Pathologic OST — The Marble Nest
Когда вампиры по-настоящему боятся, их глаза начинают отливать теми цветами, какие эти несчастные умершие люди имели при своей недолгой жизни. Крики пришедших на Рождество, наполненные ужасом и отчаянием, болью, невыносимым муками сгорания заживо, оглушают; всполохи огромного пламени, объявшего кровавого оттенка луну в удушающем дыме, молниеносно перекидываются искрами с горящего кострища церкви на крыши близстоящих домов, на землю, на испуганных смертных, но кто сказал, что бессмертные испуганы меньше? Взгляды устремлены на плавящийся стекающим вниз золотом купол, но далеко не покосившийся от накалившегося воздуха крест приковал взоры выше над людьми стоящих: прямо над святым местом зависла в воздухе фигура Смерти, вызывающая дикую и животную дрожь всего тела. Нет, не зависла, конечно, паря, просто огонь размывает очертания — Смерть стоит точно на вот-вот упавшем в рыжее пламя кресте, ничуть не волнуясь, что может рухнуть вместе с ним, она созидает сотворение чего-то нового, уничтожая прогнившее старое. Чуя видит лишь красные сияющие глаза, и это уже внушает ему желание зарыться в землю с головой и ждать, затаив дыхание, пока его кошмар уйдёт. Его страх, его ужас, его истязатель явился снова, и нет сомнения, что в этот раз всё будет только хуже, гораздо, гораздо, гораздо хуже. Побег вернётся ему втройне, если не в большей степени, и кажется, что полное лишение конечностей и аутодафе — всего лишь малая частица того, что может произойти. Хаотичные мысли ребёнка за секунду до того, как чудовище в его тёмном шкафу двинется и схватит кривой рукой, утаскивая во тьму. Утопия — это нечто прекрасное и хрупкое, нечто недоступное человеческой плоти, балансирующее на грани реального и нереального. Это чудо, мечта, слишком прекрасная детская сказка, где всё всегда хорошо и красиво, где небо сапфировое, трава изумрудна, реки призрачно-фианитовые, солнце — топаз, дома — агат, горы — диковинный хрусталь с вкраплениями рубина, и снег на них из халцедона; это счастливые люди, это идеал жизни, рай на земле, невесомый и невидимый, что-то, что нельзя поймать руками и насильно удерживать в пальцах, рассматривая, как окаменелость в медовом янтаре. Утопичное чудо — что-то сделанное настолько дивно, что даже созвучное ему слово «топь» теряет свой смысл. Утопать в утопии нельзя. Утопиться — тоже. Волшебная страна из драгоценных камней не предназначена становиться обителью обыкновенных людей из дурно пахнущей крови и мягкой, как сгнившее яблоко, плоти. Люди здесь — всего лишь подопытные зверьки, которые не могут жить без хлипкой грязи под ногами и общей серости. Люди не могут без обшарпанных стен, они из турмалина и лазурита способны сточную канаву сделать для собственного удобства, они будут сжигать жемчуга и бериллы, пытаясь прокормиться такой же плотью, из какой сделаны сами. И всё это так… чудно. Прекрасное сапфировое небо впитывает пары торфяных болот, изумрудные леса падают под ударами грязных топоров и сгорают в губительном первобытном пламени. Утопия как идеал обязана примирять в себе божественные блага и потребности низшего человека, иначе это не утопия, а красивые городки из разноцветных камушков, построенные детьми на заднем дворе богатых домов. Волшебная страна существует только в мечтах и снах, а утопия стоит на рыхлой земле и кишит живыми существами, пытающимися в ней жить. Они не задумываются о сапфировом небе, агатовых домах и топазовом солнце, ничего не давая взамен, но стоит задуматься… стоит попытаться осознать тот дар, что в их руках… стоит постараться схватить и удержать, превратившись из пожирателей и губителей в создателей и чудотворцев… ах!Утопия звенит и покрывается трещинами, разбиваясь вдребезги.
Чудо нельзя удержать в руках, иначе оно рассыплется, как взятый в руки песок. Утопичные люди пытаются сделать утопию ещё лучше, но лишь отравляют рыхлую землю под её драгоценными камнями — идеал пытается в неё вцепиться под натиском и напряжением опытов над ним и загрязняет свои корни, вляпывается в подземные воды, лужи, заплесневелую гниль, и всё это впоследствии ползёт наверх, нашедшее туда путь. Болезни, зараза, яды оседают на агатовых стенах и изумрудной траве, тормозят ржавыми пятнами слаженные механизмы, и чудотворцы и созидатели, видя всё это, стараются ещё усерднее, пока сапфировое небо не становится тёмно-серым и тяжёлым, леса не гибнут, становясь болезненно-жёлтыми, фианитовые реки не превращаются в застои топких болот, а некогда плодородная земля не начинает кишеть прожорливыми червями, нападающими на людей. Животные дичают. Рушится прежний строй, забываются традиции и моральные устои: вместо людей рождаются волки и хищные звери, а вместо взрослых из детей получаются нечеловеческие твари, с радостью пожинающие плоды чудотворцев-созидателей. Где же случился сбой? Почему те, кто по замыслу создателей должны были очищать утопию от неутопичных вещей, начинают её уничтожать с новой силой? Сбоя нет. Созданные созданными выполняют свою прямую обязанность; те, кто создал, пытаются им противостоять, убивая созданных губителей идеального мира; утопия рушится на глазах, трещит по швам, портит весь вид двора из окна построившему этот милый разноцветный городок. Агатовые леса с халцедоновыми снегами испещрены следами двоедушников, зверолюдей, пёсиголовцев, изъеденные заразой дома — под прицелом пожирающих плоть и кровь, ведь именно она оскверняет некогда прелестную вещицу. Вся эта гниль источает отвратительный запах. Рано или поздно сильному мира сего надоедает, как заточённая в хрустальный шар жизнь погибает от запущенных туда им же подопытных — особенно настырные начинают прогрызать хрупкое стекло, и оболочка становятся ужасно некрасивой. Ничего не остаётся, кроме как сломать, кинуть в огонь и сжечь, закопать, снести дотла, чтобы, не повторяя ошибок, построить нечто новое и лучшее. Этот маленький мир изжил себя. Стоит на секунду зажмуриться, моргнув, как Смерть исчезает из поля зрения, растворяется в темноте, а Чуя не может перестать смотреть в одну точку, не может повернуть голову, боясь, что увидит это чудовище по своё правое плечо. Он замер, вскинув голову, не в силах пошевелить рукой, только взгляд устремил на действо впереди себя, будто ища глазами помощи, но видит лишь, как оторвавший взор от полыхающей церкви Дазай глянул на него с отчаянием. Новообращённый вампир под ним даже не дёргается, закрывая обожжённую святой водой половину лица и не сопротивляясь наступившей на его грудь ноге другого упыря. Замер и оборотень, прижав уши к голове и нервно сглотнув, на удивление не спеша освобождать своего охотника и ставить его на ноги, приводя в чувства. Он, тигр, не сомневается, что по привычке мог бы начать зализывать обожжённое лицо своим шершавым языком, но Рюноскэ, наверное, не оценил бы такой помощи, даже в состоянии шока отталкивая Ацуши от себя. Большая зверюга может за один раз схватить Акутагаву и перемахнуть через столп огня, но, скорее всего, ему не дадут это сделать просто так — ударят в лицо прямо в прыжке и вернут на место, чтобы не рыпался и не пытался спастись. Дракула исчез в темноте, но это ещё не значит, что он ушёл. Он здесь, просто ждёт подходящего момента, чтобы появиться. Болезненно появиться. Сзади, например, ломая чью-нибудь шею. Двигаться и стараться убежать сейчас не только бессмысленно, но и чревато. Чуя выглядит так запуганно, что кажется, будто он в огонь добровольно бросится, чем пойдёт в руки жестокому Графу-создателю. Накахара теперь жалкая мышка перед затаившейся коброй. Он ждёт, когда кобра атакует, отравит и задушит, сверкнув чешуёй где-то за его спиной. Осаму подходит к Чуе медленно, стараясь не спровоцировать Смерть почём зря. Она где-то прячется и наблюдает, словно сковала графа своим кровавым взглядом, а Накахара и подчиняется. Он только-только избавился от своих предрассудков и терзающих мыслей, а тут всё снова по новой. Дазаю бесконечно жаль, что он не впился в руки графа своими когтями, не позволяя возвращаться сюда, а надо было. Надо было бы ещё не только схватить, но и связать, оставляя повязку на глазах, и унести отсюда к чертям собачьим на другой конец света, чтобы вернуться не было не только желания, но и возможности. Дым заволок тёмное небо, не видно ярких звёзд и света луны. Блики огня отражаются в окнах противоположных к церкви домов, но уже скоро загорятся и они, треща и блистая отскакивающими от их стен искрами, попадая на лица и в глаза, на волосы, одежду не успевших убежать. Людям наверняка было дико видеть, что остов их веры не только заполыхал ни с того ни с сего, но ещё и в этот момент явился исчезнувший хозяин этих земель, прослывший пропавшим без вести и мёртвым. Люди с ясным сознанием почти точно винят вернувшуюся адскую тварь в облике умершего графа в случившимся хаосе, не зная, что граф сам есть жертва обстоятельств. Знали бы подданные, как он… боится. Это просто ребёнок в волчьей шкуре, поставленный выше всех чужими руками. Чуя не рассчитывал ни разу в жизни, что всё так обернётся, а постмортем он уже не возлагал никаких надежд на будущее — может случиться действительно всё, но только то, что душе не угодно. Деревянные постройки потрескивают, в воздухе стоит запах горелой плоти, дым окутывает и скрывает под своим куполом арену действий: все, кто могли, давно убежали, а те, кто не смог, уже и не убегут, сгоревшие заживо в душной церкви с обвалившимся потолком. Со зверским хрустом отламывается крест расплавившегося купола и с глухим ударом, сотрясающим землю, падает со своей высоты вниз — оглушительно стучит по каменной стене, оцарапывая и отбивая её куски, со всей силы воткнувшись концом в рыхлую и почерневшую от копоти почву. Ацуши, склонившийся к Рюноскэ; Акутагава, севший на колено и скалящийся от боли; Дазай, вмиг обернувшийся; Чуя, медленно проводивший взглядом рухнувшую конструкцию — все смотрят на упавший крест слезящимися от едкого дыма глазами, и кажется, что наконец-то наступила тишина. Даже треск огня, пожирающего всё вокруг, затих. В эти моменты обречённые понимают, что что-то должно произойти, что-то очень нехорошее, и Чуе, опустившему глаза на свои ноги, безумно хочется закричать и броситься из этого места подстреленным животным, у которого в крови от боли плещется неуёмная энергия. Он не может стоять на месте спокойно, но, если дёрнется, не исключено, что его лицо не сорвёт ледяная рука с когтями живьём, оставляя слепым уродом осесть на колени. Точно так же, как и Акутагава, шипящий от боли. Святая вода разъедает кожу и кости даже тогда, когда по ощущениям она высохла. Щиплет, как кислотой. Рюноскэ, пришедший в себя от шока, не рискует открывать глаз поражённой половины лица, опасаясь, что ничего не увидит им больше никогда. Его левую руку жжёт, она тоже попала под удар воды с крупицами губительного серебра, из горла рвётся кашель спустя такое долгое время молчания — дым разъедает и щекочет, сжимает иглами так сильно в прошлом повреждённые и лишь недавно восстановленные лёгкие. Им всем, этим четвёрым, просто повезло, что люди, обескураженные, не рискуют рваться обратно в кольцо огня, охватившее территорию возле церкви с близстоящими домами и медленно, но верно сжимающееся, чтобы колоть упырей вилами и бросать в кострище — авось сами сгорят в праведном пламени. Аминь. Осаму подходит к Чуе, тряхнув за плечо, и это резкое движение вызывает мгновенную реакцию: лицо графа вытягивается в испуге, и он нервно отталкивает протянутую к нему руку, отступая сам и чувствуя дрожь в ногах. Это настоящая паника. Некого обвинить. Незачем кричать. Некуда бежать. Негде спастись. Если бы человеческий бог мог принять и защитить сатанинское отродье, Чуя с радостью побежал бы в опадающую под огнём церковь, лишь бы Смерть не тронула. Одна только мысль о встрече с этим душегубом всё внутри переворачивает наизнанку и завязывает внутренности в узел. Вампир оглушён, как выпущенная в узкое помещение птица, вампир невменяем, граф даже не может понять, почему отталкивает своего долговечного спутника, как будто бы его прикосновения причиняют немыслимую агонию. У Чуи глаза блестят голубым. Он выглядит таким несчастным. Печальным. Запуганным до самого крайнего состояния. У графа сработал появившийся инстинкт невероятного страха перед сильнейшим, инстинкт, когда нужно бежать и прятаться, а сейчас Чуе некуда бежать, вот он и паникует. И когда это Накахара успел стать таким?.. Дазай много раз ловил себя на мысли об этом. Будь Чуя таким изначально, покажи он себя с этой стороны в самом расцвете знакомства с особо настырным вампиром, Осаму бы прекратил ночные вылазки к трусливому графу. Сейчас же граф не трусливый. Граф сломан. Сломан морально, и хорошо, что не физически, и вполне понятно, почему стремится оградиться от всего, что может причинить хоть какое-то волнение. Он не отдохнул до конца. Но, с другой стороны… Что бы изменилось, задержись вампиры в своём пристанище? Рюноскэ бы всё равно рано или поздно оголодал и примчался в безумстве за кровью невинных, оборотень бы всё равно последовал за ним, и разразись пожар без вмешательства графа и его ночного гостя, их бы всё равно застало это адское пепелище, в каком бы направлении они не бежали. Почему? Так задумано всевышним. Даже, вернее сказать, всенижним. Так задумано Смертью, а от Смерти, если только она этого не захочет, не убежишь и на самых быстрых и резвых ногах. Чуя прекрасно это понимает. И ему хочется кричать от безысходности снова. Им жарко. Дазай тяжело дышит, не оглядываясь на пожарище, и не приближается к Чуе, установив лишь зрительный контакт. В их глазах пляшут карие и синие оттенки. Граф отрицательно машет головой, жмурясь и отходя ещё на шаг, шепча: «Нет, нет, нет!» Ему страшно. Он готов отступать до тех пор, пока его спину не опалит пламя, но… Мимолётный ужас читается в глазах Осаму, когда тот резко вытягивает к графу руку. Он хочет выкрикнуть его имя. Но рука, сверкнув у плеча чёрными брызгами, окропляя ими бледное и резко вытянувшееся лицо, падает на землю, оторванная самой темнотой. Чуя же вздрагивает, когда упирается плечом в что-то до жути холодное, напоминающее по прикосновению могильную плиту, не успев издав и звука. По спине ползут мурашки. — Не правда ли красиво смотрится? — слышится знакомый бархатный голос, от которого сердце может перестать биться у обычного человека. Чарующий, низкий, пугающий, заставляющий слова путаться, а глаза закатываться в агонии или мгновенной лихорадке. Снова этот голос. Чуя — везунчик. Он слышит голос собственной Смерти уже во второй раз. На главного дрессировщика полыхающей арены устремлены глаза нежити: карие, полные боли, один серый, янтарно-сиреневые, и все в ужасе. У Ацуши начинает ныть грудная клетка от воспоминаний, а Рюноскэ, кажется, машинально пытается потянуться за обязательно лежащим рядом ружьём, но его нет. Дазай медленно переводит взгляд на место своей оторванной правой руки, где одежда висит на локте разорванными клочьями, а сама конечность постепенно чернеет и осыпается в прах, лёжа на земле скрюченным червём. Болевой шок. Чёрная жижа заливает бок одежды, Осаму падает на колени — уже третий, кто стоит на них перед Богом — и зажимает целой рукой кусок плеча, скалясь и опустив голову, вжав её в плечи. Из его широко распахнутых глаз льются слёзы, а сам он не дёргается. Слёзы скатываются молча. Ужасная боль, парализующая тело, может ошарашить даже мертвеца. Дым и жар душат. Прозрачные капли впитываются в чёрную землю, в ушах стоит звенящий шум, и даже голос Смерти он перебивает. Чуя снова тот единственный, кто не встал на колени и не преклонил головы, когда все остальные сдались. Сдались не по своей воле: встать сейчас равносильно вырванным шейным позвонкам и выколотым глазам, поэтому вампиры и оборотень смотрят на Графа, не моргая и не отводя взгляда. Смерть стоит прямо за Накахарой, никак не изменился: длинный чёрный плащ, на ощупь бархатный и такой нежный, с белой оборкой; чёрные прямые волосы, достающие до острых плеч; тёмные круги под глазами, впалые скулы, тени на белоснежном и таком спокойном, даже улыбчивом лице, дарящие очертания голого черепа с глазами-рубинами; белая, ничем не цепляющая взгляд одежда, высокая обувь, и эта странная, но пушистая и такая же снежно-белая шапка на голове, будто бы Смерть может носить ещё и имя Сибирской Язвы. Ледяная рука касается шеи замершего и не смеющего двинуться графа, проводит тонкими пальцами от кадыка до места под челюстью, до мочки уха, так осторожно и невесомо заправляя рыжую прядь за ушко. Чуя даже сглотнуть не может. В его глазах застыл синим льдом неподдельный страх. — Я гляжу, мой дорогой граф решил заняться своей внешностью, — Смерть глядит на зажившие, но тем не менее криво обрезанные уши. — Это ведь так некрасиво и по-дикарски, не находишь ли? Не смеют двинуться и Рюноскэ с оборотнем, и Осаму, тупо глядящие на то, как Чуя превратился почти в неживую статую в руках Достоевского. Если встанет тигр, Акутагава останется без защиты. Ацуши понимает, что охотник-вампир в силах защитить себя сам, но что-то всё равно подсказывает ему не рваться в бой. Дракула ему не ровня. До утра далеко, да и не пробьётся солнце через столпы чёрного дыма — шансов вывести Графа на свет не представляется никаких, и потому пойманные являются всего лишь жалкими крысами в крысоловке, что вот-вот захлопнется насовсем и передавит им шеи. Если оборотень бросится, то он будет отброшен в самое пекло. Если бросится вампир — случится то же самое, ну или ему оторвут голову или другую конечность. Если бросится Дазай — исход не изменится. Даже если они сговорятся и бросятся все разом, Дракула исчезнет неуловимой тенью вместе с Чуей, и во второй раз граф вряд ли будет спасён. Смерть дышит Чуе в шею, его глаза сверкают из-за его плеча, их видит Осаму и осознаёт, что сделать ничего не может. Дёрнется — в руке Достоевского будет сжато или его гнилое сердце, или сердце Накахары. На что способна Смерть, если оторвала несчастному руку при попытке просто указать ею на Чую? Останутся бездействовать — задохнутся и сгорят в сужающемся кольце объявшего их пламени. Времени мало, и даже тигр, оглядевшись, сжал плечи Рюноскэ и медленно, насколько это возможно, передвинулся подальше, чтобы искры на хвост не летели. Ацуши глубоко вдыхает и давится кашлем, прикрыв рот лапой. Его подушечки вспотели, хочется высунуть язык, ведь так будет хоть немного полегче… Заложники. Рюноскэ жмурится глазом ошпаренной половины лица, медленно убирая руку и смотря масштаб повреждений. Тыльная сторона прожжена до кости, щеке и виску справа ужасно больно, к этому месту даже не хочется прикасаться и смотреть на него в отражение на воде. Глаз цел, кажется. Акутагава абсолютно тих, трезв умом сейчас, но всё ещё хочет крови, просто испуг сковал чувство жажды. Нужно что-то делать, пока они тут все не начали кричать от неистовой боли сгорания на чём-то похожем на аутодафе, а выбора особо-то и нет. Начинает задыхаться даже Накаджима, вытирая мехом предплечья слёзы с глаз. — Неприятно, когда то, что так тщательно сохранял ты, рушат другие, — тон голоса Дракулы постепенно серьёзнеет, а взгляд каменеет. Чуя его спиной чувствует, смотря куда-то сквозь Осаму, стоящего на коленях в нескольких шагах от него. Снова побитый пёс со слезящимися глазами, ждущий своей участи. — Я так старался. Это место было таким идеальным, но что сделали вы? — Достоевский отходит от Чуи буквально на полшага, смотря теперь на оборотня с охотником. Секунда — и Дракула пропадает из виду, растворившись тенью. Ацуши не успевает навострить уши, чтобы услышать хоть какой-нибудь шорох, как вдруг голову пронзает резкая боль, и его за волосы сзади хватает чья-то рука, больно сжимая пряди и почти вырывая волоски — тигр выпускает когти, и Рюноскэ приходится сжаться, чтобы не получить ими под кожу и одежду. — Ты. Такой редкий вид, такая прекрасная белая шерсть, а лезешь с головой в самую грязь. Защищаешь его ценой своей шкуры, являешься взору людей. Какая глупая самоотверженность, — когда Достоевский отпускает, Накаджима тихо шипит, а затем скалит зубы, злобно наблюдая за Дракулой через плечо. Секунда — и он снова исчезает. Акутагава дёргается, Ацуши не может его удержать в этот момент, тотчас глядя, как появившийся перед ним Смерть сжимает обожжённую до кости руку охотника своими когтями, приподнимая и уже ставя на колени. Если тигр рванёт на себя, Рюноскэ взвоет, а пока только жмурится, отворачиваясь больной половиной лица. — А ты? Так исправно помогал мне уничтожать неверных, а теперь и сам входишь в их число. Поставил под угрозу выживание тех, кого ранее защищал. В первую нашу встречу лицом к лицу ты казался мне лучше. Уподобился своему знакомому, убивающего конюхов у несчастных людей. Этого вы все хотели? Конца утопии? Взгляд красных глаз обводит всех четверых. Чуя, не смея отвести взгляд от Смерти, не изменил его выражения при упоминании о конюхе, даже не посмотрел на Дазая. Вот оно как, значит. Граф — Бог, который всё знал до этого, анализировал, думал, наблюдал за всеми только ему ведомыми способами и не вмешивался в течение четырёх разных жизней, став неотъемлемой частью их смертей, биологических и душевных, преследуя теперь неотрывно. Вампиры физически не могут активно сопротивляться своему богу, если этот самый бог не захочет; его влияние, авторитет, сила и чуть-чуть того, что находится за гранью понимания человеческих умов — всё, что требуется, чтобы подчинить его же последователей без их воли. Подавляет желания и мысли, внушает благоговейный трепет, вынуждая становиться на колени, и как бы даже высшие вампиры того не хотели, им всё равно не сбежать. Вот он, финал? Финита ла комедиа? Ла трагедиа, это будет справедливее. Чуя отмирает только тогда, когда, моргнув, не видит ничего из-за слёзной пелены перед глазами и закашливается от дыма, пытаясь вдохнуть, сгибаясь пополам, держась за живот одной рукой, другой прикрывая губы. Его ноги подгибаются, он стоит на них, согнутых, едва не падая, и Достоевский смотрит на это, ждёт, когда сам граф Накахара Чуя упадёт пред ним на колени, но… нет. Прекрасные голубые глаза встречаются со взглядом красных, отливающих медово-карим в ярких огненных всполохах, подобравшихся уже почти вплотную в удушающее кольцо. Тигр тяжело и свистяще вдыхает, опираясь лапой на землю, на его лице сверкает крупными каплями пот — он уже не держит Акутагаву, тот осел на колени снова, косясь на Дракулу красным глазом здоровой и чистой половины лица. Огонь так ослепителен, что фигура Графа кажется спасительной тенью; жар так невыносим, будто вампир сгорает на солнце посреди тёмной ночи; дым так едок, что создаётся ощущение отравленного сильным ядом воздуха, которым можно надышаться и умереть в считанные секунды, умереть снова. У Чуи дрожат ноги и мутнеет в голове, когда он всё-таки падает и упирается локтями в землю, закрывая ладонями глаза. Это невозможно. Все четверо будто упали в самое пекло Преисподней, разверзнувшейся под ними — Дазай тоже склонил голову, дыша тяжко, как ударенная в живот носком сапога безродная дворняжка. Никаких усилий со стороны Дракулы, всего лишь маленькая шутка подвластной ему погоды в освящённых местах и внушение страха. Даже если назвать вампиров настоящими, то Достоевский точно не настоящий — он не задыхается, его глаза сухи, и стоит он в непосредственной близости от огненной стены, легко могущей перекинуться на его плащ, совершенно не боясь. У Ацуши сердце оглушительно бьётся, когда он сжимает на одежде когтистую лапу.Смерть уже сказала всё, что хотела.
Чуя не знает, конец это или нет, он уже привык за считанные дни к тому, что произойти может абсолютно всё, что его мёртвым богам заблагорассудится. Чуя не знает, здесь ли ещё Граф, не чувствует взгляда — чувства атрофировались и покинули тело, как и трезвый разум, как и точное осознание того, что происходит вокруг. Ледяное озеро Коцит сменилось раскалёнными могилами и кипением в кровавой реке, искры горящих домов кажутся огненным дождём в обезвоженной пустыне, и всё это не заканчивается, повторяясь вновь и вновь. Голова просто чугунный котёл, наполненный горячей водой. Единственное, что Накахара видит и различает — силуэт Дазая, что вот-вот упадёт с колен на бок лицом в землю прямо на место своей оторванной руки и, скорее всего, больше не встанет. Не только ему нечем дышать, но в сочетании с болью сознание совсем затуманилось. Но сознание — не чувства. Осаму слегка приподнимает голову, когда его руки что-то касается и несильно тянет на себя, а лоб встречается с гладкой поверхностью. Это… плечо. Среди огненного ада и чёрной, как смоль, сухой земли Дазай различает Чую, сидящего на коленях рядом с ним, придерживающего его под целой рукой, своей приложив его голову к своему плечу и шее. Тонкие пальцы в перчатках в его каштановых волосах поглаживают так, будто ничего не случилось, и Осаму этому не сопротивляется. У него нет сил. Так как-то чувствовал себя граф всё это время, когда бороться нет не только возможности, но и желания? Желание борьбы изматывает больше, чем сама она. — Никогда бы не подумал, — хрипящим от кашля и сдавленного дымом голоса усмехается Дазай, — что вот так просто смирюсь со своей участью. Из одного пожара в другой…Резкий рывок.
Чуя задохнулся, когда его что-то подхватило под грудью и потащило, как жалкого котёнка, вверх. Ноги не чувствуют прежней рыхлой земли, а пальцы только больше впились в одежду вампира, рядом с которым графу суждено было умереть. Ветер засвистел в ушах, на миг стало прохладнее, а яркое пламя перед глазами превратилось в ночную тьму. Секунда — и снова яркое пламя и жар. Секунда — вновь прохлада и тьма. Перед глазами всё скачет, и граф чувствует себя привязанным к верёвочке, которую дёргают из стороны в сторону и вверх и вниз. Что-то сильное и тёплое держит его под руками, Чуя даже по-детски поджал ноги, не в силах понять, что происходит, чтобы случайно их обо что-нибудь не ушибить. Не моргая и оглядываясь, вцепившись в Дазая, как в единственную спасительную вещь — Дазай держится точно так же, ошарашенный, — Накахара различает гигантское кострище, поднимающееся пламенем до самых дымных туч и полностью перекрывающее диск серебряной луны, погружая мир вокруг в объятый рыжеватыми отблесками пожара мрак. Они… отдаляются огромными скачками от места их страшного суда, то взмывая в воздух и с головой окунаясь в пахнущую сухой ночью темноту, то грузно приземляясь обратно к огням, жмурясь и боясь, как бы не обожгло лица.Зверю Лунного света нечего бояться не его бога.
Только Ацуши там, в пекле, смог стать единственным слушателем Смерти, только он был в силах обратить слух не на треск неумолимо подбирающегося к лапам пламени, а на голос их адского стражника, пришедшего уничтожать прекрасную утопию, разочаровавшегося в сбое идеально слаженного механизма. Это не его Смерть, не ей решать, когда детищу самой Луны пора на покой. «Я хочу дать тебе возможность сбежать, — говорил Дракула куда-то в сторону, но слышал его, кажется, только кхан. — Хочу посмотреть, на что ты ещё способен. Можешь бежать один, — эта фраза звучала в голове тигра эхом, заглушая всё остальное. — У тебя будет шанс больше никогда со мной не встретиться. Можешь спасти их всех, — Ацуши поднял голову, сжимая когти. — Но тогда ты должен молиться, чтобы вам хватило времени провалиться сквозь землю». Красные глаза и бесстрастное лицо — Достоевский смотрит прямо на оборотня, спрятав руки под своим длинным плащом, спускающимся с плеч, выжидая. Сытый гриф, давший возможность ужу проскользнуть в узкую расселину и больше никогда здесь не появляться, и Накаджима действительно встал, не чувствуя совершенно прилива сил, но при этом ощущая твёрдость в задних лапах. Огонь вот-вот перекинется на его волосы и уши, вот-вот больно обожжёт лапы и плечи, не говоря уже о том, что может запросто накрыть собой тела безвольных вампиров. Где-то такое уже было?.. Когда тигр — единственный, кто может противостоять, пока воля остальных погребена под чужой властью? Когда снова от неприкаянного сиротки с лунным проклятием зависит несколько чужих жизней? Ацуши не привыкать не выбирать. Он медленно, не прекращая смотреть в красные глаза напротив, пускай фигура Смерти расплывается от слёз, поднимает Рюноскэ, держа одной мохнатой лапой и остановившись. Ещё несколько непродолжительных секунд тигр глядит на Смерть, так и не сдвинувшуюся с места, а затем резко подрывается, хватая двух несчастных второй лапой и отталкиваясь от земли задними настолько сильно, насколько, чёрт возьми, его тело ещё может напрячь мышцы. Подушечки колко опаляет огнём и режет осыпавшимся деревом крыш, когда Накаджима приземлился на одну из них на ближайшем доме — дрессированный кнутом без пряника тигр, рвущийся через кольцо огня ценой своей драгоценной шкуры прямо в темноту. Бежать особо некуда: огонь охватил половину города, закрыл церковь своей пламенной стеной, губительный и мощный, отрезая путь на восток и север; чёрный смог лижет и рвёт ночную мглу, языки пламени мерцают абсолютно везде — Ацуши бежит просто вперёд. Он немного дезориентирован в пространстве, как напуганное животное, мечущееся из стороны в сторону и пытающееся найти выход методом обыкновенного от противного, тигр даже потерял направление к Дому на Холме, понятия не имея, куда направляется, но ноги несут его всё дальше и дальше от огня, а там будет видно. Сейчас главной задачей является самая обычная игра в прятки, только загвоздка в том, что от твоего места, где можно спрятаться, зависит твоя никчёмная жизнь. Оборотень не знает, где ему найти такое место, но точно не остановится, пока окончательно не выдохнется. В лес бежать нельзя. Нельзя показывать свой страх. Нельзя громко топать и шуметь. Кажется, тигр никогда не умел играть в эту незатейливую игру. Перед глазами плывёт. Дышать нечем. Сердце оглушительно стучит в висках. На ногах стоять трудно. Ацуши, из последних сил и уже машинально перескакивая с крыши на крышу, постепенно отдаляясь от огня и уже не чувствуя сильного жара в спину, шумно дышит ртом. Он не обращает внимания на крики людей позади, он не видит, куда бежит, опустив голову, смотря под ноги и замечая только провалы между крышами — они уже перестали обваливаться, стоило адскому кострищу остаться где-то далеко, только скрипят и больно обдирают черепицей раненые подушечки. Даже не хочется оборачиваться и смотреть, что сталось с несчастным городом, хозяин которого пал жертвой Смерти. Там, за спиной, остатки самой настоящей утопии, отравленной людьми и уничтоженной тем, кто так усердно её сохранял. Рюноскэ пришёл в себя тогда, когда тигр, грузно рухнув куда-то вниз и остановившись, встал на колено, отпуская свою ношу. Вампиры вывалились из оборотничьей хватки безвольными куклами и очнулись от несильного удара, оглядываясь, как выпущенные из клетки подневольные зверьки. У Осаму и Чуи взгляды ничего не выражают, они будто только что проснулись и смотрят на всплески огня за стволами выросших перед ними деревьев. Ацуши принёс их в полосу редеющего леса и выдохся, не в силах больше скакать. — Вам нужно бежать, — тигр сказал это с придыханием, обведя взглядом спасённых. У Ацуши противное чувство, будто он привык жертвовать собой ради других, не забирая ничего взамен. — У вас мало времени. — Мало? — Чуя нервно сглотнул, взявшись рукой за голову. — Сколько? — Столько, чтобы провалиться под землю, — глухо говорит Акутагава, поднимаясь на ноги и отряхиваясь. Его лицо выглядит ужасно: с одной стороны оно бледное и идеальное, а с другой — чёрное и гнилое, обожжённое, окисленное святой водой, покрытое запёкшимися корками и язвами. Это, наверное, чуть менее больно, чем когда отрывают руку наживую. Он щурит глаз осквернённой половины лица, прикрывая здоровой кистью. — Нам всем просто нужно бежать, — подаёт голос Дазай, вставая следом и делая вид, будто ничего не произошло, а руки у него по-прежнему две. — Если нас настигнет не он, — вампир акцентировал внимание на последнем слове и запнулся, — то досюда точно доберётся огонь. Нет, спасибо, нырять в горячие источники не входило в мой распорядок дня. Чуя, резче. Ацуши, наблюдая, как оживились вампиры, даже совсем чуть-чуть рад, если эта эмоция применима к происходящему. Запах дыма, горелого дерева, поджаренной человеческой плоти и рыжие отблески на земле свидетельствуют только о том, что они, несчастные, имеют всего-навсего несколько минут, чтобы спастись из этого адского пожарища. Тигр встаёт, опираясь рукой на колено, и видно, что ему уже очень тяжело — не так, конечно, как тогда, с пробитой насквозь грудиной, но сил нет всё равно. Подушечки кровоточат и неприятно ноют, оцарапанные и обожжённые, и прямо на глазах юноши звериные лапы медленно уменьшаются, теряют мех, превращаясь в человеческие руки. Это означает только то, что у Накаджимы больше не будет возможности обратиться в Зверя. Нужно спешить. Поднимая голову вверх, Ацуши видит, как Рюноскэ протянул ему руку. «Вставай». Огонь перекидывается на макушки деревьев достаточно быстро. Дазай дёргает Накахару за плечо, заставляя выпрямиться на ногах и ни капли не медлить — всем четверым предстоит очень быстро бежать, даже не идти, чтобы найти то место, где под землю едва ли не действительно провалиться можно. Теперь, когда кровопийцы бодры, оборотень еле волочит ноги, благо что люди не догадались плеснуть святой водой Акутагаве в ноги — Рюноскэ схватил юношу за руку, ведя за собой и ускоряя шаг. Нет смысла просить оборотня-ищейку взять след до ближайшей канавы, нужно просто уходить, пока они могут. Страх подстёгивает, как хлыстом. Мысли сумбурны. Чуя постоянно оборачивается, поравнявшись с Дазаем и потому спотыкаясь, боясь увидеть пару красных глаз за своей спиной. Все четверо приглушённо кашляют, учащённо дыша и шумно вдыхая через нос, щурясь от света пожара позади — им попалась дорога на грани леса, ведущая в непонятные дали. Если бы граф Накахара Чуя смотрел в окно из западного крыла своего поместья, он бы знал, в каком направлении бегут заложники Дракулы. Та самая церковь, где оба человека лишились жизни, находится севернее, только это может сказать один всевышний наблюдающий — оборотень и вампиры не могут сориентироваться, не зная, где находятся, их словно выбросили из тёмного мешка посреди неизвестной дороги, как щенят-утопленников, вот они и слепо тычутся во все направления, понятия не имея, куда выйдут. Главное сейчас — избежать аутодафе. И они бегут. Главное — сбежать. У Чуи рвётся его плащ, зацепившийся за низко опущенную древесную ветку, Ацуши спотыкается о камень и падает, отставая — если бы Рюноскэ его бросил и не заставил подняться, тигр бы и не встал, оставшись лежать тут навечно погребённым под землёй и пеплом человеческими костями. Над ними кричат улетающие от смерти вороны, уже давно не слышно заходящегося в истеричном звоне церковного колокола, только глухие удары скошенных и сожжённых пожаром деревьев о землю и отдалённые человеческие голоса, резко взвизгивающие, мученически вопиющие и также резко утихающие. Жутко. Дазай готов молиться, чтобы по прошествии их побега они не уткнулись в непроходимые горы и не были заперты в этом удушающем аду. Чуя боится увидеть в стае чёрных воронов свою собственную смерть, боится опустить голову и оторвать от могильных птиц взгляд, боится перестать дышать, задохнувшись от разъедающего лёгкие и внутренности дыма и от долгого бега. Его выбросили из забытья и заставили куда-то рваться, и не только его — Рюноскэ и Осаму в таком же положении. От Ацуши ничего не добьёшься, он слишком измотан для связной речи — его уже нужно благодарить за то, что он ещё передвигается и самостоятельно дышит. Чёрные, как чугунные, деревья мелькают на периферии зрения, мелькают коряги и поваленные стволы, большие камни, чернильная трава, невнятно шуршит листва, четыре тени сверкают на секунду разноцветными глазами и тут же пропадают из виду, последние самоцветы умершей утопии, сверкают сапфиром, янтарём с аметистом, сверкают тёмным гранатом и белым кварцем. Оборачиваться нельзя, иначе умрёшь. Смотреть Смерти в глаза нельзя, иначе умрёшь. Останавливаться нельзя, иначе умрёшь.Они не могут использовать свои способности, пока Граф Дракула подавляет их волю.
Чуя поступил неверно, закрывая рукой глаза и не прекращая бежать. Они все удирают, как крысы с корабля, их гонит капитан тонуть, а они не сопротивляются — в состоянии панического ужаса не хватает концентрации трезво думать. Графу никогда раньше не хотелось так жить, как сейчас. Вернее… Умереть — не страшно, страшно — умирать. Страшна выворачивающая наизнанку боль, сковывающая тело судорогами, страшно удушение, страшно всё то, что Смерть сможет с ними сделать, если поймает. Дым разъедает глаза, льются слёзы, обжигая лицо, и Накахару останавливает только резкий хват за его руку, дёргающий на себя. Граф хочет вскрикнуть, но, открыв глаза, видит, что стоит в полушаге от огромной пропасти. Внизу плещется чёрная вода, скалится зубьями каменных пик, бескрайняя и бездонная. Чуя осторожно смотрит вниз. Это пролив омывающего юг его земель моря, бурный и смертельный. Здесь просто идеально сброситься вниз, когда жизнь не мила. Впереди — вода грохочет и клокочет, рычит раскатами волн там, внизу, скрывая острые клыки скал и мириады камней, позади — трещит и шипит, как гигантских размеров чудовищная змея, адское пламя, пожравшее город, людей, лес и утопичную жизнь. Спасшиеся отИ по спине ползут мурашки, когда лёгкий шорох слышится впереди.
Чуя стоит чуть позади Осаму, Рюноскэ сам закрыл собой Ацуши. Они загнаны в угол, и хищник надвигается на них с надменной улыбкой. Взгляд — спокойный и уставший, кроваво-рубиновый, его тень двигается в рыжих всполохах пламени позади тонкой полосы деревьев, отделяющих этот берег с крутым обрывом от адского пламени. Для Дракулы давно уж нет ничего святого. Он стоит и молчит. Один шаг — и стоящие близко к пропасти туда рухнут, а следом за ними бросятся остальные двое. Издали сверкающие огни разноцветных глаз напоминают светящиеся пары очей голодных зверей, смотрящих на жертву из тёмных кустарников, но сегодня один-единственный охотник загнал в угол четырёх своих жертв, должников, забывших о расплате. Уничтожили — и невинных? Так не бывает, и Смерть это знает.Он делает шаг вперёд.
У Чуи соскальзывает вниз нога, но он судорожно её поджимает, на секунду оглядываясь через плечо вниз. Ему не хочется смотреть вперёд — боязно, что увидит перед собой лицо Графа, а всех остальных — растерзанными на маленькие кусочки. Дазаю и так сильно досталось, его рука не отрастёт так быстро, это ведь не рваная рана на теле; Рюноскэ тоже потрепало, тигр ужасно вымотан и на пределе своих возможностей, а Чуя мёртв глубоко в своей душе и сломан, как тонкая тростинка, едва не напополам. Какой жалкий финал, не оправдывающий ничьих надежд! — Ах, каково моё сожаление, — голос Достоевского тих, но он отчётливо звучит в головах своих жертв. Дракула подходит ещё ближе, оказываясь совсем рядом, но не торопясь. Он может в одну секунду оказаться возле каждого и заставить мучиться в агонии, смотря глаза в глаза. — Вы всё-таки не провалились сквозь землю, нарушив все законы логики. Недолгое молчание. Никто не решается отвечать, никто не решается рухнуть на колени, никто не решается двинуться. Им осталось совсем недолго. Выбора нетВедь Чуя не умеет плавать.
Ведь Чуя боится темноты.
Звон в ушах и необычайное спокойствие.
Накахара не знает, сколько времени прошло. Минута? Час? День? Всё может быть. Сознание черно и тускло, тяжело, а вдохнуть нет сил. В лёгких — холодная вода, она же и накрывает с головой, вокруг — непроглядная ночь, и всё давит, давит, давит, тянет вниз камнем. Чуя не успел закричать, уже не сопротивляясь. Поток стремителен, он нёс утопленников, как брошенные в воду тряпки, натыкаясь на пути о камни и водяные пороги, заставляя последний воздух вырываться из груди. Бежать от смерти не представляется возможным: что Всевышний разорвёт на куски и выдавит глаза, что огонь сожжёт живьём, что утопление — всё одно. Рано или поздно это должно было произойти, нельзя ведь отдалять срок упокоения вечно, верно? Граф вообще старается быть смиренным и не менять судьбу. Её ему меняет Дазай, выталкивая на поверхность и заставляя вдохнуть. Граф сильно кашляет, чувствуя, как спина сталкивается с твёрдой поверхностью, а на грудь приземляется что-то тяжёлое, выбивая всю влагу изнутри. Осаму стоит на коленях и упирается рукой в землю, жмурясь и откашливаясь. По другую сторону от Чуи — Рюноскэ, лежащий к нему спиной, и чуть выше него поджал колени к животу тигр, пытаясь вдохнуть без кашля и воды. Всех четверых вынесло на противоположный берег, обрыв с которого растворяется в общей темноте, так далёк. Когда Дазай поднимает голову кверху, ему кажется, что сами звёзды на небе плачут, глядя на финал трагедии. Слёзы капают на лицо, смывают солёную морскую воду. Небо рыдает в ночной тишине, утихла даже стремительная вода. Чуя, поднявшись и сев, бесцельно смотрит туда, где плавятся под натиском ночной мглы дым и пламя. Сильный дождь гасит останки утопии, гасит некогда сверкающие красные глаза вдали, оставляя страх в минутном прошлом, дарит успокоение. Тускло-красные глаза графа не выражают ни усталости, ни испуга, ни-че-го, он просто безразлично смотрит на не свою землю, выжженную дотла и уже непригодную ни для житья, ни для правления. Он не спас их. Не спас тех, кто принял его таким чудовищем, обрёк на неминуемую гибель. Из-за него погибли все те, кто верно ему служил, а сейчас его силуэт растворяется в серых дождевых линиях, неприметный, забытый и ненужный. Кажется, ему нужно поспать.Вот он? Конец утопии?