Our dreams

Кажется, Люсьен, улыбаясь во все тридцать два, назвал это «просвещением». Сын просто как-то подошел к нему и сказал: «У нас тут классный мюзикл будут показывать. Пойдешь?» Честно говоря, Дэмиен думал отказаться. А теперь каким-то образом оказался здесь. — Ты уверен, что это была хорошая идея? — спрашивает он. Люсьен фыркает, делая глоток из бутылки с водой. — Брось, пап, — у сына вид такой, будто сейчас над его головой появится ошеломляющих размеров и цветов надпись: «Люсьен категорически совершенно невероятно осуждает». — Мюзикл интересный, а тащиться на него без тебя было бы так себе. — Но я ведь… старый. Люсьен вздергивает брови и передает ему бутылку. — Мне кажется, мистер Вега так не думает. Дэмиен давится водой и чувствует, что несколько краснеет. Люсьен смеется. — Расслабься, — говорит он. — Я позвал тебя, чтобы показать то, что нравится мне и, возможно, даже понравится тебе. Дэмиен рассматривает афиши. На золотом фоне черные буквы фигурно гласят: «Hamilton». Люсьен напевает себе под нос что-то про бастарда и сироту, но Дэмиен не особо вслушивается. — Это исторический мюзикл, — поясняет Люсьен. — Правда, тут все немного круче, чем на уроках истории. — Чем тебе не нравятся уроки истории? Люсьен издает короткое «упс» и хмыкает. Дэмиен вздыхает, и скрещенные на груди руки его говорят сыну об отношении к таким шуткам. Он делает глоток из бутылки и рассматривает еще парочку афиш, даже узнает о касте, но ни одна фамилия не говорит ему о чем-либо, за исключением весьма запоминающихся имен исторических личностей, красующихся напротив имен актеров. Уже проходя в зал, он чувствует, что будет… непросто. Люсьен утаскивает его на места практически за руку, и Дэмиену отчего-то неловко, хотя это подростки обычно стесняются куда-то выходить со своими родителями. — Прекрати вести себя так, будто я веду тебя на казнь, — ворчит сын. — Это ведь здорово. Дэмиен очень хочет сказать, что сомневается, стоило ли вообще соглашаться на это мероприятие, но Люсьен выглядит таким счастливым и светится, словно начищенная монета, и Дэмиен может лишь тяжело вздохнуть. Как только начинается представление, Дэмиен бросает на Люсьена взгляд, чтобы увидеть, как сын, полностью поглощенный сценой, постукивает пальцами по колену, будто бы отбивая какой-то ритм. Когда начинает играть музыка, Дэмиен понимает, что попал в десятку. На первой песне он чувствует себя неуютно, будто бы мюзиклы, особенно такого плана, вообще не его формат. На второй вслушивается, скрестив руки на груди. На третьей даже позволяет себе улыбнуться и отметить, что песня в какой-то степени мотивирующая. На восьмой вместе с Люсьеном отбивает пальцами ритм. На одиннадцатой чувствует мурашки, идущие по плечам. На тринадцатой мурашки становятся его постоянными спутниками. На двадцатой — легонько качает головой, потому что оставаться равнодушным просто невозможно. Первый акт проходит настолько быстро и незаметно, что он даже не сразу понимает, о чем его спрашивает Люсьен. — Что? — Классно, да? — спрашивает он. — Обожаю этот мюзикл. Дэмиен кивает, не пытаясь скрыть заинтересованность. — Во втором акте все больнее, — говорит Люсьен. — Лоуренс — это только начало. Дэмиен вздыхает. Последняя реприза на «The story of tonight» была действительно очень трогательной. Когда они возвращаются к просмотру, Люсьен внимательно следит за ним и перед самым началом шутит о том, что Эрнесту бы не помешало так же вытаскивать куда-то своего «динозавра», чтобы улучшить их отношения. Дэмиен уже хочет возмутиться, но представление прерывает все его речи — и мысли, в общем-то, тоже. Первая песня второго акта, двадцать четвертая в целом, оставляет ощущение, похожее на ощущение, возникающее от старых добрых классических мюзиклов. Двадцать восьмая заставляет склониться вперед, будто пытаясь оказаться в той комнате, в которой это происходило. Тридцать первая вызывает стойкое принятие как стиля музыки, так и мюзикла в целом. От тридцать восьмой становится немного больно и грустно, если не сказать больше. От сорок пятой, предпоследней, пропадает дыхание. Схожесть с пятнадцатой и тридцать девятой царапает горло. Перед самым финалом Дэмиен бросает взгляд на сына — и понимает, что, в общем-то, тот испытывает от представления нечто похожее. — Спасибо, Люсьен, — говорит Дэмиен, когда они уже идут домой. — Это было прекрасно, учитывая, что я с трепетом отношусь к театру. Люсьен в ответ пожимает плечами. — Это еще не все, есть песни, не вошедшие в представление, — с гордостью заявляет он. — Уверен, что не хочешь купить плюшевого Гамильтона? — Предпочту плюшевого Вашингтона. — Тогда я куплю себе Гамильтона, а тебе Вашингтона. — Чтобы каждый раз говорить «не называйте меня сыном», когда я делаю тебе замечания? Люсьен смеется. — Именно. Дэмиен качает головой. Он уверен, что с сегодняшнего дня у него на будильнике будет стоять одна из тех чертовски запоминающихся и невероятно прекрасных песен.