— Ты ведь помнишь, как это было? — вампир говорит приглушённо и придушенно, смотря в глаза зверю. — Помнишь, насколько давно это было? Так что же с тобой… стало?
Звериная тоска. Что может разогнать печаль больного хищника, чувствующего, что что-то не так? Что-то стоит сзади, невидимое и гнетущее, растёт и растёт, как тень растёт при уходящем солнце, и всё не уходит. Схватилась, цепкая, за шею, за самый загривок и не отпускает. Ду-ушит… Давит ржавой сталью и колющейся проволокой, проникает под кости, пускает свои незримые когти под сплетение рёбер и покалывает, незаметная и юркая, то отпустит, то сожмёт, как стальными тисками, как лезвие эшафота, как порыв ветра — к стене. Все рождены для чего-то, верно? Птицы рождены для полёта, с самого гнезда метятся ввысь, к небу, к звёздам, расправляя крылья, подрастая с мечтами о вышине, а только-только вылетев от вскормивших их ястребов или соколов, стремятся к солнцу: стремятся, летят, задыхаются, но не сдаются, в конце концов долетая до края небосвода и камнем падая вниз. Их мечта, их цель, — они исполнены, и теперь жизнь птицы никчёмна, ей не к чему больше лететь. Волки? Благородные лесные псы живут в движении и постоянном выживании, раздирая добычу сточившимися клыками, с таким трудом пойманную. Волчата повизгивают, упираясь лапами в материнский живот, а потом — в разорванное брюхо оленя. Юные хищники прибиваются к стае, становятся альфами, влюблёнными в саму луну, серебряную монету чёрного полотна. Волки поют ей серенады, признаются в чистейших чувствах, остаются ей верными до самых своих последних дней. Старый волк с сединой в шерсти и шрамами под густой шкурой, со слепым глазом, но всё ещё крепкими челюстями, — его подводит зрение, и быстрые лапы проваливаются по плечо в высокий и холодный снег. В последний раз он вскидывает голову к луне, хрипло воя, и кажется, что замерло всё вокруг, слушая нечто прощальное. На следующую ночь возле белого серпа месяца блестят новые кристальные звёзды в созвездии Волка, забрав очередную душу к своей мечте. Что и говорить, даже у обыкновенных и столь низших червей есть какая-то непонятная людям цель в их никчёмной жизни: без червей нет птиц и мелких грызунов, без грызунов нет хищников… Благородная смерть — та, что принята под ударом жизненной цели. Тот, кто исполнил свой долг, неизменно встанет пред вратами Эдема, и его сияющие и белоснежные крылья за спиной будут освещать дорогу тем, кто был ему дорог, пока они не встретятся у врат вновь. Жизнь — сложная, на самом деле, штука. Многие расстаются там, в прекрасном Эдеме, чтобы снова и снова, смерть за смертью, жизнь за жизнью находить друг друга там, на земле, нечаянно бросая взгляд на кого-то прекрасного двадцати лет, думая, что видел его когда-то раньше, но не в силах вспомнить, где. Когда-то в далёком прошлом ты, возможно, сжёг его, частичку своей души, половинку сердца, на костре по приказу короля за его прекрасные глаза, цвета воронова крыла волосы и крайне малый вес, сжёг против своей воли, привязав к столбу, обложенному соломой, на главной площади, утирая рукой слёзы и задавив внутри обиду, когда он накануне своей смерти сказал, что обещает вернуться; а теперь встретился с ним спустя столетия, служа на флоте, пройдя жёсткую рекрутскую подготовку, терпя глубину, жестокость и боль, а он надменно смотрит на тебя, чинно обходя новую армию и заложив руки за спину, — сероглазый капитан, серьёзный и жуткий, только не для тебя; но не суждено продолжиться переплетению жизней, когда капитан в ужасном шторме тонет, а тебя выбрасывает на одинокий остров, оставляя умирать от голода и мучиться, ведь накануне ночной бури капитан, сжимая твою руку, говорил, что обещал, что встретит тебя. И ещё спустя столетие — или даже два, или три, ведь в саду Эдема так хорошо и легко рядом с ним — ты находишь его своим деловым партнёром или конкурентом на встрече важных фирм, где ты должен представлять проект очередной нефтяной вышки, понимая, что лицо знакомо, а вот… где же видел? Не помню, хоть убей. Он улыбается тебе и говорит вполголоса, что обещал найти тебя, а ты напряжённо думаешь, когда же этот знакомый незнакомец хоть что-то тебе обещал. Он говорит, что уже встречал тебя несколько раз в своей жизни, а ты… Не помнишь. Мало смотрел по сторонам, чтобы замечать следящего. В твоей короткой, казалось бы, жизни уже столько всего было, что и не упомнишь всего, но ты продолжаешь упорно думать, что упустил что-то очень важное. Это важное стоит перед тобой, смотрит в твои печальные глаза и говорит, что сильно скучал. А ты тоже скучал, наверное. Но ты не помнишь. Помнишь, как лежал в траве под светом луны, раскинув руки с рваными рукавами одежды в стороны и вдыхая свежий предутренний воздух. Скоро на горизонте замаячит полоска желтоватого солнечного света, сначала оранжевая, как апельсин, а потом светлее и светлее, и вампир сидит рядом с тобой, обнимая колени руками, ещё немного мокрый от воды, мрачный и молчаливый. То, что довелось им обоим пережить почти… почти шестьсот лет назад… это вообще представляется теперь реальным? Кому под силу самостоятельно вырваться из лап Костлявого во второй, чёрт возьми, раз, а потом просто наслаждаться тишиной пустого и одинокого луга за чертой ветвистого леса, который только и отделяет несчастные души от памятливой Смерти? Только нелюдям. Ацуши не знает, почему это так сильно отпечаталось в его памяти. Верно, потрясение от происходящего было настолько велико, что впечатления останутся в голове до конца его длинной жизни. Они только что вырвались из адского пепелища, из самой Преисподней, и решили просто сделать привал, пока солнце не взошло и не обожгло их кожу. У двоедушника просто нет сил, и нет сил не только обернуться зверем, срывая ошейник и мчась на всех четырёх лапах в далёкие дали, куда-нибудь туда, где нет боли и страданий, где нет Ада поблизости, где нет ничего, что доставило бы мучения, нет сил даже подняться. Накаджима не знал, сколько лет он блуждал по земле, неприкаянный, никем не приласканный, нелюбимый и нигде не нужный, гонимый Зверем внутри, гонимый отовсюду, везде обретающий страх перед людьми и ненависть к себе, прежде чем добрался до спасительного края, где нашёл Рюноскэ, прежде чем укротил внутреннего хищника и обрёл гармонию с ним, буйным, злым и голодным, уничтожающим всё на своём пути. Накаджима не помнил, сколько лет понадобилось ему для того, чтобы обрести спокойствие и мир в своей душе спустя столько времени хождения в беспросветной тьме и вечному, не прекращающемуся никогда холоду; он вообще помнил свою жизнь до встречи с Акутагавой очень смутно и лишь отрывками, удивляясь порой, когда засыпал в тепле, перед камином, как же он дожил до своих лет и не погиб от голода где-нибудь в мокрой и грязной канаве? Тигр, его награда и наказание одновременно, его спаситель и истязатель, заточённый в хрупком бездомном юноше, не давал ему ни умереть, ни жить — если и жить, то только в постоянном страхе и забвении, кто он такой и почему его так ненавидят. Рюноскэ изменил всю его судьбу, словно развернул зеркало души от стены душного подвала к свету тёплой и белой усадьбы, позволив осознать самого себя, позволив от самого себя спастись, позволив укрыться под одной с ним крышей и наконец-то почувствовать, каково это, когда тебя любят — кажется? — и ждут. И пускай несколько месяцев спокойствия были так коротки и немногочисленны, пускай после них всё пошло под откос, рухнуло в бездонную яму, приземлившись, треснув, с ужасным хрустом в пучину или болото, — эти несколько месяцев были чудесны, легки и прекрасны, были наполнены чем-то вроде обыкновенного счастья. Но за всё хорошее, как известно, нужно платить. Ацуши казалось, когда он бесцельным пустым взглядом глядел в постепенно светлеющее небо, что он заплатил уже сполна даже не только за все свои девять кошачьих жизней, а ещё и за будущие девять. Он просто не понимал — это жизнь так над ним издевается, или это она же так трудна и тяжела, как валун на плечах, для всех? Просто платят все по-разному: кто-то раньше, кто-то позже, кто-то мучительно и быстро, а кто-то медленно и до самой своей смерти. Наверное, да. Наверное, так всё и происходит. Жизнь — интересная ведь штука. Их пути с беглым графом и его вампиром разошлись. Никто не стал прощаться и даже разговаривать, настолько все были потрясены. Пара кивков друг другу, и мёртвый аристократ с вурдалаком уже уходят, медленно, осторожно, словно у них переломаны все кости, а они боятся переломиться пополам, причём упырь держит другого нетопыря своей единственной уцелевшей рукой, рыжеволосого, с пустым взглядом, за плечи — неужто опасался, что упадёт? Смерть после многократных издевательств всё ещё не отпустила своих возлюбленных и вряд ли отпустит, но нельзя ведь сидеть и ничего не делать, ожидая её прихода, верно, верно? Нужно двигаться вперёд и не останавливаться. Граф выглядел крайне неважно, но и остальные от него не отличались: у юноши-оборотня стёрты в кровь и обожжены стопы и ладони, нерасторопно заживающие, как будто бы Зверь внутри очень устал, а Рюноскэ всё щурился и прикрывал рукой обезображенную святой водой половину лица, как дикие животные стремятся закрыть раненую часть тела или поджать прокушенную железными зубьями капкана лапу. Он не стонал, не шипел, не сыпал проклятиями, не произносил ни звука, только болезненно жмурился и сжимал зубы, и Накаджиме, выбившемуся из сил и оставшемуся абсолютно без энергии и желания— Ты… Т-ты не понимаешь! — Тигр всхлипывал, словно захлёбывался слезами, прижав вампира к спинке кресла, оставляя на одежде рваные дыры от когтей. — Просто отпусти меня. Я не хочу… Не хочу причинять тебе боль.
Началась эпоха дворов и королей.
Стоило вспышке Мора, чёрной смерти, угаснуть, стоило эпидемии чумы со временем сойти на нет, человечество начало развиваться и разрастаться с новой силой. Холодный, серый, готичный запад стремительно преобразовывался: волны высшего образования захлёстывали земли, сдвигали глупую чернь и сильно давили, давая шанс выбраться из пучины темноты только сильнейшим, чтобы не захламлять будущее ненужными кухаркиными детьми; Великие географические открытия день за днём, месяц за месяцем, год за годом потрясали землю неизвестными территориями, морями, океанами, враждебными народами, и смерти, кораблекрушения, жестокие расправы над стремящимся к новому были совершены лишь во благо развитию — негоже сидеть в луже всю жизнь и глядеть на своё отражение тупыми и ничего не выражающими свиными глазками; завоевания, масштабные и кровопролитные войны, бойни, границы племён и городов, стран, империй рушились под натиском других империй, хрустели костями сломанных позвоночников и проткнутых мечами рёбер, сдвигались, ломались, увеличивались и резко урезались, порою уничтожаясь и втаптываясь в землю скелетами погибших и руинами умерших построек; глубокие мёрзлые воды океана кипели и вздымались, глотали первооткрывателей и пожирали, ненасытные монстры, только всё равно океан назвали Тихим те выжившие, коим повезло не натолкнуться на стихийное бедствие, ведь он, конечно же, никого из команды не убил и показался таким ласковым, скрыв под белыми барашками спокойных волн бесконечные трупы — приветливое и ласковое Море Юга; новое и доселе неизвестное побережье возле Флориды отмечено на карте, и теперь на жалком и желтоватом клочке бумаги, помещающимся в двух человеческих руках, нарисован весь мир, определены все границы, подписаны все существующие страны, гордо красуется в самом низу сама Антарктида, величественная и неприступная, объятая ветрами и вечным морозом. Стоит лишь посмотреть на это чудо природы, изобретённое человечеством, провести пальцем от Франции до Турции или от Англии к Норвегии, как кажется, будто вся Земля сейчас уместилась на твоих ладонях — собирай вещи и бегом покорять новые страны и смотреть новые виды, а затем восторгаться, восторгаться, восторгаться. Искусство! Литература! Медицина! Всё это так хрупко и неустойчиво, но всё-таки прекрасно. Прекрасно и оспариваемо, неприемлемо. Необразованная темнота не может достичь того уровня, чтобы хоть что-то понять в зарождающемся высоком, и, пока в Сан-Пьетро-ин-Винколи возвышается статуя Моисея от самого Микеланджело Буонарроти, а Леонардо да Винчи восхваляет Джоконду, умирает Браванте, не успев воплотить великие архитектурные идеи, недалёкая челядь из Беневентского собора осуждает толкования аристотелевской философии Аверроэсома, а человечество ни за что, ни за какие копейки не принимает трудов Коперника. Тонкий, просто тончайший лёд, который сначала нужно опробовать, ступив на него, прежде чем, выплыв из промозглой тьмы под ним и наконец-то выбравшись в свет, бежать сломя голову, яростно протестуя, ломая новые грани и безвозвратно возвращаясь к старому. Человечество умнеет, королевства и резиденции расширяются, увеличиваются города, хозяйства, заселённые территории, а леса и тернии уменьшаются, уменьшаются, уменьшаются, становятся почти непроходимыми и совсем безлюдными, ещё более жуткими, ещё более страшными, ещё более голодными и тёмными. Светлая сторона Великих открытий и эпохи королей омрачалась последствиями чумы: порождением Мора называли теперь вампиров, беспощадных кровопийц, не знающих ни жалости, ни любви, ни доброты. Ходили странные легенды о том, что ночные убийцы под прозвищем вурдалаков стали гораздо умнее… но что могут говорить люди, не знававшие вампиров и близко? Страшные сказки непослушных детей подтверждались — к сожалению — лишь тем, что в братских могилах похороненных от этой повальной болезни, скосившей половину Европы, находили трупы мужчин и женщин с кусками кирпичей во рту, видимо, чтобы те, ожив от спячки, никого не укусили и не восстали из земли вновь. Все они — вурколаки, двоедушники, черти, демоны, — все скрывались в самых тёмных закоулках и скоплениях мёртвых тел, все они, прóклятые стервятники, выползали из грязи и обгладывали кости умерших, вскрывали могилы, опустошали свежие трупы до единой кровяной капли, терзали до безобразия и неузнаваемости. Страшно смотреть было на следы огромных и нечеловеческих когтей на древесных дверях склепов, ведь никакая даже самая большая собака не оставит таких ужасных царапин, вселяющих страх ранним утром и холодящих душу от осознания того, что на мёртвом кладбище есть кто-то живой. Снова, уже после десятилетнего — даже больше — затишья, тысячелетние монстры выбираются на свободу из горной железной тьмы и древних, забытых цивилизациями тюрем с проржавевшими от старости прутьями клеток и превратившихся в труху замков. Никто не любит, когда детские страхи воплощаются в ещё более жестокую и злую реальность, являясь глубокой ночью на тёмной дороге в виде горбатого человека с волчьей головой и неотрывно смотрящего на одинокого путника бездушными белыми и пустыми глазами, не двигаясь и не дыша. Эти мёртвые стригои, некогда бывшие несправедливо повешенными людьми, ходят теперь по краям просёлочных дорог и возле виселиц тёмными тенями, ждут, когда кто-нибудь пройдёт мимо, и смотрят прямо в душу, и не пугают их ни церкви, ни кресты, ни молитвы — последние висельников в далёком прошлом не пощадили, когда те обращались к Богу, вот и мстят они, не упокоенные, хрустя сломанной шеей с лежащей на плече головой, протягивают руки к запоздавшим странникам и хрипят загробным голосом, прося о помощи. И хорошо, если от кого-то этой помощи можно дождаться… А если её не у кого просить? Не от кого ждать? Ацуши и Рюноскэ довольно долго скрывались в окрестностях своих земель, предпочитая действовать молча, а передвигаться осторожно. Акутагаве, что вполне естественно, больше хотелось найти постоянное пристанище и обосноваться в нём, но то было слишком опасно — кто знал, вдруг Смерть всё ещё не упускает возможности отыскать сбежавших и не дать им уйти в третий раз? Лучше уж быть в постоянном движении, чем постоянно жить в страхе, да и существует большой шанс покинуть место недавней трагедии, что, казалось, произошла совсем недавно, а не около… двадцати лет назад. Переулки, подворотни, теневые стороны пустынных дворов и ночные улицы, перебежки в лесах, заброшенные дома и пыльные, заросшие паутиной чердаки, — юноше повезло, что в его душе заточён не волк и не дикий пёс, а кто-то из семейства кошачьих, ведь он мог передвигаться абсолютно бесшумно и человеческими ногами, и на огромных тигриных лапах, не издавая ни единого звука. Приходилось как-то выкручиваться, чтобы не попасться никому не глаза и не сгореть заодно под солнцем, потому Накаджиме было немного легче: с утра он бродил по улицам в поисках чего-нибудь, что могло бы им понадобиться, запоминал местность, разглядывал торговые точки и просто людей вокруг, а вечером, когда темнело, возвращался к Рюноскэ к месту их ночлежки — тот никуда не мог уйти до захода солнца — и рассказывал обо всём, что он видел и что слышал. Нет, это не было идеей самого оборотня, но Акутагава весьма настойчиво просил его это делать, чтобы потом парень провёл вампира к заинтересовавшему его месту, товару, человеку, способному утолить жажду крови без серьёзных последствий, а вурдалак не совсем законным путём его гипнотизировал — гипноз оказался очень полезной штукой, которую кровопийца почему-то не сразу начал использовать. Гипноз был ещё и очень действенным сейчас, когда волна небылиц про оживших мертвецов немного улеглась и стала страшной сказкой на ночь непослушным детям, а вербена и волчий аконит, он же борец, временно вышли из обихода и позабылись под влиянием эпохи дворов и королей; позабылись, пока по этой бренной земле не ходит слишком много стремительно бледнеющих людей со следами укусов на шее. Конечно, кого волнуют какие-то там подкроватные монстры, когда в стране идёт бурное развитие мануфактуры, духовного подъёма, уровня образования и восприятия мира? Да само упоминание об этих чудовищах становится на словах абсурдным и смешным, когда вместе с ними появляются основоположники научной анатомии и Псалтыри на руках богатых торговцев и дворян. Во всей Европе шестнадцатого века эта страна стала самой крупной и централизованной, наиболее развитой в экономике и вообще опережающей все остальные соседствующие страны — Германию, Италию, южную Испанию, скандинавские земли, как и могла подтвердить изобретённая Пири Рейсом мировая карта. Благодать и огромный прогресс! Парфюмерия и ювелирное дело, ковровые гобелены во дворцах, изображающие события Столетней войны и пейзажи Нового Света, фаянс и стекло, зеркала — такие нужные неживым вампирам, в них не отражающимся, — обилие книг, захлестнувших читающих и познающих новое людей: сказки и романы, басни, песни, молитвенники, «Гаргантюа и Пантагрюэль», Евангелие, Библия.Жить становилось несколько сложно.
«У каждой паршивой собаки в подворотнях в зубах эта Библия», — недовольно шипел Акутагава, подняв высокий ворот плаща и спрятав под этот же плащ руки. Каблуки высоких сапог на ремнях стучат по тротуару с каждым шагом, огонь в фонарях мерцает и дёргается, неровно освещая тёмные улицы, и рядом с ним идёт юноша с белыми волосами, почти ничуть не уступая мрачному «человеку» в росте, но будучи одетым в гораздо более светлые одежды. Ошейник с иглами скрывался под кремовой рубашкой со стоячим воротником, и Ацуши даже не хочет вспоминать, что Рюноскэ едва не силой заставил того искать себе подходящий верх, пока неразумный торговец был под действием гипноза и приказа «ты ничего не видишь, у тебя ничего не пропало». Да, гипноз требовал много энергии, поэтому вампир, используя тот лишь в свою — и Тигра — выгоду чуть ли не день через день, вынужден был восстанавливать силы и желание жить и двигаться дальше каждый полдень, когда и он, и оборотень забирались в брошенные людьми дома, колокольни, башни, даже церкви, чтобы переждать очередной восход солнца, а пережидали они вдали от цивилизации не только светлые утра и душные полудни — приходилось уходить в леса, прятаться в самых грязных, промозглых, мокрых и хлипких, хлюпающих под ногами канавах или ямах, по нескольку месяцев скитаться, как дикарям, в тех землях, до каких не добрались людские разборки и войны, благо нечеловеческие плоть и кровь позволяли основательно залегать на дно и долго терпеть голод и холод. Сейчас же Зверь сыт и доволен, лежит на старой скамье, свесив руку вниз, а вампир пока не голоден, забился в самый тёмный угол и обхватил руками колени: в эту ночь им повезло добраться до полуразрушенного монастыря, старого оплота, в котором когда-то обосновывались гугеноты, но, видимо, нелёгкая выгнала их отсюда вместе с противниками кальвинизма в Варфоломеевскую ночь. «Как ты догадался, что здесь когда-то были кальвинисты?» — Ацуши вопросительно вскинул бровь, смотря на Рюноскэ, на что тот кинул ему в руки маленький, с отломанными концами, железный символ — сине-белую неправильную звезду с грязной от пыли и земли птицей. «Их знак», — было ответом. — Почему ты не хочешь подчинить своей воле какого-нибудь аристократа? — Ацуши сам не верил, что спрашивал это, но теперь, когда у них нет абсолютно ничего, когда терять уже нечего, а идти некуда, когда внутренний голос сдался и подсказывает не справедливые и по закону решения, а те, которые могут спасти жизнь и вывести к лучшему исходу очередной вылазки, он готов задавать самые странные и такие неподходящие к его характеру вопросы: мерзкие, корыстные, жестокие, себялюбивые. — Убедить его, что он — простой бедняк, и встать на его место. Всяко лучше скитания. — Ты — Зверь, — глухо и равнодушно отвечал Рюноскэ. — Тебе не привыкать жить в лесах, голодать, рвать зубами добычу и морозить снегом шкуру. Отвлечённый ответ — залог успеха. Акутагава не хотел разглагольствовать о том, что гипноз и убеждение известного и зажиточного аристократа повлечёт за собой уйму проблем в виде его приближённых, окружения, светской компании. Кто знает, кто там из его приверженцев до сих пор может принимать вербену и быть неподвластным чёрной магии? Рюноскэ не хотел разбираться с кучей неудобств и лишних вопросов, это растянется на несколько месяцев, если не лет, пока окружающие не смирятся с новым обликом их старого друга. Рюноскэ не хотел вдаваться в подробности вельможеских дел и тонкости аристократического общества, не хотел изучать азы какого-никакого правления и поведения в обществе высокого. Если заговор раскроется, беловолосый советник окажется Зверем Лунного света, а аристократ — хитрым вампиром, и им придётся снова бежать. А им точно придётся: шансы настолько малы, насколько тонок тигриный ус. Вампир устал от бесконечных бегства и пряток, уверен, что и вурколак тоже. — Я и не говорю про себя, — Накаджима вздыхает, отвернувшись лицом к спинке скамьи и скрестив руки на груди. — Просто устал какой год подряд это делать. Обычные звери столько не живут, но я готов поспорить, что им и за пятнадцать или двадцать лет своих коротких жизней надоедает выживать и делать одно и то же. Ацуши, если признаться, поначалу был против того, какими путями его компаньон добивается того, что ему нужно: дар убеждения и немного физической силы не казались Зверю законными. Вампир же на это разводил руками, забирая— Что ты такое несёшь? — Акутагава, зажмурившись, с силой отпихнул Ацуши с себя, сбросил, будто в раздражении спихивает со своей груди заскучавшую по хозяину собаку и ругает её. — Ты просто не понимаешь, что говоришь, — вампир не хочет верить, что то, чего он боялся всю свою жизнь, наконец наступило. — Сядь, успокойся, приведи мысли в порядок. Ты зря так волнуешься.
Но и в чужих землях была война.
Войны, войны, войны, бесконечные столкновения людских интересов, не подразумевающих отклонений и подразумевающих геноцид тех, кто отклоняется от норматива. Она, тридцатилетняя, продлившаяся до самого сорок восьмого года, убила всю веру в человечество и желание бороться против кого-то или кому-либо помогать. Кровопролитная. Жестокая. Она опустошила половину новой страны, превратила в чёртову пустошь весь север и северо-восток, а всё из-за этой проклятой религии, и всё-то людям без неё не живётся! Приходилось смешиваться с толпой тех немногочисленных выживших крестьян, чтобы не вызывать подозрений, но оборотень признаёт, что ему было даже забавно притворяться простым рабочим и проникаться чужой культурой среди чужого языка — ломаного, шипящего, грозного, длинного, им только с врагами и разговаривать. Протестанты, католики Германской империи не могут жить в мире, пока сами существуют, и как же, чёрт возьми, интересно раздумывать над этим: люди, верящие в бога, знающие его заветы о «не убий» и «возлюби ближнего своего, как себя самого», стремятся оторвать головы всем тем, кто не верит в это, так кто же больший зверь? Ацуши никогда не держал в руках оружия — его руки с огромными тигриными когтями сами по определению были мощнейшим оружием — но ему впервые пришлось в гневе терзать куски армий, схватывая пули в бок и ножом по лицу, но не прекращая; ему просто хотелось пересечь эту оставленную богом землю, ему просто хотелось отдохнуть от вечных гонений и непринятия его людьми, ему просто хотелось… жить в спокойствии. Акутагава, кажется, не менялся, продолжая быть всё таким же мрачным, угрюмым, молчаливым, теплея только тогда, когда Тигр, измождённый и уставший, протягивающий руки вперёд, ложился лицом на его колени и дремал, поджимая ноги к животу и во сне переворачиваясь набок. Религиозный раскол сделал монстрами не их, кровожадных тварей, человекоподобных чудовищ, сосущих кровь своими клыками или превращающихся в полнолуние в огромных и агрессивных зверей, не их, главных героев детских кошмаров, убиваемых только осиновым колом или серебром, крушащих кладбища и нападающих на людей в темноте, а их, людей, сделавших монстров из самих себя, готовых перегрызть друг другу глотки за выигрыш в споре, игре, войне. Когда они оба ютились в разрушенной взрывами орудий башне, стоящей на земле, где уже прошли боевые действия и оставили территорию в покое, Рюноскэ, оглаживая Тигра по волосам и смотря на его умиротворённое спящее лицо подле себя, думал, что на каких-то особых своих фронтах до сих пор ведётся тайная борьба против них, гадких чертей и демонов, лживых вурдалаков, живых мертвецов, псов-переростков, мерзких утопленников, против зла, зародившегося в человеческом дитя и выросшего в непонятно что, бессердечное и бездушное — прислужника дьявола, но им, и ему, и Ацуши, просто повезло не натолкнуться на травлю вампиров и оборотней. Пока повезло. Когда столько мирного населения положено под кровавые дороги, волколакам только в радость терзать готовые трупы, не пытаясь нападать и убивать — зачем, ведь можно и не делать этого, люди сделают всё за тебя, как в старые добрые времена! Главное — не попасться охотникам на нечисть. Акутагава не верит, что их больше нет, когда он, вампир, всё ещё существует, и наверняка не только он. Сколько кровопийц бродит по земле? Сколько оборотней? Ведьм? Просто они очень хорошо скрываются. Скрываются в заброшенных постройках, гипнотизируют хозяев постоялых дворов, задерживаясь там на несколько недель и тревожа других заплативших за ночлежки постояльцев шумом своей комнаты, когда Тигр внезапно находит в вампире нечто настолько соблазняющее, что не может удержаться, а Акутагава и не против. Кровопийца больно кусается, но зализывает раны от своих клыков на шее и плечах, часто не сдерживается, царапая острыми ногтями бёдра юноши и бока, сжимая ладонями тощие ягодицы и вдавливая в постель, едва не выбивая из оборотня хрипящие и рычащие стоны, поскуливания, нетерпеливые всхлипы. Наутро кровать выглядит плачевно: с глубокими следами звериных когтей на деревянной спинке, с продавленным матрасом, смятыми простынями и мокрым одеялом. В комнатах душно и темно — Рюноскэ плотно закрывает окна, а Ацуши подолгу лежит на животе, отвернувшись лицом к стене. Акутагава ещё приглушённым голосом шепчет ему несуразные вещи, а оборотень краснеет, хмурясь. — Я голоден, — был уже поздний октябрьский вечер. Он и Рюноскэ неспешно спустились с очередного пологого холма, с протоптанной дороги, в пустошь с развалинами деревенских домов: длинные пустынные улицы с разгромленными деревянными постройками, темнеющая полоска леса вдалеке, ни души. Здесь тихо, спокойно, в небе загорелись звёзды, никого не слышно и вряд ли будет. Почему же никто не торопится двигаться быстрее? Акутагава мог запросто обернуться тенью и покинуть эти места, если бы знал, куда ему нужно. Они просто… идут. Идут и не прекращают, не устают, почти не голодают; Рюноскэ и во сне не нуждается, и в тепле, а Ацуши достаточно вынослив для Зверя. Они привыкли к такому темпу жизни, просто ещё не нашли того места, где бы почувствовали себя в безопасности или хотя бы где окончательно устали идти. Мир не бесконечен. Хотя… Бежать от Смерти — глупая затея. — Если ты хочешь охотиться, я тебя не держу, — Рюноскэ на него даже не смотрит, а зря. Накаджима уходит в сторону, чуя запах добычи, но и одновременно подозрительно щурится: здесь, в этих руинах человеческого господства, всё должно быть убито уже несколько дней, а он чувствует свежую кровь. Не только чувствует, видит труп убитой овцы, которых переубивал ранее целыми стадами — есть-то нужно, у Тигра пустой желудок. — Ацуши? Вампир останавливается, оглядываясь. Вечного спутника нигде не видно, но зато слышно, как он где-то возится — вокруг мёртвая тишина, даже далёкие ночные птицы не щебечут. — Ацуши! — Рюноскэ позвал негромко, но оборотень точно должен был отозваться. И он отозвался. Отозвался неуверенным: «Акутагава, подойди сюда». И как бы вампир не сетовал, ему пришлось вернуться туда, откуда от него ушёл Ацуши, и свернуть в сторону, если судить по оставленным следам. У юноши руки в крови, а у трупа овцы, лежащего рядом с ним прямо возле сломанного и старого, дряхлого забора, выпущены кишки из распоротого живота. — Ты позвал меня, чтобы я посмотрел, как ты ешь? — Нет, — Ацуши отрицательно машет головой и смотрит в красные глаза. — Ты не чувствуешь запаха? — Запаха чего? Крови? — у Рюноскэ несколько не хватает терпения гадать, чего от него хочет голодный юноша, но слово упрёка почему-то так и не произносится. Тонкий нюх вурдалака чует вместе с кровью и плотью почти неуловимый, горьковатый запах… чего-то знакомого. Навскидку не сказать, чего, но у Акутагавы довольно хорошая память на то, что он изучал ранее, когда столетие назад у них всё было в порядке, а он, Охотник, сидел возле камина и читал книги о существах, терроризирующих сгоревшие земли. Когда вампир встречается со взглядом оборотня, он ловит в его взоре промелькнувшую тревогу. Правильно опасался. — Аконит. И Ацуши кивает. Кажется, что он даже обиженно и расстроенно вздохнул, ведь ему не удалось поесть. Что ж, худшие опасения Рюноскэ насчёт охотников на ведьм, всё-таки существующих в нынешнее время, действительно сбываются, и этот свежий труп овцы — яркий тому пример, когда все внутренности приманки забиты смертельной отравой для оборотня, её съевшего. Стоит волчьему акониту попасть внутрь оборотня, яд медленно и мучительно начнёт сжигать его внутренние органы, сосуды, мышцы, пока тот, корчась от боли, задыхается, сплёвывает кровью и постепенно, час за часом, умирает. Не поможет даже обращение обратно в человека под действием шока. Ловушка рассчитана на оголодавших оборотней, которые, видимо, давно тут водятся. Следовательно, где-то неподалёку есть и те, кто их выслеживает. — Идём быстрее отсюда, — вампир опасливо озирается, как загнанный в угол зверёк, снова поднимая высокий ворот чёрного плаща и резко разворачиваясь. — Ни мне, ни тебе тут не очень рады, раз приготовили такой ужин специально для гостей. Ацуши, вздохнув, следует за Рюноскэ, и голос его звучит очень грустно вурдалаку в спину: — Но я ведь всё ещё голоден!Нужно быть осторожнее.
Рюноскэ всё больше и больше понимал, что буйным, но незаконным путём добывать что-либо нужное гораздо легче, чем пытаться устроиться на работу или самому чем-нибудь промышлять. В своих странствиях оборотень и вампир отстали от моды и были весьма удивлены тем, как нелепо выглядит повседневная одежда людей нового века: длинные и пышные женские платья — робы на фижмах — всех возможных цветов, окрасок, узоров, вышивок и оборок, эти v-образные стомаки — вырезы на груди — содержали на себе, казалось, тонны украшений, бисера, пуговиц, драгоценностей, и как только несчастный прекрасный пол их выдерживает? так называемые «роб а ля полонэз», или, выражаясь нормальным языком, платье по-польски с бесконечными слоями огромных рюш, приталенные женские рединготы, гигантские шляпы с перьями существующих — и не только! — птиц, о эти бедные павлины и журавли, кружевные зонты на тонких ручках, каблуки туфель, перчатки… И это только городские жители. Их скитания по полям и лугам, лесам, болотам, как непуганых сайгаков, вели бегущих от Смерти (бегущих вот уже третье столетие, и весьма удачно бегущих) сквозь провинциальные города всеми дорогами в столицу — Варшаву. Тигр, запустив руки в карманы своих широких светлых штанов, только усмехался и не мог прекратить советовать вампиру купить такую же шляпу, ведь в той тени, которую она отбрасывает, не нужно будет даже воротник поднимать, и так солнце не обожжёт, на что Рюноскэ шикал, прикрывая рот рукой, и приглушённо говорил, какой Ацуши стал разговорчивый, видимо, давно нигде не прятался и в овраги не проваливался. «Ты, я гляжу, давно не наступал своей лапой в волчий капкан», — Накаджима на это фыркает и отворачивается, бурча что-то вроде: «Подумаешь, пару раз оступился». И вот сейчас, когда Акутагава, стоя в тени между домов, поручил компаньону расплатиться за чёрный зонт, так удачно попавшийся ему на глаза на витрине в столь поздний час, оборотень вспоминает, что наступать в зубья стального капкана было не очень-то и приятно, и это ещё мягко сказано: внезапный железный лязг — кости аккуратных кошачьих лап хрустят и переламываются, дробясь, натянутая цепь звенит под слоем снега и прошлогодних листьев, Тигр падает, растянувшись, на землю, и оглушительно рычит, вскидывая голову кверху, пока вампир, резко остановившись и обернувшись, сначала шипит, что это там Зверь растележился, а потом понимает весь ужас. Зубья ловушки наверняка пропитаны ядом, а кровь течёт, а лапа не зарастает, пока источник всех проблем висит на ней. Первый раз случился прошлым февралём, когда опасения Рюноскэ насчёт охотников на нечисть не только сбылись, но и появились перед глазами, вооружённые до зубов, бессердечные и ликующие, — неужели Акутагава тоже когда-то так выглядел для своих жертв? — и им пришлось в срочном порядке бросать все немногие вещи и стремительно скрываться под покровом ночи в лесах, не учитывая того, что там могут находиться ловушки; вот Ацуши и попался. Снег, окроплённый кровавыми каплями, следы хищника вокруг, продавленный силуэт на земле от его лежащего тела и вырванная цепь капкана из земли — всё, что досталось преследователям, пока Тигр, хромая и превозмогая боль, огромными прыжками ушёл в темноту сосен, подхватив Рюноскэ по привычке. Вампир потом ругал оборотня, что тот забывает, что вампиры могут быть гораздо быстрее и тише двоедушников, в то же время перебинтовывая раненую тигриную ногу, пока юноша поскуливал на холодном камне попавшейся по дороге пещеры — или медвежьей берлоги, — сжимал зубы и терпел. Сок волчьего аконита действительно доставляет много проблем для регенерации, замедляет восстановление повреждённых тканей, если вообще не прекращает, но Ацуши просто повезло — яд был рассчитан на тонкую заднюю лапу именно волколака и не подразумевал захлопнуть свои неживые челюсти на лапе элуантропа. «Если появились охотники, значит, проблема подобных нам снова стоит ребром, — Рюноскэ только обречённо и раздражённо вздохнул, приложив руку к лицу. — Я даже не знал, что когда-нибудь из охотника превращусь в жертву. Какая мерзость». И пускай вурдалак был зол на такое неудачное стечение обстоятельств, ведь они даже не успели осмотреть окрестности очередного нового города и сориентироваться, пускай им привычны такие прятки от вершащегося над ним правосудия, ведь истребляющие мёртвых тварей люди просто защищают свой род от нападений, Акутагава всё равно гладил Тигра по голове и говорил не двигать прокушенной капканом лапой, касаясь при этом губами макушки и разрешая к себе прижиматься. Разрешая, потому что знал, как Накаджиме важен физический контакт. А второй раз произошёл в более ужасной ситуации и сжатом времени, о котором Ацуши очень не любит вспоминать. Сентябрь семьсот девятого, когда те проходили мимо маленького запущённого села с таверной и бараком, где именно в этот момент устроили публичное сожжение ведьмы. Зверь до сих пор не верил, что та милая девушка была ведьмой, но людям просто нужно panem et circenses, чтобы быть гадко-счастливыми. Рюноскэ искренне пытался остановить его и провести мимо, но нет, юноша рвался освободить жертву, до того как горящие факелы коснутся соломы под её ногами, и Рюноскэ понял, что пора бежать, когда Ацуши вырвал свою руку из хватки вампира и ринулся защищать. Что было дальше… Ужасно вспоминать. Тигру обожгло лицо и руки вспыхнувшим пламенем, заложило уши от крика сжигаемой, и не мог Зверь удержать рыка, когда ему больно — люди ахнули, инквизиция ужаснулась, а оборотень резво вскочил на задние тигриные лапы и ринулся бежать. Шоковое состояние от осознания своей глупости, как вдруг со всего размаху на одной из лап захлопывается капкан, перерубая два тигриных пальца, сильно оцарапывая подушечку, выдирая кусок с мясом и заставляя вырвать цепь с корнем, настолько Тигр тяжёлый. Слёзы брызнули из глаз, голова закружилась от криков за спиной, от понимания, что сейчас его вот-вот поймают, а всё из-за оплошности… Не было времени размазывать сопли по лицу, пришлось разомкнуть передними лапами, жертвуя целостностью кожи, «челюсти», и, хромая, бежать. А сколько таких несчастных жертв было до того, как Ацуши увидел одну из многочисленных? Их всех не спасёшь. К тому же, кто знает, вдруг так и не спасённая взаправду была ведьмой. Гонения на власть неимущих ощутились со всей силой снова, стоило нагнавшему скрывшегося под навесным оврагом Зверя вампиру посмотреть в полные слёз глаза, и слёз даже не от боли — от обиды на людей и самого себя. «Помочь можно не всем», — говорил Рюноскэ холодно, в очередной раз бинтуя больную лапу, уже другую, не ту, на коей капкан замкнулся год или два назад. Да, Тигр, хоть и казался сильным и опасным хищником, выбрал для себя не слишком подходящего под роль охотника человека. Иногда юноша нуждался в поддержке и самой настоящей ласке, и вампир, закидывая руку вновь хромающего себе на плечо, вынужденно шёл к людям, в город, постоянно озираясь, а потом, поднапрягшись, запрыгивая в открытое окно трёхэтажного дома, распахнутое настежь и никем не заселённое, — чердак. Ацуши нужно было отдохнуть, выплеснуть эмоции насчёт того, что он устал, что ему надоело, что он просто хочет спокойной жизни и мира во всём мире, а потом поспать, положив голову на плечо своему почти трёхсотлетнему компаньону или устроившись ею же на его коленях, и чтобы Рюноскэ обязательно гладил его по волосам, перебирал пряди и не убирал руки. — Ацуши, ты мог бы поторопиться, — Акутагава щурится, как выгнанный на свет змей и забившийся он же в тёмный угол от людей подальше, протягивая руку к купленному чёрному зонту. — О чём ты думал? У тебя был такой стеклянный взгляд. — Так. Ничего необычного, просто задумался. Оставаться надолго в столице было нельзя. Много людей, много незаметных вампиров и незамеченных ими охотников и стрелков, много шансов кого-нибудь случайно убить или кому-нибудь попасться на глаза, но то, что должно было случиться, рано или поздно всегда случится, верно? Рюноскэ знал, что Ацуши лучше не оставлять одного, пока есть возможность быть рядом, а вот Ацуши как раз не предполагал, что Акутагаве может понадобиться его помощь, помимо тех случаев, когда, конечно, внезапно предстаёт перед глазами Смерть и требует отдать ей душу — тогда не только Тигр бессилен, но и, чёрт возьми, вся вселенная. Несмотря на то, что прошло столько времени, порой Рюноскэ, закрывая глаза, видел бледную Гибель и начинал задыхаться, но, очнувшись и оглядываясь по сторонам, понимал, что Ацуши рядом — спит, — и что всё хорошо, он просто переволновался. Но теперь, когда Зверя рядом нет… Акутагава не рассчитывал, что, выследив очередную жертву по такой, казалось бы, уже блестяще проработанной схеме, чтобы обездвижить, загипнотизировать и выпить достаточно крови для утоления голода, а после приказать забыть, попадёт под удар. Просто потерял бдительность, не зная, что за ним, чёрной кошкой в чёрной комнате, могут следить и даже выследить: выстрел в спину арбалетной стрелой с серебряным звёздчатым наконечником, раскрывающимся шипами в теле жертвы, был очень неожиданным и весьма болезненным. Если быть точным, выстрел предполагал попасть в спину, но чуткий вампирский слух, как у самой лучшей охотничьей ищейки, подвёл лишь немного, и наконечник угодил в плечо, раздробив, оглушив и не позволяя дёрнуться, ежели только упырь не хочет остаться без правой руки на долгое время — с вербеной шутить нельзя. Он натурально попался в ловушку! Он! Акутагава! Да что за бред. «Я сам всю жизнь готовил ловушки для мерзких тварей… — Рюноскэ тяжело дышит, схватившись за плечо и согнувшись, смотря, как его окружают натренированные на поимку таких, как он, люди-охотники с серьёзными лицами, чувствуя, как воздух вокруг пропитывается ядом для него. — А теперь сам попался. Неплохая шутка, жизнь, я запомнил». Если бы круг преследователей ещё сильнее сузился, вампир бы, естественно, зашипел, оскалился и попытался сломать стрелу, чтобы хотя бы с наконечником в плече постараться сбежать, но шансы малы. Были, по крайней мере, малы, пока оборотень, всегда ищущий пути снова примкнуть к своему вечному компаньону, не обнаружил западню вовремя. Ну, как сказать, вовремя. Противников много, и он при всём своём желании потратит достаточно времени и сил, уменьшая шанс сбежать обоим, потому предпринял жуткое решение впервые сорвать ошейник, используя тело Тигра на полную. И у него вышло, только Ацуши совсем не помнит ту ночь. Помнит себя уже на следующий день, когда, открыв глаза, увидел перед собой залечивающего свою руку вампира или просто рассматривающего рану от вербенового серебра, посмотревшего на очнувшегося, потрепавшего его по волосам и сказавшего, что тот умница. Со слов Акутагавы юноша понял лишь то, что бежать им нужно отсюда далеко и срочно, а ещё то, что Тигр без контроля — настоящий, дикий и поистине неуправляемый монстр, что в силах растерзать тела десяти — или одиннадцати? двенадцати? — людей, а потом пытаться рваться куда-то ещё, выплёскивая накопленную агрессию, только Рюноскэ предусмотрительно вскочил на спину взбесившегося животного и снова, как и около трёхсот лет назад, в тот злополучный и хмурый май, уколол Зверя серебряными иглами сорванного ошейника, чтобы тот успокоился. «Было тяжко с одной рукой заставить тебя присесть хоть на миг, — хрипел кровопийца, когда Ацуши положил свою голову на его колено и тихонько мурлыкал, как кот, от поглаживания за ухом. — Было тяжко вообще с одной работающей рукой что-то делать, но я справился, тут нечему удивляться, верно?» И оборотень кивал, чувствуя, как порванный ремень ошейника завязан сзади узлом гораздо туже. Акутагава ещё долго не пользовался раненной наконечником арбалета рукой и не делал ею резких движений. «А ведь тот самый вампир, которого мой Охотник поразил стрелой в грудь, — Накаджима часто размышлял над этим, когда смотрел идущему впереди нетопырю в спину. — Он ведь, наверное, быстро оклемался тогда. Наверное, всё зависит от бывшего человеческого тела… Или организма. Я не знаю, как это у вампиров работает». Приходилось кутаться в серые накидки и грязные, бурые тряпки, чтобы в срочном порядке покинуть столицу окольными путями незамеченными, подстроившись под вид бездомных бродяг.— Рюноскэ… — юноша очень редко называл возлюбленного по имени, но если и называл, то это означало или самую сильную любовь, или что-то очень, очень, очень отвратительное. Вампир протягивает к нему руку, подходя, но Ацуши резко по ней бьёт и отползает, вставая на ноги. Загнанный и больной зверь. — Ты просто не хочешь это принять. Ты знал, что рано или поздно мне придётся уйти, так почему же сейчас ты не даёшь мне этого сделать? Пожалуйста, — у Ацуши глаза полны печали. Так смотрят на людей их верные любимцы, знающие, что конец близок. — Я всё равно уйду, как бы ты не сопротивлялся. Прошу. Не ходи со мной.
Леса этой страны оказались прекрасными местами. Восходы солнца в ветвях тонких ив, нежно-оранжевое зарево на горизонте, красящее дубы и высокие сосны в самые прелестные цвета, изумрудная трава, чистая вода, не тронутая злыми людьми, заливающиеся трелью соловьи и скворцы, — спокойствие и благодать. Вдали от цивилизации, разросшейся до кирпичных домов с воздушными орнаментами, величавых и торжественных в стиле елизаветинского и аннинского барокко; каменные и широкие дороги со стучащими по ним лошадиными копытами, катящимися колёсами карет и повозок, богатых тёмно-зелёных экипажей; новейшие зодчества, церкви и монастыри, витиеватая архитектура, известные имена. Кажется, остановись на минуту, закрой глаза, глубоко вздохни, а вокруг теперь — и рококо, и ранний классицизм, и предромантизм, и всё скачет, скачет, скачет галопом, не прекращается, тянет человечество за собой, преобразуя и преобразуя; только вечно мрачный вампир не меняется, подстраивается под подошедшее время. Ацуши подбрасывал в руке яблоко, тотчас словив прозвище всеядного животного, и, откусывая, разглядывал Рюноскэ, сидящего на белокаменной скамье возле большого, кажется, музея рядом с Тигром под чёрным, старым, уже изношенным зонтом. Ах… Акутагава действительно не меняется на протяжении уже трёхсот с половиной лет: всё та же белая, как снег, кожа, скрытая тенью зонта, тот же безразличный взгляд алых глаз, пронзительных, серьёзных, одежда почти не меняет цветов, только постепенно фасон с той же длиной белых блуз или рубашек под плащом и высотой обуви. Одежду приходилось менять чаще обычного, чтобы соответствовать моде, идти в ногу со временем, не выделяться из толпы и не мозолить глаза следящим охотникам; Ацуши иногда начинал волноваться, что их пару могут запомнить — ещё бы не запомнить светлого юношу с ясным взором необычных, но красивых глаз, отрастающими волосами и всегда тёмного, злого, скрытного мужчину рядом с ним, худощавого и длинноногого. «Ацуши, — Рюноскэ кивнул куда-то вперёд себя, через дорогу, пестрящую лошадиными повозками. — Я не разбираюсь в моде, но, по-моему, спустя столько времени тебе пора постричься. Уже оброс, как животное, даже в своём человеческом облике не отличишь». И Накаджима завивает на палец отросшие до плеч пряди своих неестественно белых волос, впервые задумываясь о том, что Акутагава в какой-то мере прав. Тигр уже давно перестал задавать вопросы о том, почему вампир всегда при деньгах: когда гипноз работает на ура, Рюноскэ даже долго думать не надо, только убедить жертву в том, что та потеряла свои сбережения. Иногда, конечно, не получалось обмануть, когда люди оказывались умнее, заблаговременно пили вербеновую настойку и вместо денег вампиру мог достаться клинок в живот или выстрел в ногу, но тот старался быть всегда настороже и потому уворачивался, оглушая ударом локтя по затылку или вынужденно убегая, если враг казался сильнее. Тигр также не спрашивал, почему Рюноскэ не хочет зарабатывать честно, ему и самому понятен ответ: нигде они не задерживались надолго, меняли местоположения, ходили, ходили, ходили и не стояли на месте. Красота эпох, рост городов почти на глазах, смена времён, характеров, поколений… И это всё прошло через бессмертного кровопийцу и почти четырёхсотлетнего оборотня-тигра, преодолевших целые века пешком. Было трудно, когда случались вооружённые конфликты, когда пули и снаряды свистели в задымленном небе, когда приходилось по нескольку месяцев укрываться в руинах разрушенных городов, деревень и сёл, когда приходилось бежать обратно под натиском наступления смертоносных охотников, жаждущих истребить мерзких вурдалаков и агрессивных волков-переростков. Почему прошло несколько веков? Ни оборотень, ни вампир никуда не торопились. Им некуда было торопиться, Новый Свет был незнакомой и неисследованной землёй, а времени было в достатке и даже с избытком. Это время они тратили на себя. Ацуши нуждался в поцелуях, льнул к холодному телу вампира, гладил его гладкое и бледное лицо, жадно кусая тонкие губы и жмурясь, постанывая низким голосом, когда подминал вампира под себя, рычал, когда аккуратные вурдалачьи когти царапали его спину, а Рюноскэ притягивал его голову к себе и тянул за отросшие пряди на затылке. Акутагава нуждался в привязанности к нему, чтобы чувствовать себя лучше, нуждался в осторожных прикосновениях тонких пальцев и просьб продолжать, так ласкающих слух. Юноша потрясающе под ним прогибался, не брезговал провести кончиком появившегося хвоста по спине вампира над ним, любил показать тигриные уши, чтобы за них игриво покусывали или тянули зубами, а потом — чтобы гладили по ним, искусанным, чтобы чесали за ними, ведь это так приятно. Накаджима, пускай и был мощным и агрессивным Зверем в своей оборотничьей форме, оставался всё таким же стеснительным в некоторых моментах и даже нежным. Когда вампир кусал и целовал его шею, стоило им сделать привал где-нибудь на обочине пустынной дороги, в воздухе над которой не чувствовался запах человека, Ацуши мычал, слабо сопротивлялся и отчаянно просил не делать этого на столь открытом пространстве, умолял уйти подальше, хоть за деревья, и Рюноскэ иногда подчинялся, а иногда настойчиво валил компаньона прямо здесь, где и начал приставать. И не то чтобы Тигру не нравилось… Он боялся полнолуний, что в силах застать его даже в такие моменты, и того, что их увидят и застыдят. Второго он боялся больше. Вампир же любил, стоило им уединиться в тёмном и закрытом пространстве вроде комнаты, чердака, хоть подвала, оставленной людьми постройки, когда юноша, заведённый и с блестящими глазами, в полурасстёгнутой одежде, сам проявлял инициативу и опускался на колени, ведь языком он работал просто замечательно, будто где-то учился. Его не нужно было направлять, словно опьянённого и оттого так мастерски всё делающего, как в забвении, ему не нужно было ничего говорить, он даже спокойно — и с некоторым странным удовольствием, урча — сглатывал, позволяя кончить себе на лицо, а потом облизнуться, пошло улыбаясь. Вполне естественно, что Рюноскэ едва не крышу сносило от такого зрелища, и на утро оборотень был очень благодарен своей быстрой регенерации после полученных укусов, кровоподтёков и синяков. И тем не менее романтика долгих отношений заставала их чаще, чем животная страсть. Акутагава, сидя перед горящей на столе свечой, мог потянуться к Ацуши, сидящему напротив, подцепить пальцем его подбородок и аккуратно поцеловать, когда они одни в помещении; оборотень же мог накрыть своей ладонью холодную руку вампира, склонившего голову на его плечо, когда они сидели бок о бок где-нибудь на холме под очаровательно звёздным небом, вокруг — ни души, над головами — серебряный серп месяца, а сердце влюблённого Зверя так быстро стучит, стоит Накаджиме замурлыкать в нежный поцелуй. Он долго перебарывал своё смущение, чтобы целовать нормально и полноценно, а не смазано и робко, как какая-то девчонка, и у него начало получаться со временем. А, казалось бы, такой большой и взрослый парень, сильный и добрый, способный защитить ценой своей собственной жизни!— Ацуши, нет, прошу, — Акутагаве казалось, что у него ещё никогда в жизни не ломался голос, и Накаджима слышит это. Ему тоже больно. — Ты… Ещё не время. Тебе только кажется. Оставайся, у нас много времени в запасе. Пожалуйста.
Но если на любви как на войне, то на войне совсем не так, как в любовных романах.
О мире во всём мире можно было и не мечтать. Наполеоновская кампания только укрепила неверие в человечность людей и желание зарыться в землю глубоко и надолго, чтобы взрывы шумели где-нибудь не здесь, над головой, а люди умирали там, где-нибудь выше, чтобы оставили невинных когда-нибудь в покое. Холод, голод, сугробы, смешанные с кровью, порохом, пóтом и человеческими телами, летящий в лицо снег, завывающий ветер и нескончаемая битва. Угнетает. Угнетает. Угнетает. Форма французских солдат, чтобы не выделяться из толпы, медленный ход вперёд. Одежда в крови и дырках от пуль. Удивление, как новобранец, не умеющий держать в руках оружие и отказывающийся стрелять, единственный вышел живым из полностью расстрелянного батальона. «У тебя дыра от снаряда на груди», — справедливо замечает командир дивизии, но юноша только пожимает плечами. Паспорта нет, удостоверения нет, имя и фамилия крайне странны, возраст неизвестен, но каждый раз выживает, хоть артиллерия врагов изрешети половину армии. Рюноскэ неожиданно оказался самим приближённым Императора и главнокомандующим. Это очень удобно: с высоты своей должности он готовит походы и пути по карте в тёмных палатках и шатрах днём, прячет под кивером заострённые кончики ушей, бледность сваливает на голодание и болезни, а тактику ведения атак перебрасывает на ночь. Только из-за всей этой суматохи оборотню и вампиру пришлось разминуться… Долгие и изматывающие, жутко утомляющие переходы по глубокому и мокрому снегу. Солдаты, падающие лицом в землю от голода. Крики людей захваченных и разгромленных городов. Пощады не жди и сам никого не щади. За ошеломляющую живучесть — везучесть? — обычный рядовой дослужился до старлея в свои двадцать лет, как сообщил он сам свой возраст. Старлей, потому что все предыдущие полегли под расстрелом. Приходилось изображать раненого и корчить лицо, чтобы было правдоподобно. Бинты, повязки, больничные койки, оружие в руки и — вперёд, в атаку, не сиди на месте, чего стоишь? Ацуши, он… Он так давно не использовал силу Зверя, что, кажется, даже начал скучать по внутреннему оборотню: дым и вьюга заволокли небо, не видно луны.А потом наступила осень восемьсот двенадцатого.
Разгром. Почти вся армия полегла, отступая на исходные позиции. Отход? Отход?! Нет! Старлея сносит взрывной волной, а дальше — темнота. Груда тел, навалившихся сверху, а юноша ничуть не лучше. Подвела живучесть. Отвернулась везучесть. Ацуши очнулся только тогда, когда чьи-то руки его мощно встряхнули, крича его имя, а перед глазами из размазанного образа начал вырисовываться жутко потрёпанный Рюноскэ. Должности их надолго разлучили, и теперь, когда наступило затишье спустя несколько дней на этом чёртовом поле, усеянном человеческими телами, с землёй, пропитанной кровью и разорванными пулями, оборотень видит, насколько бывший главнокомандующий потрёпанный: оторвано плечо одежды, левая рука абсолютно гола, многочисленные дыры на форме, кровавые раны, осунувшееся лицо, — кажется, вампир голодает. Ацуши выглядел ничуть не лучше. — Мы мертвы, — Акутагава прижимает очнувшегося к себе, чувствуя объятия и уткнувшееся в его плечо лицо. — Мы можем уйти и скрыться, пока есть время. Нас не хватятся. Всё, на что хватает юношу, так это сказать в ответ: «Я скучал». Ацуши, на последнем издыхании добравшись, кажется, до более-менее безопасного места, до маленького и узкого перелеска, просит Рюноскэ отвернуться. Ему нужно поесть, но… ничего нет вокруг, кроме горы трупов за спиной. «Я сниму ошейник и… Не смотри, прошу тебя. Зверь будет есть всё, что попадётся на его пути, хоть отдалённо напоминающее свежую плоть». Акутагава не осуждал его. Он сам порой промышлял питьём крови у убитых трупов, когда никто не видел, выбора-то не было. Солдаты повально умирали от голода и холодов этой огромной страны, на которую решил напасть их Император, но всё пошло крахом, а Ацуши и Рюноскэ вообще непричастны к наполеоновской кампании, просто использовали момент, когда можно скрыться от возможных преследований и не вызывать подозрений. Теперь, когда они числятся убитыми, можно продолжить путь и уйти от ужасного кровопролития: Накаджима из-за всего этого стал каким-то нервным и дёрганым. Ему нужно немного успокоиться. Настолько он измотался, что… что Зверь внутри устал снова. В спину отвернувшемуся и ждущему Рюноскэ, сидящему на камне, неожиданно тычется большой сухой нос и мохнатая голова — юноша, видимо, овладел хищником в своей измученности и не имеет сил стать человеком, вернувшись с ужасной трапезы на мёртвом поле. Морда Тигра, находящаяся в руках вампира, выглядит жутко сонной, пасть окровавлена, а глаза печальны; юноша в теле Зверя прикрывает последние, стоит Рюноскэ начать гладить белую шерсть, прижавшись к широкому тигриному лбу своим, целуя в нос и зарывшись пальцами в пушистые щёки. «Я люблю тебя», — глухо, и в ответ звучит такое же глухое гортанное ворчание, когда Зверь урчит и трётся о чёрную макушку своей головой. Вокруг царит смерть, парит над полем гаркающим и ненасытным вороном, расправив обгорелые крылья. Акутагава даже не думал, что лежать на спине огромного белого Тигра, медленно бредущего куда-то вперёд, уносящего возлюбленного подальше от места жуткой бойни, и смотреть в плачущее снегом небо так прекрасно. Вампир надолго запомнил этот момент. — Ты ведь знаешь, что мне не бывает холодно, — Рюноскэ вздыхает, когда Тигр, принюхавшись, остановился около берега большой реки. Пустое и беззвёздное небо постепенно темнело, будто на серую и грязную бумагу капнули растёкшимися чернилами, поставили кляксу, а Ацуши ложится на землю, подобрав одну переднюю лапу под себя, а другую вытянув, положив на неё голову. Акутагаве ничего другого не остаётся, кроме как опереться спиной на большой и мохнатый полосатый бок, скрестив руки на груди. — Не хочешь вернуться в своё тело? Но Тигр только глухо рыкнул, прикрывая глаза, положив теперь свою большую и тёплую голову на вытянутые ноги вампира — ему так спокойнее. Эти проигрышные сражения высосали из когда-то мощного и с неуёмной силой Зверя все соки, как вампиры пьют кровь своих жертв, иссушая людей до конца и превращая их в трухлявых кукол, напоминающих чем-то тех самых вуду. Впервые за несколько столетий он слышит пение далёких птиц, их, нестреляных, пересвист, переливы трелей, стихающий под натиском ночной мглы сумеречный щебет, и эти птицы кажутся вестниками ближайшего конца всех мучений, а после настанет мир, выглянет солнце, трава вырастет, скрывая за собой пропитанные багровой кровью камни, навечно пряча в грунте тела, коими человечество проложило дорогу к долгожданному спокойствию, не прошло и полвека, как же. Раньше, последние несколько лет, он просыпался и засыпал только со звуками выстрелов и грохота пушечных орудий, и, если честно, Ацуши даже примыкать к военным действиям не хотел, но более-менее знакомый язык и невозможность повернуть назад сделали своё дело. Он надеялся, что Смерть отстала от них сквозь время, помнил, как однажды, в темноте, ему оторвало руку взорвавшимся снарядом, но благо что никто не видел этого, а регенерация прошла мгновенно, оставалось только чуть-чуть полежать, пялясь в светлеющий небосвод и осознавая бренность бытия; помнил, как в первых рядах наступил на мину — взвод расшвыряло мясными останками, а ему пришлось врать, что наступил не он и его вообще не затронуло, иначе как объяснить отращенное всё ниже пояса? Мина… Чёрт, мина…«Я, кажется, путаю воспоминания с временами…»
Ацуши жалел, что не мог завалиться в спячку, как медведи, только не на три месяца, а на три столетия или желательно даже побольше, чтобы проснуться в мире, полном гармонии, принадлежащем разумной цивилизации. Он не знал, что в каких-то моментах ему придётся заниматься настоящим каннибализмом, превращаясь в Зверя и отключая человеческое мышление, чтобы не сойти с ума. Стал чересчур нервным. Забывал мелочи, слушая о них от вампира, как в первый раз. Дни, недели стали выпадать из памяти. Тигр стал более остервенелым и агрессивным, раздражённым. Один раз юноша, голодный и уставший, в порыве забвения замахнулся на Рюноскэ, а очнулся через пару мгновений, когда Акутагава впечатал его лицом в землю и сел на спину, удивлённый поведением компаньона. «Ты никогда раньше не поступал так, — голос вампира выдавал его волнение. — Может, тебе стоит поспать?» И Тигр соглашался. Он долго не мог простить себе это и старался при каждом удобном моменте извиниться. Боялся, что при объятиях или простом прикосновении в голове что-то щёлкнет. Объятия… Они приводили мысли в порядок и дарили необычайный покой. Вампир не любил это делать, не умел, но, видя, как плохо Ацуши в последние двадцать лет, видя, как его состояние не меняется ни в лучшую, ни в худшую сторону, старался всё больше уделить внимание не страстной любви и порыву желания, вдавливания в кровь, а обыкновенным, но таким чувственным поглаживаниям по голове и шёпоту приятных слов. Юноша любил сидеть на крышах высоких домов, свесив ноги вниз и подставив лицо свежему ветру, и в эти моменты он ощущал себя в полном порядке. Просветления ощущались в мрачном и мутном сознании, когда Акутагава перебирал пальцами белые волосы и говорил, что эта несуразно длинная прядь с правой стороны его лица опять отросла, а Накаджима только тихо смеялся. Было что-то прелестное в этих созерцаниях городов совершенно нового века и времени, в появившихся пару десятков лет назад машинах, заменивших конные экипажи, в исчезновении деревенских губерний и такого большого количества сёл, искоренении необразованности и превосходящей все границы разумного религии, только всё равно казалось, что люди найдут, за что биться, как дворовые собаки, не поделившие кость и сцепившиеся в подворотне поздней ночью, оглушительно лая и тревожа всех вокруг, получая летящей обувью по впалым бокам и со скулежом и грызнёй разбегаясь по углам. Когда Ацуши не повезло попасть под машину, оглушённому гудками и резким толчком, Рюноскэ отбросил чёртов зонт, чтобы вытащить юношу из-под колёс и, шипя от яркого солнца, жертвуя своей кожей, оттащил его, истекающего кровью, на обочину, а потом и в тёмный переулок, чтобы и самому зализать раны, и тот восстановился, поскуливающий от боли. Когда Акутагаву отравили вербеной, и он харкал чёрной жижей мёртвой крови на асфальт, упав на колени и держась руками за платок блузы на груди, без пары секунд лежащий с пронзённой осиновым колом головой, Ацуши пришлось голыми руками ломать выследившему вампира охотнику шею, а потом, подхватив Рюноскэ на руки, прыжками подниматься на крышу по стенам близстоящих домов, царапая кирпичом подушечки задних лап и стачивая о него же когти. Вампир ещё долго не мог говорить. Когда Ацуши в виде Зверя, задрав нос, подсаживался рядом со статуями и скульптурами львов или вставал, вытягивая лапы, копируя их позы, вампир улыбался — если веселится, значит, у его мальчика всё хорошо. Только тяжко было понимать, почему юноша вдруг начал контролировать оборотня внутри, будучи в силах спокойно расхаживать Зверем с человеческим разумом рядом с вампиром, когда они уходили за пределы людских поселений или бродили по крышам. Им казалось, что всё позади. Тот праведный огонь, давным-давно стёрший с лица земли тысячу человеческих жизней, давным-давно стёршийся из памяти людей, был концом всех бед. Все остальные невзгоды, если сравнивать с Судным днём, были мелочью, и сколько бы Ацуши был против всего этого, — всё равно мелочь. Бежать от людей гораздо проще, чем от Костлявого, к тому же их можно запугать или взять под контроль, можно разломить их черепа одним ударом лапы оборотня или вырвать позвоночник, а можно стать чуть ли не их богом и хранителем, которого будут воспевать ещё долгие годы в качестве мертвеца-защитника или чего-то подобного. В конце концов, всегда льстит, когда становишься героем чьих-то сказок или напевов: там всегда будет звучать про получеловека-полузверя в виде огромного полосатого кота, что сильнее всех охотничьих псов и волков, что охраняет лес от напастей и вторжения и никогда не причинит вред, если его задобрить; или про восставшего из могилы прекрасного юношу с глазами-рубинами и клыками настоящего хищника, способного перекусить чужую шею и питаться кровью живых, но тем не менее и умнее всех живых, и красивее, и гораздо таинственнее, и в кошмарных историях будет фигурировать преследование жутким монстром в темноте по самой чаще, и не открывайте, мол, двери никому после полуночи, то хитрый вурдалак превратился в вашего отца и жаждет всех переубивать. Интересны такие сказки и байки, когда ты сидишь во тьме за спинами слушателей и внимаешь глупым рассказам, готовый в любой момент подскочить на месте, выйти из тени, заставляя всех дрожать и хвататься за сердце, и сказать, что всё неправда, давайте я лучше расскажу, как всё было, только не бойтесь, не укушу, я уже пообедал намедни вашим собратом. Ацуши искренне не понимал, почему все бегут от него, человека со звериными лапами, полосками на бледной коже и кошачьими зрачками, ведь тот всего лишь хотел показать им, что вовсе не опасен! Он тогда разочаровался в людях и расстроился, а Рюноскэ только усмехнулся. «Зато я знаю, что ты не опасен. Иногда», — вампир похлопал своего Зверя по спине, дующегося и нахмурившегося. Когда ранним утром двадцать второго июня прогремели взрывы в светлеющем небе, юноше ничего другого не оставалось, как заставить Акутагаву держаться за его шерсть на загривке и бежать стремглав вперёд, молясь на то, чтобы снова не попасть в эпицентр боевых действий. Ацуши было всё равно, что его видят: большинство свидетелей точно погибнут, а выжившее меньшинство будут крутить у виска, послушав тех, кто рассказывает об увиденном животном, белоснежном, как первая звезда или свет луны. Рюноскэ тогда впервые с ужасом заметил седину в чёрных волосах на могучей спине. Он не хотел верить, что болезни и поведение Накаджимы связаны с этим. Они прятались среди местных жителей, худых, как сбежавшие из Освенцима узники, — хотя почему как? — притворялись своими, а по ночам Рюноскэ пил чужую кровь, не жалея. Компаньону было дико слышать то, что Акутагава говорил: «Они всё равно умрут. А если не умрут, то их убьют». Из-за этого они чуть не поругались, но Ацуши понимал, что вампир прав. Холод и голод убивают живых, уничтожают их рассудок и ясность ума. Выживут не все, только Накаджима всё равно не мог принять такого жестокого правила, как «убей или будь убит». Спокойствие на нуле. Взрывы, расстрелы, бойни, крики. Кровь. Крушение домов. Руины и трупы. Всё повторяется опять. От урчащего желудка болит голова. Ночи до звона тихие, но только иногда, и эта прекрасная луна… Круглая. Белая. Светящаяся. Приковывающая взгляд.Оборотень не контролирует себя.
Разрывает человеческие тела на части. Отшвыривает ударом лапы вампира в сторону.
Юноша просыпался в мрачном, пахнущем кровью и гнилью месте, прикованный к стене цепями. Узник. Пленник. Люди вокруг… или нелюди. Скорчившиеся от кровавого голода вурдалаки, ставшие иссохшими куклами, скулящие и тощие вурдалаки с выпирающими рёбрами — ни у кого нет сил биться. Здесь пахнет ядами и смертью. «Я не мог рисковать из-за тебя, сопротивляясь», — говорит Рюноскэ на выдохе, выдавливает из себя слова из последних сил. Он имеет в виду, что Ацуши был в отключке, и его запросто могли убить эти проклятые отряды специального назначения, сопротивляйся Акутагава и пытайся его вырвать из рук чужаков. Конечно, как же они могли забыть про истребителей восставших из ада? Непонятный и жестокий змеиный язык. Много боли. Бесконечное число дней в душном подвале рядом с трупами и ещё живыми, но на пути становления мешками с костями. Помутнение сознания. Вряд ли кто-нибудь мог знать, что Тигр внутри может использовать второе дыхание, чтобы выбраться из безысходных ситуаций, когда голоден и нуждается в пище. У Рюноскэ сожжены запястья пропитанными вербеной верёвками, ноют прожжённые ею же дёсны — никто не мог допустить, чтобы кровопийца сорвался. Ломающиеся стены. Снова крики. У оборотня лицо в крови и абсолютно отключён человеческий разум. Снова падает на колени и лицом в землю, когда Зверь перестал чувствовать опасность и оказался на заснеженном пустыре среди голых деревьев. Акутагава снова смотрит на плачущее снегом небо, чёрное от дыма и теней искрящегося огня.Май.
Они не интересуются политической обстановкой. Они настолько привыкли друг к другу, что могут днями напролёт молчать в присутствии каждого. Они стоят в порту, глядя на отчаливающие корабли, переводят взгляд на горизонт. Возможно, где-то там они найдут то самое место, где можно будет залечь на дно и наконец-то прекратить движение. «Надоело как-то», — усмехался оборотень, одетый в простую белую рубашку и чёрные штаны с подтяжками, и одна, как всегда, спала с плеча. Юноша никогда не переплывал моря на кораблях, потому радуется, как ребёнок. Крик чаек, мощный гудок, солнце над головой, а рядом — одетый в длинный чёрный плащ Рюноскэ. Он держит тёмно-синий зонт и прикрывает рот рукой. У него появилась привычка состригать и ровнять острые когти, чтобы не вызывать подозрений прохожих. С утра он даже воспользовался каким-то кремом для лица, Ацуши неведомым, чтобы кожа не выглядела белоснежной, и это, знаете ли, помогло. «Не люблю, когда на меня смотрят», — говорил он. Но Акутагава всегда был не против, если на него смотрел Ацуши. У парня чёрные круги под глазами появились уже давно, Рюноскэ их долго не замечал. Высокие и статные здания, многолюдность, неизвестный язык, который, вероятно, предстоит изучить — времени ещё навалом. Теперь, когда мир кардинально преобразился, вырос из гадкого утёнка прекрасным лебедем, можно, наверное, отдохнуть. На этом острове Восточной Азии, должно быть, достаточно неплохо жить и есть где спрятаться, если нужда того потребует. Свет вывесок, технологии, бесконечное число возможностей, осталось только обосноваться. — Мне уже как-то непривычно оставаться на одном месте навсегда, — хрипло смеётся Ацуши, запустив руки в карманы. — Непривычно пользоваться этим… телефоном. — Привыкай. Ты не из каменного века, чтобы не пользоваться такими вещами. Разводные мосты, шум машин и строек, смех людей. Всё кажется таким прекрасным и несоответствующим всем воспоминаниям в голове, что хочется просто лечь на тротуар и начать рассказывать простому прохожему, как всё было и каким всё стало в сознании бессмертного, пронёсшего становление веков сквозь себя и уже ничему не удивляющегося. «Иногда мне кажется, что я сплю, а это всё — просто очень долгий и чудесный сон», — Ацуши любит разглядывать освещённые разными лампами и подсветками улицы неумирающего даже ночью этого портового города. «Тебе пора смириться с тем, что на вид тебе около двадцати, а на деле…» — Рюноскэ не заканчивает предложение, пускай юноша сам додумает.Только смириться с чем-либо бывает трудно. Почти невозможно.
Невозможно смириться с утратой кого-либо, кто был с тобой всю твою жизнь. Правильно говорят, что звери уходят умирать тихо, подальше от посторонних глаз. — Стой! Я не позволю тебе просто так уйти! — Рюноскэ спотыкается о кофейный столик, роняя чашки и вазу на нём. — Ты… Ты не можешь! — Ты знал, что это должно случиться. Хватит! — Ацуши едва не рычит, распахивая дверь их маленькой квартиры и выбегая вон. Ему было плохо последние несколько месяцев: головная боль, отсутствие аппетита, апатия и постоянная усталость. Казалось, что у него даже температура поднималась. У юноши не было настроения, испортилась память — он забыл про тот самый день, про ту дату, о которой Акутагава ему невзначай напоминал, ту дату, когда забитый и замёрзший сирота пришёл к Охотнику и попросил о помощи. Лекарства не помогали. Не помогала никакая терапия. Обследования ничего не показывали. «Возможно, у Вас депрессия», — говорили врачи в больницах. Никаких глобальных нарушений в организме. Ха-ха, как же… — Ты знаешь, что я умираю! Ацуши убегает прочь, схватившись за голову. Он бежит по темноте, резко сворачивая и не зная, куда направляется, просто куда-нибудь подальше, надеясь, что Акутагава его не найдёт. Ему нечем плакать. Его сердце стучит в бешеном ритме, вот-вот сломает грудную клетку и выпрыгнет наружу сморщенным комком с влажным хлюпом о землю. Накаджима не понимает, где находится, не может связать мысли воедино, только виски болезненно пульсируют, словно вены готовы взорваться от перенапряжения. Его не волнуют сигналы машин и вскрики сбитых им людей. Он задыхается от бега. Звенит в ушах, пока наконец юноша не оказывается вдали от ночного шума. Падает на колени, сплёвывая сгусток крови, и замирает. В эту полночь должно быть полнолуние. Серебряный диск освещает одинокий пустырь за городом мягко, нежно, словно окрашивает аккуратными мазками светлой краски новое полотно, наносит последние штрихи. Ацуши ни о чём не думает, просто обратил свой взгляд в середину неба, опёршись руками о траву. Зверь внутри него исчерпал свою жизненную энергию, израсходовал все силы и сильно постарел, когда внешне и снаружи мальчишка не изменился. Юноша уже давно чувствовал себя неважно, но не мог даже объяснить, что у него болит и откуда такая сильная слабость. Он не хотел говорить о возможной причине, которую знал Рюноскэ, это было выше его возможностей. «Я должен быть… сильным и храбрым», — думал он, когда вампир интересовался каждый вечер его самочувствием, а тот в ответ кивал и улыбался. И что бы не случалось с его памятью, какие бы провалы не появлялись в голове, Ацуши всегда помнил слова Акутагавы, сказанные давно-давно: «Я не злился на тебя за этот выбор. У тебя есть много времени подумать, как жить мне, зная, что до верха моих нынешних веков ты не дотянешь». — Ты был… прав, — тихим голосом говорит юноша, когда слышит, как к нему, сбившись с ног, подбегает вечный спутник. Конечно, он не может отпустить его просто так. Падает на колени рядом, хватая за руку и желая что-то сказать, но, видя, что Ацуши шевелит бледными губами, молчит. — Ты был прав, Рюноскэ. У меня было много времени подумать. — О чём ты говоришь? — у вампира голос глухой и испуганный. Оборотень почти никогда не слышал такой интонации у него. Как жаль, что уже поздно восторгаться. — Ты… Мы сейчас пойдём обратно домой. — Я не дойду, — спокойно улыбается Накаджима, глянув уставшими глазами в красные напротив, повернув голову. — Всё будет в порядке. Ты был прав, что я не дотяну до твоих веков, а я, как всегда, неправ. Но… всё будет хорошо, верно? Голос Ацуши слабый. Он так и не сдвинулся с места, только осторожно сжал пальцы на бледной руке, держащей его руку. Медленно поднимает свою вторую, оглаживая Акутагаву по щеке. Рюноскэ молчит, не веря своему слуху. — Тебе не стоило идти со мной. Знаешь, все звери специально уходят подальше, чтобы не причинять любимым боль. — Подожди, ты… Нет, скажи, что ты… Врёшь. Ты нагло мне лжёшь, Ацуши, хватит. Прошу тебя, пойдём домой, — вампир прижимает Тигра к себе за плечи, а юноша продолжает улыбаться, прикрыв глаза. — Давай. Вставай и идём. Ты сможешь. Я… Я верю в тебя. — А я… — Ацуши ненадолго замолкает, не вставая и почти шепча: — Я любил тебя и люблю. Если ты будешь скучать по мне, — рука юноши устало падает ему на колено ладонью вверх, — ищи глазами луну, когда наступает ночь. — Ацуши, что ты?.. — Ищи меня в лунном свете. Акутагава закрывает глаза, не смея двинуться. Что-то ярко светится рядом с ним, осторожно, вкрадчиво вспыхивает, разлетаясь тысячью светлячками, распадаясь на звёзды. Луна невероятно светла в эту ночь, она забрала Зверя, освещая город одиноко, уныло и холодно. Рюноскэ остался сидеть на коленях один, прикрывая лицо руками.