300 кругов ада.

Чонгук ещё не успел освоиться на своём новом месте, как к нему пришёл гость. Каждое его движение было похоже на мелодию. Нет, скорее на симфонию, услаждающую слух и расслабляющую тело, унося в неизведанные миры и позволяя воссоздать значение слова «хорошо». Но всегда, всегда один из инструментов, позволяющих испытать такое, внезапно подводит и выдаёт вместо музыки скрежет, проходящийся по нервам, словно пробуждающий из глубокого сна будильник. Слегка наклонив голову в сторону, Чонгук так и наблюдал за плавным переходом Тэхёна с одной кровати на другую, подмечая каждое движение ног, рук, волос, глаз. Этот парень — религия. Только Чонгук совершил богохульство. Прежде, чем осознал это. Он осквернил религию, заставил угасать, позволил себе смыть те самые отличительные черты. Но он не сожалел. Нет, потому что каяться — не в его стиле. Он не привык замедлять себя обдумыванием своих ошибок, которые он предпочитал называть не ошибками, а неожиданным поворотом событий. Именно. И если его именуют еретиком и предложат сжечь на костре, то он лишь улыбнётся и подтвердит, что религия не стоит того, чтобы ради неё умереть, физически либо морально, не стоит того, чтобы преклонить перед ней колени и стереть себя с лица земли, всецело даря себя. И затем он восстанет из пепла, доказывая, что тот, кто прикоснулся к религии и почувствовал её тёплое, спокойное дыхание, неуязвим, ибо она не позволит ему умереть. Тэхён не позволит ему умереть. — Как ты? — разбил тишину вопрос Чонгука. Тэхён еле заметно вздрогнул, услышав голос младшего, и, не поворачиваясь, ответил: — Нормально, спасибо, — на самом деле он не знал, что ответить конкретно. Ведь ответ на этот вопрос настолько сложный, что его корни уходят куда-то глубоко под поверхность. Примерно до того уровня, когда он только появился в тюрьме. — Зачем пришёл? — вопрос, казавшийся нейтральным и уместным. Выгнать Чимина хоть на пятнадцать минут из камеры, оставив Чонгука наедине с Тэ, далось младшему с невероятными усилиями. Ему всё ещё не верилось, что тот согласился выйти, но он списал это на самом деле на нежелание участвовать в чём-то неоспоримо личном. И это к лучшему, так как Чонгук собирался узнать всё и сразу. Тэхён медлил, не зная, что ответить. Зачем он пришёл? Чтобы посмотреть, как Чонгук себя чувствует после выходки Намджуна? Чтобы увериться, что он ещё жив и что Чимин с ним ладит? Чтобы посмотреть на Чонгука? Наверное, всё сразу. А может быть просто для того, чтобы убедиться, что Чонгук его не бросит опять. Чтобы доказать себе, что его уход из камеры и факт, что он оставил Тэ на растерзание двум парням, которым на него плевать, не доказательство его безразличия. Что его слова «я не люблю тебя» — лишь игра разума, и на самом деле этого не было. Ведь он видел в чёрных глазах себя, он видел своё отражение в беспросветной темноте и хотел думать, что и Чонгук его видел. Наверное, это ниже человеческого достоинства. Наверное, противно и жалко, но он всё ещё любит. — Убедиться, что с тобой всё в порядке, — выдал он казавшийся самым удачным ответ. Чонгук усмехнулся, отмечая про себя то, что заставило его поёжиться: они оба переживали друг за друга. Но Тэхён пришёл, а Чонгук ушёл. Пора бы начать себя ненавидеть, но Чонгуку это не присуще. — О себе заботься лучше, детка, — неприятное безразличие сквозняком прошило Тэхёна контрастом этих слов, но не отпугнуло никак. — Шуга поможет тебе наладить всё с… — Тише, — Чонгук придвинулся к парню и сел возле него, одним пальцем на губах останавливая слова Тэхёна. — Мне плевать. Но зато ты пришёл как раз вовремя. Он знал, что у него есть всего пятнадцать минут до того, как Баба-Яга вернётся, но не собирался забирать у себя удовольствие из-за этого. Если что, Чимини может и присоединиться. После этой мысли Чонгук усмехнулся, представляя двух парней, стонущих под ним, одного из которых он хотел, а второго хотел прижать и приручить, чтобы не был занозой в заднице. Чонгук мягко провёл рукой по пепельным волосам Тэхёна, пытаясь разглядеть выражение на его лице, но тот уже было опустил голову, не давая возможности сделать это. Поэтому Чон собрал его волосы в кулак, укрепил хватку и потянул, заставляя парня поднять голову, что тот и сделал, но его лицо было нечитаемо. Ощущая некоторый комок в горле, Чонгук всё равно продолжил выполнять свои намерения. Он придвинулся ближе к лицу Тэ, останавливаясь на сантиметр от его губ и словно намереваясь поцеловать. Тэхён прикрыл глаза и захотел побыстрее сократить это расстояние, но, подавшись вперёд, ощутил лишь пустоту. Не почувствовав губами мягкие губы Чонгука, он почувствовал их шеей, когда тот впился в неё, оставляя засос. Далее он ощутил кожей усмешку, а потом ещё один засос. Чонгук будто хотел показать миру, что это тело принадлежит ему, что этот парень — его собственность, что никто на него не имеет никаких прав, кроме самого Чонгука. Тэхён поёжился, но не собирался отодвигаться по многим веским причинам, одной из которых являлась его обязанность предоставлять себя трём парням когда угодно и где угодно. Он хотел бы верить, что эта причина и правда являлась центральной. Парень всё ещё помнил этот уговор, эту сделку с дьяволом. Всё ещё помнил и тот день, когда он сказал, что сделает всё, что угодно, и ту секунду, когда он согласился на определённые условия. Он не сожалел. Уже нет. Тем временем Чонгук оторвался от шеи и, ухмыльнувшись, приказал: — Раздевайся, куколка, — и прозвучало это слишком бесчувственно, но на самом деле Чонгук и не заметил дрогнувшие пальцы, принявшиеся расстёгивать рубашку. На самом деле он уже не знал, когда ломает, а когда нет. Тэхён пытался справиться с пуговицами на рубашке, но уже даже эта задача казалась невыполнимой, и Чонгук, теряя терпение, просто потянул рубашку и резко сорвал её вместе с парой пуговиц. Тэхён затем невозмутимо перешёл к ширинке, быстро её расстегнув, и вскоре он сидел возле Чонгука голышом. Щёки покрывались румянцем от такого, несмотря на то, что уже далеко не первый раз. Чонгук провёл пальцем по его телу, вырисовывая линию от груди до пупка и вниз, обходя член. Вместо этого он слегка толкнул старшего, повернул его, опрокидывая животом вниз на кровать, и, заставив приподняться, резко зашёл пальцем всухую. Тэхён беззвучно дёрнулся и выдохнул, чуть не вгрызаясь зубами в простыню. Он бы проскулил, что больно, но Чонгук знает. Он в курсе, что больно, однако ему плевать. Тэхён теперь понимает, что безразличен Чонгуку. Что в его глазах увидел тогда не себя, а лишь эго младшего. Но почему всё равно любит? Почему не просто обязан терпеть, но и готов терпеть? Снова укус. Снова больно. Снова Чонгук. Но почему-то теперь уже на Тэхёна это подействовало по-другому. Он почувствовал у себя в груди некий жар, который пламенным комком собрался у горла, собираясь вылететь, образуя слова, как только Тэхён откроет рот. Парень, может быть, и не совсем хотел пытаться качать права. Может быть, он даже не хотел, чтобы Чонгук вспоминал, что он не кукла для траха, а живое существо. Всё может быть, но в тот момент это не имело значения. Тэхён испытывал подавляющее желание высказать то, что собралось, несмотря ни на что. — Тебе легко постоянно втаптывать меня в грязь, прикрываясь БДСМ, так как я не могу дать сдачи, не могу пойти против тебя, так как обязан отдаваться. Но спорим, что ты не выдержал бы, оказавшись в такой же ситуации, — пробурчал он в кровать, чувствуя, как Чонгук остановился, прислушиваясь. Да, он остановился и на самом деле опешил. — Что за бред покидает твой ротик, детка? — Чонгук приподнял одну бровь, думая, что ослышался. — Неужели ты предлагаешь мне примерить роль сабмиссива? — Да, — Тэхён сам не понимал, что делает, но хотелось показать Чону, как всё это выглядит с другой стороны. Каково это, когда берут без смазки. Когда приказывают раздеться, лизать, глотать, принимать. Когда оставляют следы плети или чего похуже, которые заживают потом неделями. Он повернул голову, так, чтобы посмотреть на младшего, — Боишься? Чонгук теперь совсем отодвинулся от парня, внимательно наблюдая за его лицом. Тот оживился, его глаза загорелись тем самым огоньком, что пылал в самом начале, тогда ещё, когда он только пришёл. Это было то время, когда он пытался отказаться от минета в столовой, от разных унижений. То время, когда он всё ещё не был сломлен. Он стоял голышом на четвереньках, но умудрялся смотреть вызывающе. Его голова была согнутой и тело покрыто засосами и синяками, но он сжимал зубы, ухмыляясь. — Не неси чушь. Ты не справился бы со мной, — усмехнулся младший, находя идею очень даже забавной. — Знаешь, когда нижний обездвижен, возможно даже лишён возможности видеть, то его взгляд на мир кардинально меняется. Попробуешь, или мне считать тебя слабаком? — подколол тот, понимая, что Чонгук уже почти согласился. Внезапная упрямость была продуктом желания заставить Чонгука проглотить свои же слова вместе со спермой Тэхёна, чему старший очень надеялся. Он обещал себе показать Чону, каково это. Каково подчинение на вкус. — Раз это спор, то должны быть и ставки, — хищно улыбнулся Чонгук, резко подходя к Тэ с другой стороны и предельно мягко проходясь рукой по его волосам. — Если ты сумеешь меня подчинить хоть на время, если сумеешь заставить слушаться, то я впредь начну считаться с тобой и твоими желаниями. Если нет, то ты никогда больше в жизни и не подумаешь раскрыть свой грязный ротик в мою сторону. Разве что для того, чтобы сделать минет. — По рукам? — Тэхён чувствовал себя уверенно, несмотря на положение. — По рукам. Тэхён приподнялся и парни пожали друг другу руки, смотря глаза-в-глаза. Игра началась.

***

Джин, проснувшись, не сразу понял, где находится. Короткий сон не позволил взять паузу, хоть небольшую передышку от всего того, что ненормально тяжёлым грузом навалилось на плечи, прижимая вниз, к земле, заставляя собраться клубочком и скулить от безысходности, как раненая собака. Сон этот не только не был спасением, но и усугубил состояние. И Джин и правда скулил бы на полу, если бы у него не было веры в то, что всё будет хорошо в конце-концов. Что можно будет посмотреть на себя в зеркало и с уверенностью сказать: «всё в порядке», не утаивая за спиной кусочки стекла. Он верил, что как-то всё обернётся так, как оно оборачивается по направлению к счастливым людям. Таким, как его сестра. Её всегда любили. Она росла, окруженная светом и парой тёплых рук, которые вечно поддерживали, помогали, хвалили. Она была сущей его противоположностью: светлые волосы, которыми она пошла в маму. В маму, чьих глаз Джин даже не помнит, так как они закрылись слишком быстро. Он помнил только её волосы, когда они рассыпались по подушке и бездушным светом поливали всех тех, кто кутался в чёрное. Так вот, волосами его сестра пошла в маму, а глазами, чёрными, как смоль, в папу, как и прекрасной, загорелой кожей, на которой будто бы никогда не было ни единого прыща. Джин всегда оставался в тени её разноцветных платьиц и он не понимал, почему. Почему он, родившись там же, где и она, не получил тех же прав, что и она. Той же любви, в конце-концов. Но тогда наступил неизвестно какой по счёту Новый Год, и всё те же блеклые подарки ему и идеальные ей. Он, будучи подростком, сорвался. Сорвался и, как ни странно, никогда в жизни не пожалел, что сделал это. Джин сразу распознал свой подарок. На фоне огромной разноцветной коробки с, наверное, лучшими вещами мира сего внутри, томилась маленькая коробочка грязно-жёлтого цвета. Он тихо подошёл и взял её из рук отца, не поднимая головы, чтобы посмотреть на безразличие на лице, и пытаясь не слышать «С Новым Годом», выговоренное на автомате. Он прошептал ответ и опустил коробку на стол, открывая. Как только пальцы нащупали очередной блокнот, он прекратил вытаскивать подарок и оперся руками на стол, честно пытаясь сдержаться. Всю жизнь. Всю жизнь он пытался доказать, что достоин. Отличник, занимается спортом, не пьёт, не курит, ничего не требует и не спрашивает. Идеальный сын. Только в газету и сунуть, в отдел с некрологами, так как скоро он туда попадёт, если на него не обратят внимания. Всю жизнь он смотрел на любовь со стороны. Он знал, как она выглядит, как красива и легка она, ненавязчива, но ощутима. Он чувствовал её присутствие в комнате, когда отец хвалил сестру, когда спрашивал её об успехах в школе и о новостях. Он разбирал все её проявления в виде заботы, тревоги и счастья. Но одной части в этом пазле не хватало: почувствовать её на себе. Ведь любовь — это так необходимо. — Папа, пожалуйста, — он медленно повернулся и в первый раз решился. — Скажи мне одно. — М? — только и было ему ответом. Джин ещё раз спросил себя, а надо ли оно ему. Обязательно ли узнавать причину такого паршивого отношения родителя к собственному сыну? Можно просто продолжать жить, копаясь в самом себе и тысячу раз пытаясь разыскать, в чём виноват. В чём он настолько провинился, что заслужил безразличие? Так не любят, так не ненавидят. Этому человеку, его отцу, просто плевать с высокой башни на всё то, что Джин из себя представляет. Так почему бы тогда и не узнать, в чём причина? С чего всё началось? — Скажи мне, — он пытался набраться сил. — Как так получилось, что тебя не колышет ни часть того, что происходит у меня в жизни? Я даже не о проблемах, спасибо, я научился разбираться с ними в одиночку раз от тебя ничего ожидать не следует, — Джин взял побольше воздуха и выдал самое важное, — я о достижениях, о предпочтениях, да что угодно! Почему ты меня ни во что не ставишь, несмотря на то, что я пытаюсь быть достойным твоего внимания?! Неужели не видно, что я всё ради этого делаю, только ради того, чтобы услышать хоть раз чёртово одобрение, а не безразличие! Почему она, — рукой Джин махнул в сторону сидящей и разбирающей свой подарок сестры? — заслужила, а я нет? Скажи мне хоть раз, в чём моя вина?! Именно в тот момент все нити оборвались. Если они вообще существовали. Такого холодного взгляда Джин в жизни не видел и не увидит, наверное, никогда. Он ощущал теперь ненависть, каждой частичкой тела, каждой молекулой организма. — Не смей сравнивать себя с Дженни, — отрезал он, наконец-то полностью даря своё внимание Джину, в первый раз. Наверное, тот должен гордиться своим достижением, но как-то не до этого. — Какая речь. Хочешь знать, в чём твоя вина? Тогда будь готов и жить с этим. Ты, Сокджин, не мой ребёнок, не ребёнок моей покойной жены и не брат Дженни. Моя жена сжалилась над тобой и забрала из того чёртового детдома, несмотря на мои уговоры не делать этого. Ты рыдал, знаешь ли, уходя оттуда. Ты никогда не был нашим, но она тебя всё равно лелеяла, пытаясь помочь тебе привыкнуть к городу, к дому, к нашей семье. Ты принёс в наш дом горе вместе со своими соплями. Из-за тебя она растаяла и вскоре навсегда закрыла глаза. Ты — ничтожество, которое забрало у меня всё. И всё бы хорошо, так как это было давно, но ему опять снились они. Его сестра и его отец. Почему ему не снилась мать, которая единственная его, видимо, любила? Он сжал холодные прутья решётки, словно пытаясь вырезать их у себя на ладонях. Посмотреть вокруг, только не думать, только не вспоминать. Это прошлое. Ничего нельзя изменить, кроме своей жизни на данный момент. Ведь у него есть возможность почувствовать ту самую любовь, которой всегда не хватало. Он даже, чёрт возьми, почувствовал нечто подобное совсем недавно, ощущая на своих губах чужие. И нет, он не побоится назвать это чувствами, так как он не привык врать себе. У него чувства к главарю криминальной группировки, из-за которого оказался за решёткой. Папаша был бы рад. А вот Джин точно рад. Рад, потому что он всё-таки важен. Потому что во взгляде Намджуна он видел не безразличие, а разный спектр эмоций, уходящий в крайности: от гнева и тревоги до нежности и счастья. И что, если Намджун — преступник? Разве из-за этого он становится меньше человеком? Нет, такого он о Джуне не мог сказать. И поэтому он ждал, с нетерпением ждал того, как тот придёт и выдохнет в губы, что всё нормально, что всё в порядке. Ведь Джин поверит в это, только когда Намджун произнесёт эти слова.