Эрзац

      После ещё десяти минут ходьбы, тропа упиралась напрямую в тупик и делилась Т-образно: в 30 шагах от себя, Андрей из-под завесы непонятно чем отсвечивающим синевой тумана (попросту понять, день или ночь на дворе было сложно - густой тлеющий воздух на пару с плотностоящими кустами не пропускал сколь-нибудь сносного освещения) развидел очередные рельсы и одиноко стоящий на них странный агрегат.       Дрезина. Притом, на узкоколейке. Скорее всего, та самая «голая» «Пионерка» из 50-х, однако, не без неких самодельных деталей, явно не серийного выпуска, но строенная основной частью по принятой схеме. Бегло осмотрев вблизи, Андрей установил, что в движение она приводится скорее всего обычным четырёхтактным мотоциклетным двигателем, имеет ручной колодочный тормоз, сносное одно общее с дерматиновой обивкой сиденье, даже задний фонарь. Да и в целом, похоже, готова к движению – несомненно старая, но находилась в очень добрых руках и по мере необходимости детали в ней заменялись и чистились с особой заботой, ни одной окалины ржавчины. Ещё одной её особенностью был искусный рисунок на стенке чёрной краской одного фэнтезийного существа: паука и девушку в одном – Йорогумо. Сомнений в легитимности использования дрезины не было от слова совсем, вот только, канистру с бензином он не взял. Глупее всего выйдет, если человек есть, машина есть, дорога есть, а бензина нет. – Эй!       Инстинктивно вспугнувшись, Андрей резко оглянулся в сторону возгласа – рядом с ним, с другого конца дрезины вдруг из ниоткуда появился здорового телосложения парень с косой саженью в плечах, примерно лет на пять моложе - так Андрею показалось в первые секунды.       Они исследующе смотрели друг на друга сквозь окружающий сумрак. Незнакомец был на полголовы выше Андрея, причём рост последнего останавливался в районе 190 см (из них сантиметров 10-15 у него успешно снимались из-за сутулости); у первого были растрёпанные чёрные кудри. Честно говоря, он прямо-таки напоминал Пушкина этой причёской. Чуть большая, слегка выплюснутая нижняя губа говорила о шаловливом нраве, хотя нос был как у коренного норда; вообще черты лица напоминали то ли младенца, то ли закалённого в средневековых боях беспощадного громилу. Он был одет в широкий серый твидовый пиджак и в тёмно-бурые брюки; на голове набекрень лежит дедовская кепка с коротким козырьком, а обувь – легендарные «конверсы», из чего можно сделать вывод, опираясь в целом на всё остальное, что этот незнакомец питает нехилую страсть к рок-культуре.       Пожалуй, любые два других человека, встретившихся вот так вот в таком месте и так друг друга рассматривая на расстоянии трёх шагов, вскоре почувствовали бы себя по меньшей мере неловко и, опомнившись, сочли бы такое своё поведение за грубость и рассыпались в извинениях, но не эти двое: Андрею обычно всегда было побоку, что там о его манерах кто-то подумает, а парень напротив, кажется, обладал какой-то врождённой, нараспашку разверзнутой эмпатией, позволяющей ему в нужный момент или кем-то притвориться или же быть в разной степени искренним – он быстро отметил для себя, что они поладят. Этим рассматривающим приветствием они составили друг о друге приятное, единое мнение. – Тебе тоже дотуда? – сказал гораздо более дружелюбным баритоном парень в «конверсах», как бы сразу же полуусмехнувшись нелепости и очевидности своего вопроса, и протянул руку Андрею. Рукопожатия последний не любил, не из-за какой-то брезгливости, а скорее из-за непонимания в этой необходимости; и всё же, кое-как он с этим свыкся и-таки научился уверенно пожимать чужую ладонь (что, в общем-то не играло разницы перед людьми старшими, более чуткими и опытными – те всё равно видели слабую волю его руки и принимали из-за этого обиду на свой счёт), что и сейчас сделал, но оказалось, незнакомец ещё пуще не любил эту процедуру: как будто не они оба поздоровались, а один Андрей просто пожал ему безвольно болтающуюся тёплую руку с пальцами-сосисками. – «Дотуда», – это докуда? – сознание Андрея, кажется, только начало просыпаться, он лишь сейчас начал осознавать и анализировать свои действия, искать события и причины. Разговор вернул его к жизни. – А здесь только по прямой, если уж ты сюда дошёл, – парень слабо указал вперёд по уходящим в туман узким рельсам. – Илья. Клименко, – и двусмысленно отдал маленькую честь левыми указательным и средним. – Андрей. – Давай залезай. Бензобак полный, я уже проверял, сам здесь стою как минуты две, так и думаю: не придёт ли с той стороны кто, - Илья протёр собранным в кулак рукавом сырое сиденье (о чём впоследствии на себя досадовал) и залез на него, освободив кусочек пространства, откуда пришёл: в зеркальной точности ту тропу, которой шёл Андрей.       Они оба уселись. Клименко безуспешно включил-выключил-включил задний фонарь, пару раз стукнул по нему, пока тот, поморгав, не загорелся, затем завёл двигатель, и дрезина вежливо двинулась вперёд.       Здешние рельсы поросли отсохшей густой травой, легко валящейся и так и не встающей от малейшего соприкосновения с ней; по сторонам всё ещё очень близко висели надоедливыми препонами сучья небольших деревьев, почему приходилось иногда пригибаться. Стальные прутья с подвешенными замызганными тряпицами всё ещё продолжали сопровождать, на этот раз дрезину, по той же правой стороне. Андрея удивлял неизменный перестук колёс – как в обычном поезде. Ему никогда раньше не приходилось кататься на подобном устройстве, он наслаждался новым ощущением, слегка свисал и глазел вниз, в лёгкой предистоме ожидая каждого следующего перестука. Всё его нутро как-то сладостно вибрировало в такт движению колёс дрезины по рельсам, их прокату по зазорам. Он был в последней степени романтиком по поездам и вокзалам, чему способствовал тип восприятия кинестетика. Илья думал о чём-то своём, перескакивая с одной темы на другую, что было заметно по рассеянным глазам, как-то неуклюже-смирно смотрящим вперёд. Машина двигалась со скоростью около 50 км/ч, и уже скоро выехала из ореола тумана и лесных закутков, как кошка из-под большой низкой гардины, на более-менее открытое место. Только выбравшись из студёных и вязких объятий того затхлого воздуха, они смогли оценить весь контраст: внезапно в глаза бросились ослепительные лучи солнца, запестрела живая растительность и голубое небо; туман как будто стеной заволок собой выезд из лесочка. Пассажиры дрезины проморгались и синхронно вдохнули полной грудью горсть свежего окружающего их мира. Хотя никаких звуков, кроме мягкого шелестящего ветра и синтоп стука колёс до сих пор не было слышно, эта местность представлялась несоизмеримо гостеприимнее и теплее предыдущей.       Дрезина неспешно двигалась по чистому полю - последние остатки деревьев и кустарников закончились ещё у подножия к туманному мраку. По действительно чистому полю: впереди – поле, по бокам – поле, одно поле, полное лебедой и полынью. Даже горизонт не был заполнен тёмной древесной полоской. Далеко в стороны равнина тоже не уходила – как будто бы кончалась после трёхсот-четырёхсот метров, лишь впереди оставаясь бесконечной.       Всё это без особого внимания отмечал Андрей, с философским спокойствием оглядываясь по сторонам. – Зачем здесь эти штыки? – спросил он, указывая на уже давно не дающие ему покоя железки с тканью по правой стороне дороги. – "Если что-то выглядит глупо, но работает, то на самом деле оно не глупо. Просто, у тебя не хватает ума понять механизм". Главное – ничего не трогать, пока не осознаешь, - ответил Клименко явно заученной фразой, но на уме у него было совсем другое, на языке вертелись и уже собирались с минуты на минуту выскочить другие слова из совершенно другой животрепещущей темы. – А в чём их работа состоит? – Ну, понимаешь, это - Дорога, - он говорил через себя, чуть сощурившись и никак не находя подходящей позы для рук, тщательно подбирая слова от незнания, нехотения и какого-то еле уловимого неверия. – Вот есть у человека по жизни миллионы выборов, возможностей, дорог. Все ведут к разным последствиям, переплетаются, сходятся с другими и расходятся множество раз. Понял? У всех дороги разные, но Дорога – одна. Эти штакетники, можно сказать, отчасти играют роль обыкновенных отбойников.       Андрей ничего не понял. Ну говорит он с каким-то отдельным ударением одну версию слова «дорога», - и что с того? Саентология что ли какая-то? Ницше со сверхчеловеком и человеком-мостом? Или намекает на какой-то высший долг, миссию человека и дополнительный верхний треугольник в пирамиде Маслоу?       При всём при том Андрея совершенно не тяготила необычная панорама вокруг, а уж Илью подавно. – И куда она везёт? – озвучил Андрей через пару минут логичный для себя вопрос, но в интонации стараясь придерживаться задумчивости и полного понимания происходящего. – Для каждого идущего по ней она… Деформируется, подстраивается под его выбор. Придерживается определённой… Пластичности, что ли. Для этого и нужны штыки, чтобы они всегда указывали на её безопасность и проходимость. Их ещё первопроходцы ставили. И вот такая, - Илья экскурсоводчески развёл руки в стороны, - она теперь всегда. Потом начнёт меняться, когда близко будем. Идущий да обрящет – помню такую фразу, не помню, откуда она.       Андрей всё равно ничего не понял. Да и, в общем-то, перестал пытаться понять. Его плавающей голове показалось, что разговор зашёл о химии, в частности об анизотропии, где он считал себя не настолько сведущим, чтобы участвовать в разговоре.       Илья же удумал, что его собеседник либо удовлетворён ответом, либо ему разонравилось болтать об этом, и потому, прямо-таки сбросив камень с души, он вернулся к прошлому размышлению, но долго вынести в себе одном его занемог. – Веришь в Бога? – внезапно для Андрея, спросил его Клименко. – Ну, во всяком случае, не в того, который обитает в церквях, – медленно отвечая, он с горестью думал о том, что сейчас начнётся лютая, мозговыносящая философия. – Ха! Я тоже внеконфессиональный верующий, – Илью очень обрадовал и вдохновил такой ответ. – Ты ж только посмотри на них – они думают, что если есть инкунабула, если есть церковь – то я теперь должен в бородатого деда, сидящего на облаке верить?! Чёрта с два. Ходят поголовно в золочёных нарядах и с последними айфонами в карманах. У самых отбитых даже личные яхты есть. А настоящая, настоящая-то вера в одиночку в кельях гниёт! Ты когда последний раз видел того нищего, тощего и сухого, в одной ризе священника, а? Да зуб даю – не видел! Максимум одного-двух в какой-нибудь глуши. А почему так всё? Так посмотри шире, не только в церквях так, просто в них наиболее заметнее! В сакральном!       Андрей не считал себя «внеконфессиональным верующим», да и вообще вопросу Бога не уделял много сил; топорно говоря, избегал он этого всего, потому как считал, что люди всё равно ответы на эти вопросы дадут очень нескоро. Всегда оставался в этом плане солидарным к любой точке зрения. Как и сейчас, спокойно и с непосредственным участием слушая монолог Клименко - что и нужно было последнему, как знак полной и безоговорочной готовности беседовать. – Коррупция всё съедает! И успей ты даже её огнём прижечь – она ещё десять раз успеет яйца отложить. Здесь всё решается либо силой, либо деньгами! А по-другому и нельзя, ты в этой стране никак не выживешь по-другому. И тебе ещё повезёт, если фору дадут в детстве и там позже – а потом всё равно, все как один под вивисекцию совести. Подростки эти тоже… Тебя не раздражает, как эти пошлые, духовно грязные, ищущие приключений на свою задницу – хрен с ними, пускай ищут, но ведь ответственность на себя брать не хотят и во всё одно запретное лезут со своим говном! – бухают, колются, трахаются на вписках – и себя ещё «детьми» называют! «Взрослеть не хотят» - ахахаха! – он от души залился коротким хохотом. – Сначала закурят сигаретку, нарекут водку чаем, опустошат стакан, а потом затолкуют в свои 16-18 лет о лжи и упадке мировом, о своих «проблемах» семейных и не только. И ведь о таких вещах, бывает, вечных говорят, как знатоки! Всё кого-то слепить из себя необычного пытаются, необычно мыслить хотят! И для них необычно только то, что как раз-таки всюду распространено: алкоголь, гульки, телек, еда, сериалы, секс, взаимное непонимание. Даже книги читают, да только насколько они говняные, ооо! Они уверены, что не знают, чего хотят – им ещё научиться «хотеть» нужно, а пока всё прозаично до ужаса: ими одни низменные инстинкты движут! Максималисты, мать их ети. Ты только прикинь – до 20 рожают, умирают! Люди от жизни в окно прыгают, совсем отчаявшись, в 30-40 лет, а эти недоумки, ещё ничего не видав, уже после 18 сдаются! Даже не представляют, какая бездна их поджидала бы через год, а через десять! И ведь они не виноваты, это уже в корне, в основании засело, глубоко засело, скрутило нас за горло! Никто их не предупреждал о том, что их ждёт. Не умеют они сомневаться! Их жизнь, это как будто тебя попросили порвать ниточку, а оказалось, что это замаскированная стальная струна, в которой они потом запутываются, и которая их в итоге душит да кости режет. И ведь им всем свою голову не приделаешь, вот что печально. Над страной нашей какой-то эксперимент ведут, я вот как думаю. Не считай меня за психа или любителя заговоров, или сторонника «взять всё и поделить», но правда! Что ещё может быть? Какой-то план Даллеса сбывается. Начинался он чисто в психологической плоскости, а распространился на все составляющие – об этом ещё Летов говорил, хотя его идею коммунизма я не понимаю. Слишком она, как-то, утопична. «Русское поле экспериментов» слушал? Там вся правда, одна правда. Кто-то ещё говорил, что с Ленин с собой из Германии какой-то план привёз с собой, но я думаю, что это ещё с пресловутого Петра Первого пошло. А слышал, что историки говорят? Император (или он там ещё царь был?..) сам на себя похож не был после Европы. Не он это был! Приехал чей-то мракобес и всё у нас по пизде пошло. Европизировались блять! Окно в европейскую жирную лоснящуюся задницу открыли и полезли!       Илья закончил, вновь чуток замкнувшись в размышлениях в себе, заодно восстанавливая дыхание с пульсом - помимо так и выпирающего революционного огня в голосе, он очень странно говорил: то скороговоркой, что чёрт не разберёт его слова, то ясно и с особым выражением и расстановкой. – Так уж человек скроен. Бритва Хэнлона во всей красе, если о людях, – произнёс Андрей, чувствуя, что надо что-то сказать своё, пусть и с некоторыми его словами он не согласен. Каким-то шестым чувством он чуял, что его товарищу, сидящему в упор рядом, но говорящему будто всему миру, крайне необходимо что-то отвечать, пусть даже односложно. Андрей вскоре заметил, что у Клименко иногда смешно косит вправо правый глаз. – СМИ то же самое. Никак не пытаются вытянуть наших мужиков. Ведь наш мужик почему пьёт? Не только потому, что работа от слова «раб», ведь он в нищете живёт, в духовной нищете! Месяц горбился, а деньги даже на себя потратить не может, на хобби не может – всё на детей, всё на жену, а ещё наверняка кредиты есть, небось ипотека… А человек-то простой, человеку личное счастье нужно, спокойствие на душе да в ладах с собой быть, он семью свою любит до беспамятства, до самозабвения, до упаду работая, а приходя домой, сознаёт, что самому – ничего, сжирает его эта несправедливость, эти вынужденные приоритеты! А это что? Он мучается месяц, а деньги его, даже не его, никогда – отчего ж тут не пить? И как закон подлости, народ у нас не Азия и не Европа – люди терпят, революций и в помине нет! Всё только жалуются да жалуются на порядки, а воз и ныне там. «Бог терпел и нам велел»! Посмотри на Европу, Америку! Там люди по малейшему несогласию берут и на митинг идут, там одним махом оппозиция может у власти стать! Там всё по-другому, люди в Америке как пчёлки работают в своё удовольствие, а всё потому, что голос имеют, волю свободную! А нашему человеку рабом быть проще, главное царь-батюшка священный чтоб был и хорошо! А против никто и не прёт. Нет больше Зиновьева и Каменева! А хотя нет, плохой пример, не важно. Кончается одним и тем же – не солоно хлебавши каким-нибудь ассенизатором на полставки. Тут главное, если ты не, не это… Как его там… Не зашоренный! Слово-то какое, а! Говорю тебе – не продумываю разговор никогда, не подбираю слова, они сами лезут! Помнит же видимо подсознание, работает как-то, сопоставляет, подсказывает! Зашоренный. Тут главное, если ты не зашоренный и от своего лица мир видишь, надо вовремя остановиться и понять, насколько ты мультифрукт, чтобы выжить. Вот мне ещё повезло, я раньше ярым революционером был и обо всём говорил в открытую, а сегодня… Но я сегодня как Летов, как Башлачёв, Дыркин – так же втихомолку действую, окольным путём, через искусство. Хоть как-нибудь людей поддерживаю. А какая сейчас демократия? Здесь империя с дворянством всё ещё! Мы с тобой два крестьянина на гужевом транспорте! А с другой стороны, будь коммунизм – не видать нам свободы. Одно другого лучше настолько, насколько кошачье дерьмо лучше собачьего. Ещё какую-то любовь к родине прививают, долг отдавать надо! Долг отдавать за то, любить свою страну только за то, что ты в ней родился, какой бы она ни была! Ладно бы ты родился, где медицина и образование доступное, где полиция с государством честные и будущее есть, до которого дожить хочется, а ты в помойке рождаешься и должен её ещё нахваливать, а не исправлять! Сейчас патриоты это не те, кто в окопах умирают и пытаются в своей стране что-то хорошее, светлое сделать, сейчас патриот – кто в Бессмертном полку с портретом деда стоит, на парады ходит и в армии служит. Нет, я понимаю, подвиг действительно великий их был, но из этого просто культ делают, этим самым всё собой заполняют, все головы забивают! Как тут не пить, как? Эх, Россия, бедная Россия! – и он всем своим великим духом поник и всерьёз, искренне заскорбил о России. – В любом случае, мы часто получаем то, отчего отказываемся. Хотя, именно в этом случае, фраза, пожалуй, не к месту. Vox populi решает, – Андрею начало казаться, что Клименко, собственно, дитё малое, но и он сам не лучше – никак не мог ответить что-то стоящее и выкидывал друг за другом пространные ответы никак один с другим не связанные, словно подчинённым выбирал рандомные бумаги из картотек на тему начальника "принесу то не знаю что". Он сетовал на себя так же, как когда шёл по лесу и воображал диалоги и после каждого своего ответа самоуничижительно отводил глаза себе в ноги. Впрочем, он продолжал слушать Клименко с не меньшим вниманием. – Но что меня ещё убивает, как… Как, ножом по стеклу, так это поэзия. Музыка. Одно и то же, мне кажется. Статья та же, пункт другой. Всё просто ради денег, ради славы, за свои слова никто не поясняет, а поют-то про что, про гнилое! Но музыка это ладно, это более... Мета. А вот стихи! Вот ты скажи мне, прочитай несколько строчек из любого стихотворения, которое помнишь!       Андрей принялся вспоминать. Стихи он не очень любил и потому мало чего из них помнил; в основном эта нелюбовь была заслугой школы, да такой, что въелась в подкорку. И всё же, кое-что ему хорошо помнилось из повседневной жизни, он частенько в былом у себя в голове напевал несколько строк, которые и сейчас прочитал с надлежащим отстранённо-глухим выражением: - То, к чему труднее всего привыкнуть – Я один, как смертник или рыбак. Я однее тех, кто лежит, застигнут Холодом на улице: я слабак. Я однее всех пьяниц и всех собак.       Желваки и вены на висках и лбу Клименко ужасно напряглись и чуть не лопались, брови сложились в чайку на закате, каждое произнесённое слово он пережёвывал минимум по десяток раз, выпученные глаза смотрели в себя. Эти несколько минут были хегитационной паузой в одни ворота, после чего Илья испепеляющим, со стотонной титановой крепостью в голосе и с особенно далеко отведённым в сторону правым глазом констатировал: – Хуйня ебаная! – и, смягчившись, с воодушевлением заявил, – Я таких сотни в день клепать могу! – глазами что-то упорно проискав в небе и щурясь, через несколько секунд он посмотрел в глаза Андрею и продолжил, – Стук в окне, Пук в огне, Лук во мне, Сук во мгле, – он зачитал эти строчки как заправский репер фристайл, – И по смыслу даже глубже твоего, ты задумайся над каждой строчкой!       Андрей не хотел задумываться. Его больше волновало то, откуда он помнит произнесённые собой строки. Кто же он сам такой? Что, как в выражении, за птица такая? Какое былое и какая повседневность? Как бы он не пытался сейчас понять, почему и зачем здесь находится, ничего решительно не выходило. Воспоминания были, много их, но они противоречили друг другу, в единую картину ничего не складывалось. В одну и ту же нишу для любого одного года его жизни входили сразу два варианта его развития. Тропа, заброшенная станция рабочих, поезд – а что было до – черепную коробку начинало сводить и плавить, виски трясло; память настойчиво уверяла, что этот промежуток времени знать ему не надо. Он мучился и терзался, и, если бы не сосед, он бы вполне мог тронуться умом.       Прошло ещё минут пять, и, видимо, отпущенное на задумывание время закончилось, Илья продолжил: – Возвращаясь к словам о подростках, о новом поколении: я им пытаюсь показать, что они мир в розовых очках видят, они бездны не знают, а я для них могу найти иголку, которой проткну шар, в котором они летят над поверхностью настоящей земли, наивно стремясь к своим воздушным замкам. Уж лучше я это сделаю, чем кто-то другой. А они в ответ тебя в лужу кидают. Ложь порождает друзей, правда – ненавистников – очередной трюизм, а до боли верный! Как там это называется… Оптическое явление такое, редкое… Искривляющее. Когда с берега видится, будто где-то впереди корабль или что-то такое? – Фата-моргана? – Да, точно! От неё, от катаракты их избавить хочу. Как завещал старик, критик чистого разума – поступай так, чтобы максима твоей воли всегда могла стать принципом всеобщего законодательства, во! Я даже вот как свои пять пальцев его слова помню. Кого кстати читаешь? Кто у тебя любимый автор? – Ээээ… «Хороший и крайне интересный вопрос!» – я бы сказал, если бы знал на него ответ… – Андрей задумался. Он не мог решиться, каким из своих воспоминаний довериться в различных вопросах, но, в отличие от многих других тем, две стороны его памяти в случае с прочитанными книгами практически никак не конфликтовали друг с другом. – Ну, я вообще больше реализма читаю, иногда с приправой философии. Психологические романы, или научная фантастика. Достоевский, Толстой, Бальзак, Стругацкие, Лем, Камю…       Илью этот ответ так обрадовал, что, выражай он своё удовольствие внешне, то, пожалуй, захлопал бы в ладоши, заплакал, обнял и излобызал бы Андрея, но вместо этого просто прервал жестом собеседника, весь просиял и буквально засветился от счастья. Книги Клименко очень ценил, был поборником просветительства через «нужную» литературу, относился к ним, как к незаменимому фундаменту всего пути познания бытия, и по поводу нынешних писателей и современного книгоиздания также вот-вот хотел завести гневную тираду, но уж очень растрогался. – Я знал, что ты хороший человек. Ты понимаешь, ты такой же, как я. Конгениальны, конгениальны, – Клименко по-настоящему наслаждался этой странной и абсурдной беседой, и чуть было истинно не заплакал – Андрей бы поклялся, что глаза товарища тогда заблестели и от него циркулярно всхлипывались всяческие фразы самоназидательным тоном вроде «мысли материальны» или "ыаыааыааа". Впервые Клименко видел человека, который не только с искренним желанием выслушивал бы его, но даже в чём-то поддерживал. Говорил честно и прямо, хоть и мало. Самые стойкие из тех, с кем он общался, старались вежливо сбежать от него «по срочному делу» или механически кивали каждому его слову, если тот начинал увлекаться своими мыслями. Сейчас его состояние было схоже с бегуном, который после травмы лет десять не мог бегать, а когда только-только принялся восстанавливаться после многочисленных операций и в первый раз попытался превзойти себя, встать с коляски и побежать – закономерно, переоценив силы, падал. Так же скопленные мысли Ильи сейчас большей долей вылетали мимо, лишь немногие он озвучивал. Андрей сначала показался ему квиетистом, за кажущееся равнодушие ко всему и какой-то эскапизм, из-за чего он немного взгрустнул, но долго смолчать всё равно не смог. Слушая его преоригинальные для себя ответы, он сквозь них улавливал равное к себе отношение этого человека. И то было правдой – одна из самых чётких вещей, в которой Андрей был твёрдо убеждён в своей жизни: относиться к любому человеку нужно как к равному себе, пока этот человек сам не начнёт сдвигать свою оценку действиями или словами.       Иной раз в лгущем человеке разбираешься больше, чем в правдивом – на личном опыте это высказывание сейчас переживал Андрей. Илья казался ему, в соответствии с внешностью, наполовину взрослым, наполовину дитём в своём поведении, чего стоит хотя бы его лихая жестикуляция: все свои восклики тот сопровождал угрожающим кулаком, ярким выражением эмоций в мимике и им подобными. О речи и говорить нечего. Как к такому быть равнодушным? Илья тоже был одиноким, правда, скорее всего, однобоко одиноким – определённо, с его простодушием и странностью, афористичностью речи, у него не могло не быть друзей, но вот мысли высказывать, пожалуй, действительно никому доселе не удавалось. Рыбак рыбака видит издалека, как по старинке.

***

      Андрей заломил руки, скорчил шею так, что сладко и тоскливо прохрустели хрящи, отчего он прикрыл глаза, а вновь распахнув их и, посмотря по пустым сторонам, – увидел точку на горизонте, точно на их пути стоящую. – О! Подъезжаем! – с улыбкой на лице сказал Илья, уловив то же препятствие. Впрочем, улыбка его быстро сократилась, и он подуныл, начал успокаивать себя пением, смотря на приближающийся объект, обращаясь ровным счётом ни к кому и ни к чему, – Ты словно точка, когда молчишь... Но вас так мнооого, в глазах темнооо...       Дрезина сама по себе сбавила в скорости, как поезда перед въездом на конечный вокзал. Во всё это время товарищи поумерили своего разного рода пыл и молча ожидали прибытия, практически не сводя глаз с преграды впереди.       Тишина сгущалась, кажется, само солнце стало светить тусклее. Не доехав метра два до упора, «Пионерка» вовсе немо остановилась.       Перед пассажирами стоял кусок металлического цвета стены, примерно в три метра в высоту и ширину, которую привычнее было бы видеть в каком-нибудь подземном бункере-убежище от ядерной войны. Железная дорога упиралась в надёжную двухметровую дверь с кремальерным затвором. Прямо над ней был закреплён мутный плафон с кустарной надписью красного оттенка: «Вход», а справа висел на какой-то кумачовой лепёшке (больше смахивающей на мутировавшую сургучную печать) тетрадный листок с нарисованными на нём кольцами Борромео.       Клименко привстал, вынул из своих широких штанин разноцветный упругий мячик диаметром в два-три сантиметра, но вдруг тот выскользнул из пальцев и укатился куда-то в траву. – Руки глаза, а жопа боится, – кисло и с ноткой раздражённости подвёл себе итог Илья и плюхнулся обратно.       Через пару секунд он снова привстал, уверенно вынул из своих широких штанин теперь уже обычный целлулоидный белый шарик, размерами чуть больший своего предшественника, и запульнул его чуть выше стены. Тот игриво отскочил от пустого воздуха обратно ему в руки. Он снова запульнул его, только теперь чуть левее стены. Тот снова игриво отскочил от пустого воздуха, но на этот раз просто в траву. Илья намеренно скорчил скептическую гримасу, поднапрягся, издал необычный гортанный звук, и со всей мочи харкнул чуть правее стены. Плевок ровно под углом в 42 градуса игриво ударился о пустой воздух и отскочил ему на ботинок. – Бля. Хуй с ним. Ну чё, это уже точно твоя, конечная. Пошли? – вставая и прежде всего запрокинув одну лязгающую ногу в траву, задал риторический вопрос Клименко недоумевающему Андрею.