Кровь и Вино

Какая мрачная осень в этом году.

Темнота успокаивала и приводила в себя, позволяла разобраться в своих собственных мыслях и перестать тревожиться по поводу и без. Чуя наконец-то чувствовал себя лучше спустя несколько дней. Он потерял счёт времени, но и не волновался столь незначительной потере: полнейшая тьма вокруг делала своё дело и гасила всяческий очаг раздражения или страха. Здесь, в этом маленьком доме лесника, который Дазай так любезно для него освободил, упыри не планировали задерживаться надолго, но, видимо, спокойная и тихая обстановка без возможности глядеть вокруг действовала на графа очень даже благополучно. Чуя перестал нервничать, говорить странные вещи и метаться из стороны в сторону при малейшем шорохе, вот Осаму и принял решение задержаться — по крайней мере, отсрочка ухода предполагала успокоение собственного раздражения, утоление голода и смену одежды. Вампиру уже поднадоело ходить в лохмотьях, оставшихся после стычки с самим Дракулой, ведь он по-прежнему удивлялся, как сам не превратился в лохмотья. Одна ночь в этой землянке растянулась на несколько длинных и молчаливых ночей — Чуя не сдвигался с места, или сидя на стуле, откинувшись на спинке и запрокинув голову, или лёжа на скрипучей кровати, а Дазай блуждал где-то за пределами слуха своего покалеченного компаньона. Здесь, внутри, его было практически не застать — упырь занимался своими делами и старался Чую не тревожить. Дважды он принёс ему по деревянной чаше, наполненной свежей кровью до краёв, чтобы тот не успел замучиться с жаждой и её позывами, а после садился рядом и гладил по холодной руке, слегка надавливал на костяшки, выводил пальцем странные узоры на ладони, пока Накахара лежал и не обращал на него внимания, положив свободную руку на свой живот. После первой ночи, проведённой здесь, с появлением вампира граф почувствовал новый, едва заметный запах, и Осаму опередил его вопрос, заметив замешательство: «Я просто переоделся, не обращай внимания. Я уверен в том, что выгляжу сногсшибательно, — Чуя не видел, но знал, что вампир ухмыльнулся. — Тебе понравится». Эти несколько дней Накахара был полностью слеп. Любые звуки больше не резали слух, не болели виски и не наливались каждый раз свинцом, когда Чуя случайно дотрагивался до обрубков собственных ушей и морщился — тупая и старая боль всё равно давала о себе знать. Граф не помнил, что его сподвигло сделать такое с собой. Разум вампира в тот момент будто потемнел, а память обрывалась на самом интересном — он даже не помнил, как Дазай его бил. Было хорошо и спокойно. Прекрасное начало осени для него. Когда начинали ползти первые сумерки и морозить ноги, Осаму уходил, и Чуя оставался наедине с самим собой, ничего не боясь и ничего не делая — думал лишь о своём, видя перед собой только темноту. Ему казалось, что без возможности спать время будет тянуться медленнее, а жизнь станет гораздо длиннее и скучнее, ведь под палящим дневным солнцем вампиру делать нечего. Под утро графу слышались далёкие шаги, приближающиеся к их пристанищу, и вскоре в нос бил знакомый запах — Накахара поворачивал голову на звук, незримо глядя именно туда, где стоял вампир. Вошедший почти бесшумно подходил к Чуе, касался его головы, слегка ерошил волосы и мило интересовался, чем граф тут занимался, пока его не было. С открытой дверью в старую лачугу залетал мимолётный горьковатый аромат горицвета и смешанный с ним запах бересклета — этот кровавый цветок весьма подходил для эстетики кровопьющей нежити, своими лепестками заменяя пятна чужой крови на белоснежных платках мертвецов. Казалось, эти пятна сами впоследствии опадают бересклетовыми цветами на землю, оставляя за вампиром красный след, уводящий во тьму лесной чащи. Когда пришедший приближался к постели, граф чувствовал ещё один запах — лёгкий, едва уловимый, заметный только острому нюху зверей и нелюдей сладковато-кислый и оттого противный запах старой, залежалой патоки, такой, которая уже каменеет от забытья в больших бочках древних подвалов, и запах мертвечины. Последний совсем перебивался всеми остальными запахами, но вампир мог его отличить — Чуя думал на то, что его знакомый упырь неаккуратно пообедал, вот на нём и остались эти запахи. Дазай знал, что сейчас происходит в землях Чуи. Дазай видел, как невидимый человеческому глазу Мор настиг владения графа и как стремительно его уничтожал —спокойно и тихо, будто косой срубая целые улицы и площади. Печальным зрелищем представал город в последнее время. Мор, зловещий и ужасный, добрался до этих краёв и распространялся роем взбешённых ос — в считанные дни население заболевало целыми волнами и также стремительно умирало. Над человеческой обителью больше не сияло ясное небо, оно повисло грязно-жёлтым, пыльным полотном, растянутым от северного леса и уходящим в бесконечность за дворянские гнёзда и чужие земли. Некогда светлый город, казалось, за одну ночь превратился в пристанище смерти. Дазаю приходилось это видеть, когда выбирался в графские земли по ночам, едва ли не слыша, как Мор идёт за ним неслышной тенью и кашляет миллионами людских голосов из неплотно закрытых оконных ставен и дверных щелей. Город вымер в считанные дни. Если бы Чуя прознал об этом жутком событии, он сошёл бы с ума и не щадил себя, стремясь спасти свой народ и от этой болезни — ему бы казалось, что даже упыри и звероподобные вурдалаки жалеют людей и не оскверняют умирающий человеческий род своим присутствием. Всё могло бы закончиться трагедией. Оно и закончится, только вдали от сознания графа: пустынные улицы, покрытые грязным смрадом и завесой пыли, из-за которых непонятно, какое сейчас время суток — тусклое утро, мрачный день или холодный вечер; запах горелой плоти и мертвечины, окружающий всё вокруг и оповещающий о том, что вестник конца света остановился где-то неподалёку на своём полумёртвом коне, под чьими бинтами виднеются оголённые кости и сгнившее мясо, конская голова наполовину череп, а когда скакун Мора пьёт из реки, он отравляет воду и распространяет жуткую заразу ещё быстрее; беспрестанный гомон воронов-падальщиков, сверкающих в пыльной и душной темноте своими янтарными болезненными глазами и кружащих чёрными тучами над домами умирающих — к их дверям направлялись врачеватели в вороньих масках с пустыми оранжевыми глазницами и в чёрных балахонах с заранее заготовленными некрологами. Мор не лечился. Мор выжигался и убивал. Венцы творения в очередной раз доказали свою бессильность перед смертью. Она, чёрная и огромная, накрывала город тенью своих гигантских чёрных и плесневелых крыл, и обитель людей умирала, как светолюбивый цветок. Никто не рисковал выходить из дома лишний раз. Те, кто ещё не заболел, были в счастливом неведении того, что, возможно, скоро станут свидетелями смерти всего своего вида. Мор был беспощаден. Надежда гасла, как подожжённая лучина в бедной сторожке — через несколько минут всё ввергнется в холодную и жестокую тьму. Жёлтый туман покрывал мощёные дорожки — не было видно соседних домов. Изредка лаяли собаки. Ни одного человеческого голоса, только тени людей, вышедших на секунду из дома-крепости, который скоро станет им могилой, и стремящихся в другой дом-крепость. Непрекращающийся крик ворон, ожидающих, когда им можно будет вонзить свои клювы в заживо сгоревшую в огне врачевателей мертвечину. Врачеватели Мора не несли смерть, они пытались лечить, они лечили снадобьями, в смеси которых входили патока десятилетней выдержки, изрубленные тела ядовитых змей и остатки красных вин, но главной целью докторов было спасти от смерти всех — лучше сжечь одного, над кем смерть беспощадно нависла, чем ожидать кончины всего человечества, над которым смерть нависнуть ещё не успела. Дазай даже горько смеялся: как только исчез их правитель, их щит, их купол от всех бед, венцы творения начали сгорать, и сгорят они за считанные месяцы. Граф не видел всего этого даже тогда, когда вампиры в последний раз показались в его имении — ночью город тих и подозрительно спокоен, только мимолётно пронёсшемуся по этому городу этого не понять. Ночью не орудуют доктора в вороньих масках и с заражёнными скальпелями в руках. Ночью отдыхает даже Мор, чтобы с утра поднять сухой ветер и указать лекарям путь к очередному дому, в котором кто-то умирает. Вампиру уже нипочём ни Мор, ни Голод, ни Раздор и ни Смерть. Человеческая смерть.

Своей Смерти они по-прежнему боятся, прячась в тёмных закоулках.

— Дазай, ты ведь прекрасно знаешь моё состояние, — Чуя приподнимался на кровати и садился, осторожно протягивая руку вперёд и на ощупь трогая чужое лицо. Пальцы чувствовали слабую ухмылку и гладкую кожу, проводили по губам, пока Чуя незрячим взглядом сквозь повязку смотрел куда-то не на вампира — он рисовал в своём воображении черты и силуэт Осаму, сидящего перед ним. — Я не могу спросить тебя о твоём самочувствии? — вурдалак брал руку Чуи в свою, оглаживал бархатную перчатку и забирался под неё своими пальцами с острыми когтями, не больно покалывал ими ладонь, вены на запястье и вызывал лёгкую щекотку. Граф улыбался. — Мы всё равно можем покинуть это место в любой момент. Тон Осаму оставался непоколебимым и спокойным, даже весёлым, обычным, когда на самом деле ему хотелось только поскорее отсюда уйти. Он не знал точно, почему тянул; возможно, ждал, когда ему покажется, что Чуя полностью пришёл в себя и стал нормальным. В вампире с каждой ночью росло всё большее желание размотать повязки с лица Чуи, взять его под руку и увести в противоположном направлении от отравленного Мором города. Говоря так сладостно и умиротворённо, упырь тщательно скрывал своё волнение по этому поводу. Хорошо, что граф не мог видеть его глаз и выражения лица в целом — не хотелось допустить, чтобы Чуя что-то понял и уверенной походкой направился в свои земли, пускай ему уже и не принадлежащие. Опасался же Дазай не того, что Накахара придёт в ужас от того, что смертельная зараза скосила большую половину населения и поставила под вопрос выживание остальных — сердобольный вельможа снова ринется вернуться в отчий дом и с головой окунётся в мир своих внутренних демонов опять. Он только-только начал избавляться от предрассудков собственной души, ещё даже не пропащей и играющей хоть какими-то не монохромными красками, а это потрясение вернёт его в первичное состояние. Нельзя-нельзя. Нельзя. — Нам некуда торопиться, — отвечал Накахара, убирая свою руку от чужой и касаясь вампирской щеки, чувствуя под пальцами мягкие волосы и заправляя их за острое ухо. Чуя немного побаивался выколоть Осаму глаз со своим слепым осязанием, но и одновременно боролся с желанием сделать то же самое, чтобы Дазай ойкнул и дёрнулся, сетуя, что тот тычет когтями куда попало, а граф бы рассмеялся. «Нам есть куда торопиться», — проскакивает удручённая мысль вампира, когда он приблизился к лицу графа, почти опаляя коротким ледяным дыханием. Чуя уже не чувствовал особенного мороза от вздохов нежити, но не мог избавиться от воспоминаний об этом, потому ему всё ещё казалось, что он — несчастный человек, павший жертвой голодного нетопыря. Прекрасного нетопыря. Восхитительного нетопыря. Осаму целовал медленно, спускаясь дорожкой сухих и лёгких поцелуев от щеки до уголка губ, что-то невнятно шепча — Чуя слышал через повязку не так хорошо, как слышал бы без неё, поэтому не вдавался в подробности и не хотел переспрашивать. Шёпот вампира наверняка бы содержал его странный юмор или колкую пошлость. Нет смысла вслушиваться. Дазай держит его лицо ладонями, целует, останавливается у самых губ и что-то говорит, только ему понятное, Чуя разобрал речь по шевелению губ. Граф не видит абсолютно ничего, и от этого все остальные чувства усиливаются — он не знал ранее, что вампиры могут вздрагивать от волны мурашек по телу из-за простых прикосновений, и Осаму этим разумно пользуется. Вампир избегает касаний белых повязок на лице его аристократа, не трогает уши и за ними, переносицу, глаза, лишь пытается их увидеть за повязкой, представляя, как Чуя на него смотрит. Каково выражение его глаз? Он злится? Возбуждён? Игрив? В смятении? Сама слепота и полная дозволенность действий с телом графа запрещала проявлять жестокость и применять силу — Дазай чувствовал, что ему нельзя так предательски разрывать нить доверия между ними, пока Чуя полностью отдался в его власть и не стремится сорвать повязку с глаз, рыча и дёргаясь. Он не беспомощен. У Накахары прекрасное зрение, но граф не требует вернуть ему зрячесть сейчас. Чуя доверяет. Каждое движение и прикосновение Дазая ему невидимо, он в полном неведении того, что Осаму собирается делать — можно только догадываться. Шепчет одними губами, легко целуя графа и не дожидаясь ответа, целуя не настойчиво, оглаживая большими пальцами точно под повязкой и не задевая веки когтями. Прикосновения сухи и гладки, когда вампир спускается одной рукой на его шею и проводит пальцем по линии сонной артерии, склоняя голову вниз, но Чуя поднимает чужое лицо рукой к своему обратно, на секунду прикоснувшись пальцем к тонким губам, чуть надавив на нижнюю и прижимаясь своими губами к его. Граф действительно настойчив: он проникает языком в рот нетопыря, проводит его кончиком по верхним зубам и поранив язык о клыки — нарочно; Чуя убирает руки вампира от себя, берёт уже его лицо в свои, целуя настойчиво и совсем не больно покусывая за губы. Когти царапают кожу сквозь ткань перчаток, когда граф надавливает ими на скулы и под челюстью. Его глаза под повязкой закрыты. Внутри всё дрожит и трепещет. Сейчас всё улеглось, Чуе ничего не угрожает, и это предвкушение тушит все неприятные мысли в голове — Дазай не отодвигается, отвечает, поддаётся, подавшись вперёд и наклонившись телом, опираясь рукой на скрипучую продавленную постель, прижимаясь губами к чужим губам и совсем не нарочно даже стукнувшись зубами, отчего Чуя поморщился, а Осаму усмехнулся. Последнего без стеснения заводит то, что компаньон ничего не видит, но и немного печалит — Накахара до сих пор не оценил его прекрасного нового облика в найденной одежде: всего-то пару ночей вампир выслеживал богатого купца, в распоряжении которого были целые тюки и сундуки заморской и никем не ношенной одежды, а гипноз сделал своё дело. Занятное зрелище, когда жуткий человекоубийца копается в новых вещах, как придирчивый модник, разбрасывает некрасивое и с предельной точностью отбирает понравившееся, а потом в обновлённом облике, пройдя мимо зеркала и сделав вид, что что-то там увидел, рассыпался в фальшивых благодарностях торговцу и скрылся неуловимой тенью где-то в ночи, пока улеглись пыль и смрад. Осаму склонял Чую к этому нарочно. Ему нужно было отвлечь его от любых мыслей, которые могли бы возникнуть в голове графа — я люблю тебя, всё в порядке, никакого мора нет, тебе ничего не грозит. Если бы Накахара в действительности ослеп, Дазай бы не смог себе этого простить. За ним и так тянется огромная тень порока, вины и греха, боли, страданий, которые он причинил всем тем, кто был с ним рядом и вообще его хоть как-то знал, ведь Чуя, кажется, пострадал едва не больше всех — в каком состоянии нужно быть, чтобы, будучи мёртвым, кричать и плакать от расшатанных, как подпиленные тонкие стволы осин, нервов? Осаму достаточно сильно перед ним виноват, и теперь, когда, спустя столько времени и жестокости, Чуя всё равно ему доверяет, а не кидается на стены и просит уйти с глаз долой при одном его виде, вампир не может допустить, чтобы граф разочаровался в нём ещё раз. «Доверяй мне. Не смотри на то, что происходит снаружи. Я здесь, с тобой, — упырь несильно толкает Чую в живот, призывая лечь, надавливая ладонью. — Не обращай внимания на кошмар и разруху. Я не расскажу тебе о ней, даже если ты сам захочешь. Я не хочу, чтобы ты знал». И Чуя ложится. Сжимает пальцы на шее вампира, притягивая ближе и не позволяя отодвинуться. Он слышит шорох постели, слышит, как упырь упёрся руками в старые простыни, склонившись над ним, и кадык вампира слегка дёргается под сжатыми на шее пальцами. Чуя никогда не считал сопливые и изнеженные поцелуи мужским занятием и вообще чем-то таким, чему можно уделять время, но Чуя со старыми принципами и условиями в нём давно сломался и находится на грани смерти, разбился, как маленькое ручное зеркало с отражением графа в нём, и теперь совершенно без зазрения совести и её угрызений не отпускает Осаму от себя, сплетает язык с его языком и кусает за него, кусает быстро и небольно, даже покусывая и слушая, как Дазай иногда хрипит от того, что острые клыки царапают его губу. Его лицо так близко, но Чуя не видит. Перед его глазами лишь темнота, такая одурманивающая своими прикосновениями и поглаживаниями, поцелуями и низким голосом. Вампир отпускает шею Осаму только тогда, когда тот начал дрожать и пытаться отодвинуться — всё-таки удушение не есть приятное ощущение, пускай и от столь прекрасных и изящных рук. Да, как ни странно, нежить умеет дышать! Ей даже нужно это, только не так сильно, как людям. Будет не очень комфортно, если неразумный человек вонзит осиновый кол в вурдалачью шею. Ну совсем не комфортно, поверьте вампирам на слово. Чуя что-то шепчет, но Дазай не вслушивается. Последний долго бездействует теперь, вновь рассматривая лицо графа. Ни единой царапины, ни единого синяка, и только белая повязка на глазах рушит весь прекрасный облик. Чуя мелко вздрагивает, охнув, чувствуя, как чужое колено давит между ног, и в этот момент холодные руки вновь прикасаются к лицу, трогают закрытые глаза под повязкой большими пальцами и гладят прикрытые веки. Даже не надавливают в желании выколоть, чтобы из-под бинта потекла густая чёрная жижа, а граф в агонии схватился за горящую от боли половину лица, прикрывая её ладонью и шипя — вырванные или повреждённые глаза у нежити не восстанавливаются, и это вообще единственное, что не восстанавливается. Быть слепым бессмертным — такая жестокая штука, на самом деле, когда ищешь впотьмах серебряный клинок, чтобы вывернуть грудную клетку наизнанку и провести лезвием от низа живота до самой шеи, так благородно выпотрошив самого себя, не давшись охотящимся людям сделать из слепого, навечно заточённого в темноту, свою незрячую игрушку. Нет сил не видеть лиц своих мучителей, чтобы не желать по ним ударить или хотя бы стереть мерзкие улыбки, всего лишь оторвав скальп и заставив сожрать. Дазай не такой. Вампир целует закрытые веки под повязками, придерживая ладонями бледное лицо, пока Чуя, немного кривя губы, взялся за его запястья. Движение защитное и инстинктивное, как когда животные всегда стремятся не дать ударить по нежному животу и навредить глазам — граф не осознаёт, что всё равно в любой момент готов дёрнуться и не дать лишить себя зрения, как бы красиво окровавленные чёрной мёртвой водой повязки на лице не выглядели и как бы Осаму впоследствии не боготворил эту странную красоту, понятную только ему. У него раньше не возникало желания целовать прикрытые веки и слишком уж много касаться чужого лица губами, но сейчас, когда Накахара абсолютно ничего не видит перед собой, когда кажется таким безвольным — но только кажется, видение обманчиво, — Дазаю хочется заставить его вздрагивать от любых ощущений и, возможно, умолять повторить. Не сказать, что вампир в принципе хочет слышать мольбы некогда сильного человека, но в свою сторону — пожалуйста. Чуя несильно скалится, не вырывается и терпит, ведь к обострившимся чувствам добавляется постепенно нарастающая тяжесть в паху. «Но мы же не так уж и давно», — едва не срывается с губ, но граф молчит. Если бы он был против, Дазай бы даже лезть не стал, слишком хорошо этого вампира Чуя успел понять. Вернее, он понял про него то, что Дазай не скрывал, а свои желания насчёт Накахары скрывать ему и смысла не было. Из этого следовало, что Осаму был очень хитрым подлецом. Дазай позаботился ранее о том, чтобы снять редингот Чуи — он бы мешался ему не только в постели, но и мог за что-нибудь зацепиться. Брошь верхней одежды тускло посвёркивала, когда в их тёмное и маленькое пристанище, почти честным путём отобранное у несчастного одинокого человека, проникал лунный свет, и ярко блистала синеватым огоньком, если осеннее солнце освещало жёлтоватой полоской прогнивший пол из-за незакрытой двери. От высокой своей обуви граф избавился и подавно раньше, ведь почти не спускал ног на прогнивший пол, лёжа или на спине, или лицом к стене, реагируя только на приближение к дому и к себе вампира и поднимаясь только для того, чтобы утолить голод так благосклонно принесённой кровью. Накахара не заботился о том, чья это была кровь — крысы, оленя, несчастного ребёнка или молодой девушки, — он просто верил, что Осаму не опустится до такой отвратительной вещи, как приносить компаньону гниль из подворотни. Дазай мог, конечно, но Чуя бы просто не поверил, что вампир поступил так именно с ним. Прекрасные бледные руки, скрытые повязками, вряд ли бы могли вляпываться в кровавую и смешанную с чьим-то дерьмом грязь, чтобы поймать заразную помойную мышь с мокрой шерстью, вскрыть ей поджарое брюхо идеально чистыми когтями и лить вытекающую комьями кровяную жижу в первую попавшуюся на глаза тару. Он ведь… не может, так? Этот высокомерный вампир не может опуститься до такого. Нет. «Не верю». Одна из названных прекрасными рук остаётся на бледном лице, поглаживая по щеке и глазу Чуи сквозь повязку, а вторая пальцами начинает щёлкать пуговицы белоснежной рубашки, резво и аккуратно вынимает их из петелек, скинув с шеи ненужный платок — на нём виднеются несколько крохотных кровавых капель. Верно, в лунном свете Чуя мог бы выглядеть просто шикарно: прекрасной внешности вампир в одежде мёртвого графа, с бездонными глазами цвета благородного рубина, такими бездушными и ничего не выражающими, чуть оскалившийся и показавший свои острые клыки — такие маленькие, а могут разорвать шею несчастной жертвы за минуту, будь то животное или человек, не успевший попасть домой до захода солнца. И сейчас этот великолепный мертвец лежит под другим не менее великолепным, сдерживая любые стоны и хрипы, прикрывая рот тыльной стороной ладони, когда волна мурашек бежит по бокам и спине от невесомых прикосновений кончиков когтей чужих рук. Румянец не берёт белое и вечно холодное лицо, глаза скрыты плотной тканью, завязанной на затылке, и кажется, что несуществующее сердце внутри начинает биться в гнилые рёбра, стоит вурдалаку склониться к ледяной груди, скрипнув при этом старой кроватью, и коснуться языком выпирающих косточек ключиц, заставляя приподнять голову. Всё по старой, но перед погружёнными в темноту глазами вспыхивают тонкие полоски, плывут едва заметные круги, когда Дазай снова царапает клыками кожу и так больно кусает — Чуя вздрагивает и тихо шипит, сжимая пальцами в перчатках грязную простынь. Его рубашка расстёгнута, ноги постыдно разведены — вампир не даёт их свести, втиснувшись между и продолжая ненавязчиво давить коленом на пах, будто массируя, от этого граф не может найти себе места, не в силах лежать спокойно. Он выгибается, стоит Осаму забраться холодной рукой под его спину и медленно провести острым ногтём вдоль линии позвоночника от шеи до самого низа. Чуя ни черта не видит и может только осязать, касаясь руками постели или чужого тела, и, ох, как же нестерпимо ждать. — Только попробуй бросить мою одежду на грязный пол этой жалкой лачуги, — Чуя говорит негромко и сквозь зубы, чувствуя не только прикосновение сухого языка к соску, но и руку на своей ноге, так ненавязчиво скользящую от колена вверх и цепляющую пальцами самый край чёрных брюк. Дазай даже не усмехнулся в ответ, пускай и прекрасно слышал, что приказал ему граф, он только прикусывает горошину соска клыком, вынуждая Накахару дёрнуться и неприятно шикнуть, несильно выгибая спину. Болезненно упирается вставший член в ткань штанов, в низу живота не очень-то приятно тянет, и Чуя сдавленно выдыхает только тогда, когда ладонь Дазая начинает поглаживать бугорок и слегка давить. — Ц-ц-ц, как же ты напряжён, — вампир почти мурлычет, и его мурлыкающий шёпот слышится вполне отчётливо в полночной тишине. Тонкие пальцы мнут и надавливают, стягивая штаны за края — Чуя сдавленно глотает, повернув голову, предположительно, к стене, ведь для него темнота абсолютно везде. По этой позе можно подумать, что граф слушает, повернувшись ухом, но Дазай вполне себе может оценить всё это смущением. — И даже сейчас ты отворачиваешь от меня свой слепой взгляд. — Я не слеп, — Накахара на мгновение оскалился, сжав в пальцах простыню, и кажется, будто он может сломать себе когти, скрытые шёлком чёрных перчаток. Не отпускает чувство беззащитности на фоне действительно слепого доверия, когда ощущаешь только постель под спиной и ногами и ничего другого, к чему можно было бы прижаться или уткнуться лбом — вампир над ним совершенно не в счёт — разве что только на ощупь искать другую твёрдую поверхность, но это уже подразумевает нелепое размахивание руками, объяснение такого поступка и усмешку второго кровопийцы. С другой стороны, Чуя может оправдать удар по чужому лицу стремлением схватить за волосы и притянуть поближе, но — какая незадача! — промахнулся по вине незрячести. Чуя охнул и приподнял бёдра, стоило резко надавить на его член сквозь ткань белья. — Почему же ты не снимешь бинты со своих пленяющих глаз? — граф мог бы ответить, но с его ног сдёрнули брюки, оставив, видимо, где-то на краю скрипучей постели, а Дазай склонился над холодным телом, проводя языком от пупка вверх, вызывая дрожь и лишь несвязную речь. Чуя, правда, помнит, что тёмные следы засосов больше не остаются так долго на мёртвой белоснежной коже, как на коже человека, но лицезреть их какое-то время придётся всё равно, если не одеться. «Я завернусь в редингот от тебя подальше, если ты будешь в них тыкать своим пальцем, — озлобленно думает граф, — клыкастый паршивец». Осаму знает, что не дождётся ответа, поэтому немо ухмыляется, вставая на колени и убирая руки от Чуи, шурша собственной одеждой. Раздевается, не иначе, пока Накахара отдыхает, царапая нижнюю губу своим клыком, чтобы хоть как-то отвлечься. Ему хочется… вымыть свои волосы, что разметались по простыне под его головой. Он знает, что выглядит очень постыдно для себя: одна расстёгнутая рубашка, запятнанная засосами вампира грудь, и без пяти минут отсутствие нижнего белья. Чуя недавно пил свежую кровь. Его налившийся кровью член болезненно ноет без прикосновений, Накахара слегка дёрнул ногой и, шикнув сквозь зубы, тянется к белью рукой, но ожидаемо получает по ней лёгкий удар. — Я и не знал, что мой милый граф так нетерпелив, — слышен притворно-приторный голос сверху и шорох — видимо, Дазай смотрит на него, снимая свой низ, ведь его верхняя одежда лежит где-то у графа в ногах. На ногах, если верить ощущениям. Вампир, кажется, тоже не хочет бросать свои вещи на грязный пол, только не старается аккуратно их сложить в углу постели, бросая туда, куда, собственно, несуществующей душе угодно. — Ещё одно слово — и мы поменяемся местами. — Какая заманчивая угроза, — тянет Осаму в ответ, даже не воспринимая её всерьёз. Чуя же успел поклясться самому себе, что, если Дазай отпустит ещё какую-нибудь фразочку, подобную предыдущей, граф без сомнений поднимется и пригвоздит вампира к постели за плечи. Он бы так и сделал сейчас, отринув ожидание и сразу перейдя к делу, но снова чужая рука несильно сжимает пальцами и массирует его член, снимая тонкое батистовое исподнее и будто не нарочно покалывая нежную кожу лобка когтями. Если Чуя и хотел что-то ответить, то уже во всяком случае передумал. Едва слышное дыхание сбилось и стало прерывистым, местами глубоким, местами поверхностным, словно вампир задыхается, сам он сминает руками простынь на одной половине кровати, повернувшись корпусом вбок — лечь на бок полностью мешает вклинившийся между ног Дазай, наверняка уже раздетый и с гадкой ухмылкой на лице. Чуе кажется, что ему жарко. Чуе кажется, что его мысли путаются, и ни о чём спокойном он думать не может, не в силах зацепиться ни за одну нить; кажется, что ему нет места на этой постели, только что не мечется, сипло ахнув и шумно вдохнув носом, когда ладонь проводит от яичек до самой головки, сильно надавливает и обхватывает ствол, не прекращая движений. В висках такое глухое сердцебиение звучит набатом, граф сгибает одну ногу в колене, скомкав желтоватое — он не видел, но оно таким было — постельное бельё и уткнувшись в этот ком лицом, вдыхая сквозь зубы, как вдруг внезапно слышит глухой и резкий удар в стену. Тотчас в вмиг протрезвевшей голове проносится мысль о том, что вот сейчас их, двух высших вампиров, поймают в таком ужасно непристойном виде, но удар раздался отчётливо внутри дома, а не снаружи. Близко. Очень близко, едва не возле лица, или Чуе просто так кажется. Весь настрой улетучился вместе с образным уходом мёртвого сердца в пятки от испуга, даже движения руки по члену прекращаются. — Что это? — граф поворачивается лицом вверх и к Дазаю, предположительно, слыша даже под бинтами, как вампир приглушённо и сдавленно шипит. Напряжение резко настигает и словно сдавливает внутренности, сбивая всё настроение. Упырь обо что-то ударился? Его ударили? В него выстрелили? Что это? Что за звук? — Дазай. Накахара едва не начинает волноваться и даже хочет приподняться на локтях, но кончики острых когтей изощрённо-садистски проводят по набухшей вене налившегося кровью ствола — щекотно, но дёрнешься, и будет больно. Чую обрывают на полуслове, когда он снова хочет позвать компаньона, но уже по имени, и граф это имя почти проглатывает, зажмурившись под повязками — длинные пальцы скользнули между ягодиц, невесомо коснулись сжавшегося колечка мышц, и вампир от не очень приятных ощущений вздрагивает и снова вскидывает бёдра. От перспективы быть растянутым острыми когтями в животе всё будто в тугой узел связывается. Только член сжимает одна рука, а на анус пальцами надавливает уже другая, массируя, влажная и без когтей. — Я подумал, что графу-неженке будет не очень приятно, если его будто ножом подготовят, — звучит наконец приглушённый голос над Чуей, несильно выгнувшимся в спине. — Как ты?.. — граф соображает плохо, язык заплетается, да и вообще спрашивает он невнятно, скрывший своё лицо в комке простыни. В него так ненавязчиво проталкивается один палец, заставляя дико напрячься и впиться ногтями в постельное бельё, зная, что расслабиться всяко лучше. У Дазая голос низкий, возбуждающе звучащий в общей тишине, разбавляемый далёкими и глухими ночными шорохами, еле доносящимися до чужого слуха — Чуя невольно сосредоточен только на тоне Осаму, нависшего над ним, уже не трогающего его член. — Ах, я и не думал, что большой и взрослый кровопьющий мальчик испугается резкого звука. Не беспокойся, — вампир опирается свободной когтистой рукой на постель, и теперь его лицо очень, очень близко к лицу Чуи, он дышит ему в висок, прикрытый бинтами. — Я всего лишь сломал свои когти о стену ради тебя.

Это наверняка тоже больно.

— Какое… с-самопожертвование, — граф говорит тихо и с придыханием, шумно вдыхая носом и сдавленно ахнув, когда сразу два не слишком уж влажных пальца в него протолкнулись — всё-таки чувствуются не сточенные края сломанных ногтей, как только этот безрассудный нетопырь себе пальцы не переломал, идиот. Чуя молчит, стараясь не начать постанывать. Здесь, в этом маленьком заброшенном доме, холодно и неуютно, но вслепую и в возбуждении на этой старой, чужой, скрипучей постели очень даже неплохо. — Нас точно никто не услышит, — Дазай неожиданно резко двинул пальцами вперёд, вставляя на две фаланги, и Накахара вскрикивает, тут же повернувшись на спину и по-прежнему прижимая простынь к лицу, её же и укусив, вскинув голову. — Можешь не стесняться. У райской птички, должно быть, прекрасный голосок. Пальцы почти сухи и ничем не смочены. Вернее, конечно, смочены, но скупая слюна мертвеца явно не в счёт. Чуя терпит, кусая внутреннюю сторону щеки, отбросив простынь куда-то в сторону, пока Дазай, пристроившись и совершенно не торопливо растягивая узкие стеночки, стоя на коленях, закидывает ногу Накахары на своё плечо. Поза постыдная и неудобная. Граф поворачивается уже на другой бок, чувствуя, будто ему не хватает воздуха, дёргает другой ногой, сначала вытянув, но поняв, что снова неудобно, упирается ею в живот вампира, упирается с силой, едва только не отталкивая. Осаму даже что-то говорит, но Чуя не слушает. Он прикрывает рукой в перчатке рот, давит на свои искусанные губы и мечется, хрипит и жмурится до ярких вспышек и бликов в темноте перед завязанными глазами, стоит чужим пальцами задеть простату — мурашки ползут по линии позвоночника вверх. Хочется что-нибудь до боли сдавить руками. Можно даже чужую шею. Нетронутый больше член начинает ныть, но у Накахары руки не слушаются, чтобы дотянуться и коснуться ладонью. В низу живота адски горит, в низу живота завязался тугой узел — кишки, наверное, уже завернулись от отсутствия разрядки, — Чуя болезненно простонал, хрипя, даже хныча, проведя дрожащей рукой от шеи по груди и до пупка, прикасаясь пальцами к головке, но не решаясь — жалко портить перчатку. Он потом не простит себе, что трогает всё и вся теми же перчатками, которыми трогал себя и в которые кончал, это же неприлично. Для вампира, естественно, мало какие правила приличия и этикета существуют, но, во-первых, у графа кровь голубая, да и есть он привык с блюдечка с голубой каёмочкой, а во-вторых — можно разве что приложить ладонь в мокрой ткани к чужому лицу и заставить облизать, а нет — не подходи больше даже, упырятская рожа. Дазай никак не реагирует на это поползновение, только усмехается, как-то саркастично отзываясь об этом, но Чуя не слушает уже нарочно. Он громко шипит: «Заткнис-с-сь!» Двух пальцев становится мало, трёх — это долго. Накахара ёрзает, периодически приподнимаясь и ложась с бока на спину и наоборот, царапает сами доски постели через постельное бельё, скалясь. Осаму самому невтерпёж: свободной рукой он водит по своему члену, помаленьку так надрачивает, чтобы совсем не изнывать, и наблюдает только за выражениями лица Чуи, щурясь. Тот хмурится, приоткрывает и снова закрывает рот, может на секунду скривить губы и часто-часто задышать, а может тяжело вздымать грудь при сдавленном дыхании, сглатывая и скаля свои аккуратные зубки. Убирая из Чуи пальцы, Дазай даже думает, что был бы не против, если бы граф покусал его плечи и спину такими маленькими клычками, как небольшой, но злобный и своенравный зверёк, ведь потом бы всё равно сложил свою голову на его колени и, может быть, даже помурчал. От Накахары вряд ли дождёшься такого, но попытаться всегда стоит. Чуя приподнимает голову, чувствуя отвратительную незаполненность, снова ёрзает, подвигав бёдрами, и вампир берёт его за них и бока, цапнув один целыми когтями, толкнувшись набухшей и тёплой, влажной головкой в анус. Чуя снова вскидывает голову, даже, кажется, стукнувшись ею о дерево постели, простонав сквозь зубы. Осаму двигается размеренно, не особо подстраиваясь под темп, нравящийся Чуе, сжимая его бёдра руками и от приятных долгожданных ощущений кусая нижнюю губу, пока нижний хрипит и стонет, раскрыв теперь рот. Плюс быть мёртвым — те, кого внезапно настигла любовь в ночи, совершенно не потеют, не теряя при этом никаких ощущений, но и не чувствуя застоявшегося запаха пота в душном, накалившемся от, честно, внеземной страсти помещении, мёртвым просто нечем потеть. Им так же жарко и так же бессовестно хорошо, они так же срывают голос в стоне и получают наслаждение от оргазма, и это чертовски шикарно. Не считая, правда, того, что для всех остальных живых ты гниёшь в могиле, а труп твой едят черви. Дазай даже приподнял Накахару за бока, чтобы самому было удобнее двигать бёдрами, и, если встать за чуть приоткрытой дверью этой ночлежки, — ну не виноваты любовники, что она в принципе не закрывается! — можно покраснеть от ушей до пят от услышанных развратных шлепков, хлюпов и стонов, ну и кончить от этого же, собственно говоря. Чуя тоже не заботится о том, удобно ли Дазаю, поэтому упирается левой ногой теперь в его грудь, вытянувшись по всей постели и рвано постанывая, буквально наполняя столь маленькое пространство своими вздохами, стенаниями и скулежом. Член всё ещё неприятно ноет, касается иногда живота вампира сверху, но этого, чёрт, мало, а перчатку по-прежнему жалко. Накахара никогда не считал себя тем, кто любит страдания и боль, но, кажется, во имя собственной брезгливости не притронется сам к себе рукой в шёлковой перчатке, а снять её как-то не получается — это ведь нужно взять другой рукой или зубами, потянуть, аккуратно положить, чтобы не упала, а потом где-то мыть руку от спермы… Морока одна. — Я облегчу твои страдания, милый, — нараспев, но слегка отрывисто произносит Дазай льстиво, принуждая прислушаться к другому звуку, помимо всех остальных, — если ты скажешь, что хочешь, чтобы я кончил в тебя. — О, д-дьявол! — Чуя отвечает не сразу, но уже громче и морщась, пяткой правой ноги упёршись в щёку Осаму и отворачивая его лицо от себя. Да он даже этой самой пяткой чувствует, как вампирская морда тянет противную улыбку. — Завались ради всего святого! — Ну что ж, только ради тебя! Дазаю не жалко. Эмоции Чуи его просто питают — этот гнев, эта ярость, эти раздражение и негодование, возмущение, смущение, смятение и далее по списку слишком прекрасны, настолько прекрасны, что Осаму готов из шкуры вон лезть, чтобы снова и снова видеть их у графа на лице, не жалея тела для тумаков и затрещин. Ему не жалко целовать бледную стопу, так мило приставленную к его лицу и вздрогнувшую, стоило только к ней прикоснуться влажными губами, не жалко ею же отхватить пинок в плечо, не отцепляя руки от чужого бедра, второй рукой лишь слегка прикоснувшись к твёрдому члену Чуи и совсем не удовлетворяя. Чуе мало. Мало.

Мало.

Он пытается толкнуться в чужую руку, хрипло поскуливая, и буквально во всём этом скулеже можно отчётливо понять, осознать и принять яркую, ярче, чем пламя, которым сжигают дома больных Мором, ненависть к партнёру. Граф на пределе, вампир остервенело в него толкается, слегка склонившись, толкается несколько грубо и зажмурив глаза, и Чуя задыхается, царапнув пальцами себе по груди, лёжа на спине. Он с силой упирается ногами в Осаму, задрожав и кончая в чужую руку, сжимая член Дазая внутри и вынуждая его кончить тоже, низко охнув и придушенно выдохнув, замерев и осев теперь на колени, отпуская бёдра, опираясь руками на кровать, полноправно отдыхая. Чуя дышит через рот, положив на грудь руку, а вторую свесив вниз, совсем чуть-чуть не касаясь согнутыми пальцами пола, чувствуя, как его лицо освобождают от повязки. Становится даже прохладно. Накахара медленно моргает, привыкая к очертаниям предметов перед глазами, видя полоску лунного света где-то сбоку, проникающего в пристанище нечисти. Он переводит взгляд на Дазая и жмурится, когда вампир из него выходит, чувствуя, как между ягодиц теперь влажно и даже горячо, не очень приятно, зато спокойствие и вполне себе хорошее расположение духа затмевает эту маленькую неприятность. Кожа вампира выглядит неестественно бледно в такой темноте, и Чуе следовало бы шарахнуться от такого несильно похожего на живого существа, если бы сам не был полумёртвым, просто он не видит себя со стороны — лежит, раскинув теперь руки в стороны, согнув в колене одну ногу, с каплями спермы на животе и умиротворённым, усталым, будто сонным лицом. Морщится, когда Дазай снова лезет к нему, прикасаясь кончиком носа к виску и ведя им до скулы, оставляя скупой поцелуй и улыбаясь, немного щекоча своей пушистой чёлкой Чуе щёку. Его обрезанные уши относительно зажили, уже не являясь грубыми обрубками. Подлатать бы их ещё немного, конечно, но явно не сейчас. Ни тот, ни другой не занимаются зашиванием частей тела, да и не умеют, но, может быть, когда-нибудь через пару сотен лет кто-нибудь сможет привести идеальное лицо в полный порядок. Графу лень отвечать на поцелуй, он тихо мычит, зажмурившись, но и не отстраняясь. Иногда на Дазая нападает такая дикая любовь, его не поймёшь, честное слово — то бьёт, то любит, то бьёт – значит любит. Вампир уже лёг рядом спиной к стене, опираясь на локоть и не отодвигаясь своей мордой от чужого лица, пускай Чуя и отодвигает его ладонью, свесив уже другую руку с кровати и лёжа на животе, смотря в противоположную стену. Ему непривычно быть голым вообще, но сейчас у него нет ни острого желания, ни сил одеваться — это ведь нужно привстать и потянуться за одеждой на другой конец постели, куда-то в ноги, а потом приложить усилия, чтобы натянуть всё это на себя. Пуговицы ведь ещё застёгивать. Но в этот момент Чуя сделал бы всё, что угодно, лишь бы не видеть того, что сейчас пред его глазами. Он не понимает, почему всего за один день всё может так кардинально измениться. Дазай чуть не уронил его в грязь, грубо оттолкнув, когда граф намерился последний раз взглянуть на город своих земель. Эти крики. Суета. Тьма. Столкновение смерти с живыми. Чуя просто хотел в последний раз увидеть Рюноскэ с его домашним тигром, чтобы удостовериться, что с ними всё в порядке — ну захотелось, ну надо. Распахнутая же настежь дверь и разрозненные следы на траве вокруг, уводящие вниз, навевали… некое сомнение, что что-то всё-таки пошло не так. Дазай был готов едва не замахнуться на Накахару, едва не схватить за ворот, чтобы вразумить и оттащить, но Чуя непреклонен. С прошедшей ночи у него осталось много сил, а звон колоколов, разрезающий полночь, говорил только о том, что беды не миновать. — Ты не понимаешь, что делаешь! — Осаму кричал, скалясь, как злобный пёс. — Они могут убить тебя в любой момент! Ради чего?! — Это ты не понимаешь! — Чуя в ответ шипел не менее громко, и его глаза зло сверкали. — Они нам помогали, так почему мы должны их бросить, когда что-то случилось?! — Ты остался всё тем же безголовым человеком! Только Дазай всё равно пошёл за ним, рвущимся в бой и на безрассудную помощь. Когда же Чуя остолбенел при виде всей той дьявольщины, что, оказывается, происходила в его землях, Осаму не стоял на месте, отшвыривая голодного упыря, как щенка. Высшего вампира почти накрыло гневом, и он снова кричал о том, что весь тот ужас, что они пережили, сейчас придёт к ним опять, и угадайте, кто же виноват? Правильно! Дазай, обращая свою речь к обожжённому святой водой нетопырю, повернул голову к Чуе — в его взгляде читается отчаяние, спрятанное за праведной злостью. Он говорил. Хотел уберечь. «Ты не спасёшься. Никто не спасётся». И вся эта безысходность на миг застыла под оглушительным звоном колоколов и чтением монотонных проповедей. Эти несчастные люди пришли просить прощения у Богов за то, что они умирают от неведанной заразы, — пришли те, кто мог идти и кто ещё жив. На миг Чуе показалось, что где-то в темноте рядом с ним засияла пара кровавых глаз. Это Смерть пришла дарить несчастным смертным свои дары, избавляя от долгой и мучительной гибели и преподнося её же бессмертным. Вместе с ней дневным заревом в ночи засияла церковь, поднимаясь вмиг вспыхнувшим пламенем в чернь проклятых небес, осквернённых Мором, и сжигая луну в прах.