и искать первую жертву — в здравом уме он ни за что не хочет пить грязную кровь, прикасаясь губами и клыками к наверняка несопротивляющейся мору плоти попавшегося на глаза человека, а при жажде он просто не будет понимать, что натворил. «Мне и правда следовало умереть там, от рук того сильнейшего нетопыря, чем становиться ему подобным». Все те дни, что вампир практически застыл на одном месте в своём тёмном углу, в голову закрадывались мысли о том, что Дракула изначально предполагал такой исход: новообращённые и сломленные люди сойдут с ума, подняв жуткий переполох и панику, перекусав половину города, навлекая опасность не только на себя, но и на невиновных, ведь священнослужители и чумные доктора не будут разбираться, кто заражён, а кто нет, попросту сжигая источник заразы.

Не болейте.

Рюноскэ опасается, как бы тигр не попался под его горячую руку, когда вампир перестанет осознавать свои действия и держаться спокойно. Впервые за долгие годы ему хочется накрыться одеялом с головой и попросить, чтобы ничего этого не было. Он прекрасно понимал, что может позаражать, обращая, невиновных в его голоде жертв, прокусывая их шеи и не иссушая живое тело до конца, оставляя на верное превращение в безмозглую и лишь издали похожую на человека тварь, а это всё может обернуться сущим кошмаром. Когда-то ему самому приходилось отстреливать юных кровопийц, как волков в овчарне — они выглядели людьми, но их лица были несколько вытянуты, их рты широко раскрыты, а с клыков капала кровь невинно убиенных, их глаза по-звериному дики и тупы, и только тогда с них спадала пелена, когда их головы рассекала серебряная пуля. Для надёжности, чтобы не ждать, пока мертвец рассыплется в прах, Рюноскэ порой наступал ногой на их грудь и пробивал трухлявые рёбра, ускоряя умерщвление. Земля им действительно была пухом прахом. Акутагаву начинала мучить сильная жажда. Он молчал об этом и молчал вообще, не двигался, не реагировал на тигра, чтобы инстинкт не подсказал накинуться на живое существо, пускай и с поганой для упырей кровью. Плохо, плохо, плохо. Клыки ныли. Челюстью двигать больно. Акутагава, недвижимо смотря в пространство перед собой, в какую-то одну точку, старался уйти в себя, чтобы время прошло быстрее, не понимая, зачем тянет и откладывает в долгий ящик. «Пока я в чистом разуме, всё может быть куда лучше, чем тогда, когда мой рассудок пойдёт наперекосяк». Но Рюноскэ не выходил за дверь. Он знал, что всё будет только хуже, но ничего не делал. Юноша надеялся, что безумие не застанет его днём и в присутствии домочадца.

Надежды были напрасны.

— Не… Не подходи ближе! Ровно за одну ночь до полнолуния Рюноскэ не выдержал. Он думал, что всё хорошо, вот только глаза застилало пеленой — охотник почему-то предполагал, что просто хочет спать, не взяв во внимание факт того, что кровопийцы не спят. Его потряхивало, когда только-только начало смеркаться, и тигр увидел, что вампир сменил свою привычную позу, согнувшись в три погибели и сжимая пальцами свисающие чёрно-белые пряди и трясясь, как в лихорадке. Оборотень боялся, что с Акутагавой уже всё совсем плохо, хотел помочь хоть чем-то и хоть как-то, раз уж они так отстранились друг от друга в последнее время по непонятной — тигру — причине, но теперь, может, своей помощью он всё вернёт на круги своя? Может быть? Пожалуйста? Тигр встряхивал Рюноскэ за плечи, спрашивая, что с ним и где болит, но вампир, отталкивая юношу локтем, что-то невнятно мямлил, прося отойти и его не трогать. Ацуши совсем не ожидал, что Акутагава после очередного вопроса о его самочувствии вскочит, уронив стул, и, схватив тигра за шкирку, швырнёт, размахнувшись, в пол, тотчас отходя. Накаджима кашляет, ошеломлённый поведением такого непоколебимого охотника, шипит от боли в ушибленной спине — Рюноскэ, замерев и смотря на то, что сделал, широко распахнул глаза. «Это… Это сделал я?..» — Не приближайся ко мне… — вполголоса говорит он, глядя на свои руки и озираясь по сторонам, как в незнакомом месте. Что-то щёлкнуло в его голове, когда он понял, что больше нет сил терпеть и контролировать своё тело. В нём проснулось животное. Оно очень хочет пить. Тигр судорожно вздохнул, печально и со страхом смотря на вурдалака, когда поднялся на ноги. Хищник потерял члена своей стаи, глядя, как тот мучается в предсмертных муках, рыча и немо прося о помощи, только юноша ничего не может сделать. Больше ничего. В попытке остановить Акутагаву не сдающийся Ацуши был снова грубо отброшен за руку к противоположной стене, и в него чуть не прилетел стул, тотчас сломавшийся в щепки, благо что тигр вовремя пригнулся. Рюноскэ натурально рычал, и его клыки сверкали в темноте, удлинившиеся и острые, как зубья капкана. Оборотень, держась за ушибленный затылок, начал вставать и еле успел отшагнуть в сторону, когда в место, где секунду назад был его бок, прилетел кусок вырванного с корнем дверного косяка, а нетопырь всё хрипел и скалился, хватаясь за волосы, беспрестанно повторяя приказ не подходить. Если Ацуши подойдёт, Акутагава на него накинется. Единственный шанс спастись — бежать. На все четыре стороны можно податься, спотыкаясь о камни и лежащие трупы людей, попавшихся голодному упырю на глаза, а тигр останется жив. О, этот святой безумец, решивший следовать за жутким и потерявшим рассудок монстром! А Ацуши и будет следовать, несмотря ни на что, даже если вампир в порыве гнева оторвёт ему руку или ногу. Акутагава со сдавленным криком бьётся плечом о дверь, едва не выбивая её с петель, оказываясь снаружи и снова оглядываясь. В его глазах плывёт, цвета мира вокруг сереют и чернеют, будто вурдалак смотрит глазами голодного животного, вышедшего на охоту, только теперь его оружие не ружьё и не ловушки, а клыки и скорость. Слишком поздно Рюноскэ понимает, что напрасно вырвался из четырёх стен — теперь его точно ничто не сдержит от многочисленных убийств. На какой-то момент Рюноскэ замирает, осознав проблеском сознания, что наступил смертный час для несчастных людей, которым он когда-то помогал. Вдали послышался звон колокола. Приглушённый, доносящийся будто из ниоткуда, и толпы заворожённых людей с маленькими огнями в руках, медленно идущие однообразной и неразделимой массой вперёд, гонимые зовом веры и его мёртвого бога. Только нечисть может понимать, что никаких божеств на небесах не существует, как и самого Дьявола, сидящего на троне из чёрного золота где-нибудь в самом низу геенны огненной, ухмыляющегося и держащего окровавленные плотью грешников вилы, а люди… Люди настолько беспомощны, что выдумали свой собственный образ поклонения, вознесли до святого лика, выше которого никого и ничего нет, даже яркого светила, и молятся, и просят помощи, и приносят жертву своему наскальному рисунку в золотой раме иконы, верят в силу покровителя, что живёт только в их несчастных разумах, как и в то, что выдуманное существо обережёт их от вполне себе осязаемой твари, которая своими извилинами должна ещё и догадаться, что обязана бояться святейшей человеческой зверушки. Если на всё воля божья, то почему некоторым этот самый бог помогает, а под ногами других разверзает вход в Преисподнюю и склоняет свалиться в самое жерло? Стало быть, бог выбирает, кому жить, а кому волочить своё жалкое существование? А справедливость? Она — богиня, так почему она стоит где-то на подножии храма несуществующего образа из голов людей? Правильно говорят те, кто придерживается веры, но и не отрицает неверие, что, мол, веришь — оно существует, нет — значит нет. Во что веришь, то и существует для тебя. Если ты искренне презираешь другие мнения о жизни, заморочившись собственной верой в непонятный образ, появившийся из ниоткуда и уходящий прямиком туда же вместе с сознаниями собратьев, — ты полностью опустился на дно жизни и проживаешь без солнца. Горька будет твоя участь. Горче лука. Горче камня. Горче самой человеческой жизни. Но ты сам осознанно выбрал это, тебе и страдать. Если у человека может умереть бог, то у нечисти может умереть человек. Рюноскэ стоял высокой и тощей фигурой на тёмном Холме, ярко освещённом серпом месяца, и его глаза издали напоминали красные звёзды, так низко висевшие над травой у верхушек деревьев, если смотреть снизу, из-под самого полога, голодно и опасно сверкающие в холодной темноте. Если прислушиваться, казалось, что слышен хруст позвонков, когда Акутагава резко распрямился, перестав горбиться, и снова замер, только полы чёрного плаща колыхались на лёгком ветру. Нежить смотрит, как в его монохромном мире живые тела светятся красным, как запах крови следует за ними тонкими переплетениями рубиновых нитей, оставляя длинную и прямую дорогу для жуткого преследователя. Когда ветер, внезапно взвыв, склоняет верхушки тёмных и озябших сосен, страшненьких и угловатых елей в сторону, будто подальше от месяца, будто заставляя не тянуться к серебряному серпу, Рюноскэ чёрным туманом исчезает, незаметно дёрнувшись, появившись в пяти шагах от своего места и снова встав вылитой статуей. Ацуши заполошно выбегает, едва не споткнувшись о порог и всё ещё жмурясь от боли в плечах и затылке, секунду оглядываясь по сторонам и останавливаясь взглядом на фигуре охотника, стоящего к нему спиной. Сперва он хочет окликнуть, но зов застывает в глотке, оборвавшись, когда Акутагава в один момент исчезает, показываясь уже дальше, в шагах десяти от того места, где стоял. Вампир выжидает, когда сможет набрать скорость, чтобы во мгновение ока настигнуть целое стадо добровольных и тупых жертв. В нём уже не мыслит настоящий человек, помнящий о бесполезной добродетели и подобной людской ерунде, которую следует почитать, если ты с рождения являешься единицей большущего и нескончаемого стада, борющегося с самим собой, совершенно забывая о голодных волках, поедающих разлагающуюся общину снаружи, свято верящую, что всё хорошо; в нём мыслит тот самый волк, который даже не пытается влезть в овечью шкуру и лживо блеять, заманивая овцу подальше: за овцой последует пасущий пёс, за псом — пастух, за пастухом — вся деревня. Волк не боится получить стрелу в заматеревшую, почерневшую от жизни шкуру, и он, щурясь одним-единственным оставшимся глазом, даже не боится обнажить клыков — смотри, глупый человек, я не овца, я кое-что получше! Я твоя смерть. Рождение Девы Марии не предвещало никакой беды, и пробуждённый ото сна вампир, если верить поверьям, ужасно боится святых ликов и носа в священный праздник не покажет из своей норы, но смысл упырю трястись от одного только упоминания человеческого божества? Акутагава не осознаёт людской морали, пока ужасно голоден, и люди для него — мешки с кровью, которые достаточно вскрыть, чтобы насытиться. Жаль лишь, что ткань мешка плотна, а жертва вырывается. Это так неудобно. Ацуши сорвался с места, вытянув руку, чтобы схватить охотника и удержать от ужасных намерений, но фигура вампира секунду рябит в глазах и исчезает, оставляя тигру одно пустое место. Поймать вурдалака теперь невозможно: оборотень, если и поторопится, схватит только воздух или оторвёт кусок ткани чёрного плаща. Вампир передвигается бесшумно и быстро, то появляясь, то растворяясь во мраке, его силуэт становится виден всё дальше и дальше в разных местах, Ацуши щурится, чтобы не потерять его из виду, преследуя, пытаясь предотвратить трагедию. Судной ночи не избежать. Накаджима спотыкается о камень, чуть не упав в траву, а затем, поднявшись и оглядевшись в поисках нетопыря, никого не увидел. Оборотень стоит на подступе к молчаливой в ночи деревне, ища глазами хотя бы знакомую тень, но Рюноскэ растворился во тьме, даже не появляясь в дрожащем желтоватом свете маленьких покосившихся окон — оставшиеся в домах не понимают, что спасли себе жизнь, ведь ослеплённый жаждой крови вурдалак не станет рваться в человеческие обиталища, долбиться в двери и плохо замаскированным хриплым голосом, подделанным под ребёнка или старика, просить впустить. На дверях домишек зачастую оставались следы когтей, не похожие на когти диких зверей. Городские священники брезговали ходить по грязи и размокшим дорогам за бесплатно или жалкие гроши, чтобы освятить чуть меньше сотни старых крестьянских домов. Здесь царили темнота и холод, не было видно сверкающих жёлтых глаз диких собак, и лишь вдали мерцали маленькие огоньки, слившиеся в одно оранжевое пятно на общем чёрном полотне — толпа людей шествовала к главной церкви в честь священного праздника. Какова ирония: в ночь бога отродье дьявола убивает верных божественных служителей. И прольётся же кровь реками. Оборотень стремглав бежит к городу, игнорируя возможность того, что его могут заметить — чтобы успеть, Ацуши становится на все четыре мохнатые лапы, изредка вставая на две. Огонь окон мелькает по сторонам, когда зверь проносится мимо, оставляя на земле длинные и рваные следы когтей — люди (те, которые выживут, конечно) будут весьма удивлены, когда увидят жуткие отметины на дорогах. Это зрелище, наверное, вгоняет в тихий ужас и трепет перед неизвестным, перед чем-то таким, что представляется в голове непонятным существом с дикими глазами и больше волка раза в три или даже четыре, с огромными лапами и неуёмной злостью, и пугает не то, что это существо появилось в окраинах и подошло слишком близко, а то, что однажды, проснувшись от неизвестного шороха, можно мимолётом глянуть в тёмное, занесённое снегом окно и краем глаза заметить сгорбленную тень, скользнувшую мимо окна к двери. Накаджима в один момент отталкивается задними лапами от земли, отскакивая в сторону, стоит ему приблизиться в городу, наполненному людьми, слишком близко, уходя в тень и замирая, вглядываясь в толпу. Единицы потенциального корма для вампира неторопливо подтягиваются к церкви на главной площади, слышен приглушённый звук колоколов и монотонная речь священнослужителей, зазывающих подходить ближе и сбиваться в кучу. У голодного упыря отсутствует осознанность, а работа мозга направлена только на устранение жажды, и Ацуши нервно сглатывает: он даже не знает, за людей он опасается больше или за самого Рюноскэ. Тигр тяжело дышит, смотря на свои лапы — ему уже не нравится его форма полузверя, она навевает неприятные воспоминания, но обращаться в хилого юношу обратно не слишком разумно: кто знает, узнает ли его нетопырь или посчитает таким же врагом? По крайней мере, Ацуши сможет пригвоздить его лапами к стене за руки или голову, чтобы обезвредить. Оборотень не считал себя особо жалостливым гуманистом и доброжелателем для людей, помня, как его гнали из каждого угла вшивыми тряпками или палками, когда мальчишка, голодный и замёрзший, в рванье, скитался по добродетелям и пытался найти приют, но решил действовать чисто из логических соображений: жители знают Акутагаву как прекрасного охотника, не промахнувшегося по жертве ни разу, а тут он сам предстаёт в облике чёртового дьявола и раздирает невинным людям глотки, как взбесившееся животное. По сути, конечно, голодный вампир и есть взбесившееся животное, но хотя бы в человеческом обличье. Ацуши нервничает, подобравшись через проулки между домами и вспугивая своим видом собак, скулящих и пытающихся спрятаться, к неосвещенной стороне церкви, встав в тени и стараясь не двигаться, осматриваясь по сторонам — он потерял Рюноскэ из виду ещё у основания Холма. Он тщательно вглядывается в темноту, ходит сзади церкви, озираясь, чтобы его, получеловеческое чудовище, не заметили — весьма символично, если за обителью бога среди людей бродит изуродованный Сатаной хищник. Всё это похоже на какую-то демоническую церемонию: сборище молчаливого народа, держащего свечи с дрожащими огоньками в руках и слушающего монотонные и громкие проповеди, в которые дитя ада даже не вслушивается. Полузверь старается ходить бесшумно, чтобы не стучать когтями по камням, всё время поворачивая голову по ветру и против — ищет звук или провидение, которые помогут найти вампира. Хоть что-нибудь. Двери церкви открыты. Она освещена изнутри огнями в тёмных канделябрах, таинственная и несколько жуткая, и пахнет из неплотно закрытых стеклянных окон ладаном, елеем и иссопом. Ацуши останавливается возле заднего окна, заглянув внутрь одним глазком, опасаясь, как бы его не увидели — его интересует, вдруг Рюноскэ скрылся в ней, чтобы атаковать прихожан или самих священнослужителей, опорочив Рождество, но в итоге с неким благоговейным трепетом осматривает само убранство священного места: кажется, что почти осязаемая тьма скопилась в углах неровной крыши и круглых куполов, ведь хорос, одинокий и тяжёлый, замер под потолком нетронутым, и только тонкие змейки серого дыма больших свечей вьются вверх, исчезая в темноте; белый камень стен скрывался под тёмно-красными бархатными шторами, подвешенными под самым потолком на высокие окна и лежащими мятым полотном на полу, слишком длинным; скамьи из тёмно-коричневого дерева тянулись ровными рядами до приступки с аналоем и жертвенником. Медовый блеск икон в золотых рамах. «Вот ведь, наверное, как интересно получается, — Ацуши морщится, отлипая от окна и смотря вверх, наблюдая, как грач сорвался с крыши, растворяясь в тёмном небе. — Вампир, убивающий свою жертву прямо перед богом. У Рюноскэ нет бога, теперь и у людей его не будет. Чёрт возьми, да где же его носит?» Внезапно раздаётся пронзительный женский крик, прерывающий любые другие голоса, и после него настаёт гробовая тишина, даже ночные сверчки, казалось, замолкли, как и весь город в целом. Ацуши вздрагивает, тотчас выглядывая из-за стены, взявшись когтями передних лап за угол, но видит лишь испуганную толпу, в один момент разошедшуюся — не отскочившую ли? — в стороны, загородив оборотню обзор, и тигр жалеет о подуманном секунду назад. Почему именно сейчас мысли столь материальны? Помяни, как говорится, чёрта — он и явится. Явился. Зверь слышит, как люди начинают говорить и шуметь, паникуя, пытаясь скрыться в церкви, давя сородичей. Видимо, Рюноскэ появился слишком неожиданно, вот только Ацуши ни черта не видно: он клацает зубами, раздражённый, и в безысходности своих действий, понимая, что просто так заявиться со спин людей будет тоже не лучшим решением, резко поднимает голову кверху снова. Тигру ничего не стоит присесть и оттолкнуться задними лапами от земли, цепляясь за неровную стену церкви, и крики и паника людей только подбадривают, подгоняют двигаться быстрее, будто это не новоявленный вампир заставил живых бежать в чистилище, а его самого, Ацуши, в зверином обличье загоняют на крышу. Оборотень уже не заботится о том, что его массивные шаги и скрежет когтей по куполам и крыше услышат напуганные явлением дьявола прихожане, его не интересует то, что его увидят в таком виде, и впоследствии ему вместе с Рюноскэ нужно будет бежать из этого края как можно дальше, тигр нацелен только на то, чтобы забрать бесконтрольную зверушку обратно и умчаться в темноту. И юноша действительно карабкается по чешуйчатым золотым куполам, соскальзывая и впиваясь в них когтями, хватаясь за крест, чтобы перемахнуть сразу ко входу в церковь. Перед ним теперь расстилается пустынная площадь с погасшими огнями в окнах близстоящих домов, три лежащих трупа, сбившиеся в кучу остатки толпы у самых дверей церкви во главе со священниками в чёрных рясах и тёмный, нереальный человеческий силуэт с красными глазами, стоящий в тени, на той границе, где заканчивается свет пламени церковных свечей из окон и дверей. Оборотню слишком не по себе, когда он смотрит на это, стоя аккурат над дверьми на согнутых лапах, и не только из-за того, что заметившие его прихожане подняли очередной гул и детский визг, обратили на него испуганные взоры загнанного скота перед двумя волками, даже пастушьи собаки с крестами в зубах оглянулись на получеловека, перекрестившись и повторяя: «…Огради мя святыми Твоими Ангелами и молитвами Всепричистыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии» — Ацуши нервно сглотнул, понимая, как в действительности своей вампиры жутки и страшны. Образ вурдалака вселяет страх в сердце, один только образ, а не его деяния, а ведь оборотень уже достаточно много с ними сталкивался и ни разу не хотел рвануть со всех ног обратно. У него было слабое желание это сделать, когда его рёбра пробил сам Дракула, но и бросить охотника, беззащитного графа и побитого вампира, который не причинил ему телесного — на том спасибо — вреда, тигр не мог, потому и боролся до конца. На самом деле, он думал, что на побеге из логова Графа чёрная полоса его жизни завершилась. Неужто она и не думала заканчиваться? Он вздрагивает, когда Рюноскэ громко шипит, как зажатая в угол кошка, и кашляет, держась руками за шею. В любой другой момент оборотень бы и предположить не мог, почему вампир снова не может дышать, как раньше, но в воздухе, помимо ладана, иссопа и других характерных для храма масел, ощутимо чувствуется вербена. Голод нетопыря не позволил ему сообразить, что прихожане не пойдут в ночь без защиты, и теперь он мучается, когда его глотка горит едва не пламенем. Страшное осознание приходит на ум. «Если эти люди принимали настойки вербены, — Ацуши на миг смотрит вдаль, и его зрачки стали тонкими щёлочками, — значит, они не лишены крови полностью? — тигр начинает поддаваться панике. — Он их укусил… Заразил… Эти трупы — не трупы. Они скоро встанут, только… Не будут людьми. Рюноскэ, чёрт возьми, что же ты делаешь?!» Тигр опускает взгляд на людей. Почти все несчастные, пришедшие к посту Рождества Девы Марии, теперь обречены наблюдать за бесчинствами преисподненских отродий, которых никто не может остановить. Никто — это если считать нормальных и живых людей. Священнослужители сжимают руками кресты на груди, не прекращая молиться и пытаться изгнать божественными речами бесов, но главному лукавому в этой ночи абсолютно всё равно: молитва — не серебро, вылетит — не ранит. Акутагава продолжает отхаркиваться, вытирая рот рукой, и теперь его взгляд голодных глаз устремлён прямиком на священников. Ветер поднялся.

И силою Благодати Твоей отврати и удали всякие злые нечестия, действуемые по наущению Дьавола. Изыди!

«Вам бы следовало бежать».

Ацуши молниеносно спрыгивает на землю, встав между людьми и голодной нечистью. Оборотень, на несколько голов выше обыкновенного человека и себя в человеческом облике, готов признать, что боится дикого вампира, но сильнее него тут никого нет. Тигр вообще не понимает, почему он снова совершенно не осознанно и просто так жертвует собой. Перед ним сейчас — тот, кто впустил его в тёплый Дом, когда мальчишка замерзал на промозглом ветру, кто позволил ему остаться, лишая горького произвола судьбы, а теперь этого человека — немного, правда, уже не человека — Накаджима должен впечатать в землю, чтобы Рюноскэ больше никому не навредил. Он слышит, как за спиной стихли молитвы после испуганного шёпота, и даже готовится, что ему промеж лопаток всадят серебряный клинок, но, кажется, люди и священники слишком напуганы, чтобы подходить к почти двухметровому юноше со звериными конечностями и длинным хвостом, лежащим на пыльной земле. Ветер поднял пожухлые листья, пронеся их перед вампиром.

Избави меня, Господи, от обольщения богомерзкого и злохитрого антихриста, близгрядущего, и укрой меня от сетей его в сокровенной пустыне Твоего спасения.

Ацуши совершает огромную ошибку, на секунду обернувшись, чтобы обезопасить себя от мысли, что ему сейчас хвост отрежут, потому что, глянув вперёд, он видит перед собственным лицом бледное лицо существа с алыми глазами, и в нос бьёт резкий запах крови — металлический, ужасный, страшный. Казалось, проходит вечность, прежде чем стальная хватка острых когтей хватает за шею, сдавливая, как шею паршивого котёнка, и одним рывком отшвыривая в сторону. Накаджима не успевает понять, как его лапы оторвались от земли, а потом спина повстречалась с холодной и влажной землёй, как лицо впечаталось в грязь, а он сам оказался откинут на несколько метров от того места, где стоял. Упырь, сверкающий красными глазами, смотрит на него через плечо. Рюноскэ просто откинул его, как мешок с костями, не потрудившись даже что-нибудь сказать. Он совсем не понимает, что творит. Эти глаза больше не напоминают цвета красных яблок, созревающих в сентябре. Это полные крови невинных глаза взбесившегося хищника. Оборотень резво поднимается с земли, понимая, что сейчас всё будет решено. Он не успеет загородить собой людей, чтобы Акутагава, кусая их и не выпивая до иссушенных трупов, не начал неосознанно их обращать в безмозглых созданий, больше напоминающих лысых и изуродованных животных, чем человека, а дальше Ацуши даже думать не хочет, чем это может кончиться. Тигр просто предполагает… Накаджима не может сдвинуться с места. Даже если он рванёт — не успеет. Священники вновь крестятся, выставляя кресты и читая молитвы, только из-за шума в ушах Ацуши уже не разбирает слов. Монотонная речь кажется несвязным потоком, а в глазах рябит пятно — это Рюноскэ растворяется чёрным туманом и появляется всё ближе к людям, готовый вот-вот зайти за спину и впиться клыками в шею. Что может быть лучше упыря в одежде священника? Ничего. Мертвец в чёрной рясе будет символом того, что в этих краях нет абсолютно ничего святого, и, словом, край этот проклят. У тигра ноги будто налились свинцом, когда он всё-таки срывается с места под очередной и неожиданный полночный звон колоколов, сопровождаемый шипением Рюноскэ глянувшего вверх, отвлечённого шумом — тигр останавливается и видит, как тот резко отскакивает и, сгорбившись, закрывает руками лицо, хрипло вскрикнув. Тигр не понимает, что произошло, а потом видит в руках прихожан, показавшихся из церкви, деревянный сосуд, в котором обычно держат святую воду. Вампиру выплеснули её в лицо. Тигр не решается подойти ближе. Рюноскэ шипит от боли, отходя дальше и дальше, спотыкаясь о тела убитых людей, пока не разворачивается к оборотню лицом и убирает от него руки. Оно… Лучше бы Ацуши не смотрел. Половина лица вампира жутко обожжена, покраснела до чернеющего мяса, плавясь от капель на ней — кожа сходит, как прилипший к ладоням воск, и глаз закрыт. Он, кажется, вытечет, если веко приоткрыть. Тыльная сторона левой ладони, которой он прикрывал другую половину лица, прожжена до кости, и кость эта, как можно видеть, всё ещё разъедается. Капли густой чёрной гнили капают на землю, под ноги. Колокола всё ещё звенят. Накаджима хочет подойти ближе, как вдруг чёрная тень мелькает перед его глазами, а Рюноскэ резко падает в землю, впечатанный чужой ногой. Прямо пред оборотнем стоит не кто иной, как его знакомый вампир, наступивший на грудь Акутагаве, только теперь он выглядит посвежее, чем тогда, когда Дракула разбил ему череп. Позади, скрестив руки на груди, стоит сам граф, глядя на оборотня скептическим взглядом. Сначала оборотень их спасал, теперь его очередь быть спасённым. Когда разозлённые собаки бегут на свою жертву, сначала они хватают, потом сжимают зубы, а потом треплют. Трёпка доставляет больше всего ран и ссадин. Дазай, схватив оглушённого вампира за воротник заляпанной кровью белой блузы, грубо встряхнул, чтобы тот пришёл в себя. — Что ты натворил?! — упырь громко кричит, скалясь и едва не вжимая теперь рукой голову Рюноскэ в землю. — Ты вообще понимаешь, что ты сделал, тупое создание? — Осаму очень зол. Ацуши вроде и хочет оттолкнуть внезапно явившегося вурдалака и забрать Акутагаву, а вроде и понимает, что оборотень против голодного вампира — ничто. Ему страшно, что его опасения и домыслы, кажется, подтверждаются, когда видит, как Чуя отвернулся в сторону, прикрывая глаза рукой и нервно вздыхая. — Ты осознаёшь, гнев кого навлёк на себя и на всё это место, чёртово отродье?!

Не дай мне, Господи, день и ночь лить слезы о грехах моих, и пощади меня, Господи, в час Страшного Суда Твоего.

Аминь.