***
Строительство запустилось, и пока мы прятались на съемной квартире. Где мы в основном развлекались просмотром телевизора. Заку ужасно нравились ужасы и он всем сердцем стремился ухватиться за любое проявление насилия, рассмотреть, скопировать. Нож от себя не отнимал, как сросся. Не умиляло, но пока и не вызывало трепета от ужаса. Я пыталась научить его читать и писать, считать, однако первое у него получалось плохо, поскольку находило меньше стимулов подкрепления, ему быстро это надоедало, заставлять его получалось слабо, часто это перетекало в драку, где мне приходилось брать его в болевой захват, затем отступать с компромиссом. Но считать на пальцах, а далее предметы получалось, прежде всего потому, что я показала и выделила ему деньги. — На эти бумажки можно покупать еду и вещи. На большое количество этих бумажек можно купить чью-то жизнь. Или смерть, — улыбнулась я с иронией, глядя на его заинтересованное лицо. В приютах дети не получают денег, не умеют ими распоряжаться, поэтому, даже выходя во внешний мир, они зачастую плохо приспособлены к капиталистическим отношениям. — А еще они быстро кончаются. Считать он научился быстро, особенно после того, как я вывела его в магазин. И даже мог скопировать цифры с банкнот, вырисовывая тем же шрифтом, пока я не показала написание проще. С умножением было хуже, слишком медленно. Но я имела качественно хорошее терпение. Телевизор развивал представление о мире, мне и самой было интересно взглянуть на некоторые программы о живой природе и космосе. Пояснить все увиденное, и многие слова, я также могла. Поэтому через месяц с небольшим, мне нравилось видеть прогресс, Фостер начал быстрее и стройнее строить предложения, они стали сложнее, слова же — четче. Чем больше я вливала в него времени и сил, тем ценнее он мне был. Какое горе, хах. Что ж, — подумала я тогда, когда священник прислал мне зашифрованный адрес, — можно приступить и к последнему пункту. — Зак, — позвала я, — ты же помнишь, что обещала тебя научить многим вещам? — Да, — кивнул он. — Ножом махать тоже нужно уметь. Скоро мы переедем и, параллельно с тем, как мы будем собирать пожитки, будут проходить занятия. В конце твой первый экзамен. — Что за экзамен? — хмуро поинтересовался он. Мне оставалось приподнять уголки губ: какая-то въедливость к деталям передалась ему от меня. — Я ненавижу то место, в котором ты находился. Хочу его сжечь — он вздрогнул, — к чертям. Ты со мной? Зак молчал некоторое время, долго, и я все ждала ответа, пока он смотрел на древесный узор ламината. — Думаю, да. Я ненавижу всех их, — и на его лице отразилось привычное выражение безумия. Он однозначно вырастет таким, каким я его знаю.***
— Ты же не бросишь меня там? — сверкали его глаза в ночи. Большая часть моей жизни приходилась на это время суток. Оу, он размывает границы. Возбужденный подросток, взобравшийся на меня сверху, смотрящий в лицо, все еще считающий пульс, на этот раз правда имея такую возможность. Обычно мы спали отдельно, но в целях его социализации и развития некоторого доверия к себе, я допускала для него возможность оказаться в моей кровати. Это, несомненно, окупится в будущем. — У тебя будет другое место, — выдохнула я, лишь полминуты назад погасившая свет и отвлекшаяся от очередной антиутопии. — Но ты оставишь меня, — он сжал мое предплечье с возросшей силой: тренировки, хорошее питание не прошли даром. Опустил голову к моему телу, второй рукой сгребая одеяло в кулак, сильнее, потому что одеялу было похуй. — Это неизбежно. Временные заморочки, ты знаешь. Я вернусь в твою жизнь, когда тебе будет двадцать пять или около того. Мы и сейчас точно не знаем, сколько тебе лет. — Это так долго. Я не хочу так долго ждать! — Ты можешь познакомиться с другими людьми, — технически, я не врала, но круг этих людей был столь мал и ограничен, что я сама не верила в правдивость своих слов. — Ты же, — опустился он ближе, дикий-дикий, такой голодный до ласки, не знающий что это такое, но желающий, — не врешь? — его лицо было близко к моей шее, и мне казалось: ему совсем не западло вцепиться в артерию зубами и просто рвать. — Нет. Ты просто слишком близко. Чувствуешь? — я провела рукой, которую он не держал, по спине, шее, волосам, потом снова вернулась к шее, отклонила его лицо, будто бы ближе к своему, но на деле, щупая и его пульс, пропустив пальцы сквозь свежие бинты. Быстро для нормы. Я выдохнула теплом ему в губы и ритм дал сбой. — Слишком близко? — непривычно горько, низко для его пока не сломавшегося голоса. — Я просто не знаю, что именно я от тебя хочу. То, что они, — подразумевал людей из телевизора, — обычно называют любовью, мне кажется отвратительным. Черт знает, почему он завел эту тему, может, конечно, это я дала повод, но атмосфера для меня несомненно перешла в иную плоскость. — Какую именно любовь, Зак? — Она разделяется? — он приложил лоб к моей груди, на коей толстым слоем покоилось одеяло, так что та была еще мягче, чем это возможно, выдыхая и сглатывая что-то вроде слез. Он никогда не плакал на моей памяти. — Да, древние греки по-разному называли ее: эрос, агапэ, сторге, филия. Каждая подразумевала разную любовь. Но вообще, я спрашивала, не имеешь ли ты в виду секс. — Точно, — тихо прошептал он, — это слово. Довольно отвратительно. Но что насчет того, что ты назвала? Ты когда-нибудь испытывала их? Эти чувства? — Да, наверное. Это субъективно. Агапэ не про нас, Зак, — взгляд от скуки вгрызся в потолок. — Почему? — Это про человеколюбие. Ты когда-нибудь любил всех людей? Хотел, чтобы они все были довольны, счастливы? — Нет. Не встречал всех. Но всех, кого встречал, хотел бы убить. Кроме тебя, наверное. Потому что так ты навсегда уйдешь, — он замолк, но по интонации стало слышно, что он хочет договорить: — Не хочу, чтобы ты уходила. — Не все зависит от нас, милый, — его чистые волосы были довольно мягкими, хотя выглядели колючими, так что я не упускала возможность потрепать или погладить этого еще ребенка по голове. — Пока я здесь, я хотела бы позаботиться о тебе. Чтобы ты был в безопасности. — Это можно назвать любовью? Пацан, так нельзя. У меня перехватило дыхание. — Эм. Ох. Да, скорее всего. — И какая из этих остальных, — он поднялся и снова сел, чтобы видеть мое лицо в лунном свете, пробирающимся сквозь пыльные жалюзи. — Не знаю. А ты? — вот это я стрелочница. — Ты же не рассказала, что значат другие. — Не думаю, что это то, что хорошо можно описать, — я взяла паузу на задуматься, и он начал нетерпеливо ерзать. — Филия — дружеская любовь, ты можешь выбрать ее и развивать, развивая отношения с человеком. Сторге — то, что обычно испытывают родители к детям, или то, что вытекает из дружбы, то есть из филии. Эрос — страстная любовь, говорят, что самая сильная, обычно и приводит к сексу. Он мученически вздохнул от избытка информации, задаваясь вопросом (вслух, это никуда не пропало и не пропадет), как я умудряюсь так много знать. — Почему это вообще надо как-то называть? — спросил он, наконец уложив себя рядом, позволяя мне расслабиться — как минимум раздавить меня сегодня не попытаются. — У меня не на все вопросы есть точные ответы. Предполагаю, для коммуникации. — Фу, умные слова! — Могу себе позволить, — хмыкнула, накрывая его своим одеялом. — Ты одет? — Это к теме о эросе? — Я признаю, что тебе уже по возрасту положено пошло шутить, но все равно прошу не делать этого. — Мне не будет холодно. Я же не на улице, — проворчал в подушку и отвернулся, не желая продолжать. — Хорошо, — слишком быстро сдалась. — Я тоже взволнована перед завтрашним днем, Зак. Не знаю, как мы оба будем реагировать. Как справишься ты, и как справлюсь я, — но в душе все равно разливалась радость. Я так давно не бесновалась в свое удовольствие. Но натура в какой-то мере требовала разрушить что-то, чтобы не разрушить себя. — Еще эта проблема с полицией… В любом случае, после мы сразу поедем в новое место. — Да, — пробормотал он. Но мы оба знали, что уснуть крепко этой ночью не выйдет.