300 кругов ада.

Утро для Намджуна было не самым светлым. Как и ближайшее будущее, которое он мог воспроизвести в красках в своей голове. Он не знал, как всё пойдёт. Сможет ли он выжать из Цу слова о том, как его продали в бордель и что с ним делали в этом месте. Сможет ли пережить заново всё то, что преследовало его в кошмарах вот уже много лет. Сможет ли не сломаться окончательно, отравленный своим страхом и болью, которые он непременно снова прочувствует со всех сторон. Некоторые могут его не понять. Они скажут: «Разве быть в борделе — настолько хреново?». Но такие люди не берут во внимание тот факт, что бордель этот переполнен детьми с такими же судьбами, как у Нама. Кроме детей там полно людей, которые сломались в процессе игры под названием «жизнь» — наркоманов, дающих себя за дозу, нищих, которые не нашли другого способа оставаться в живых. Список продолжался бесконечно, так как у каждого человека была своя история, которой он чаще всего делиться не намерен. Или не намерен, или просто не с кем. И все эти люди отдавали себя, своё тело, не получая взамен почти ничего, кроме боли. Что касается клиентов, посещающих такие места: они все могли быть описаны словом «извращенцы». Как ещё назвать тех, кто приходит туда? Они все таили в своей мерзкой психике любовь к экзотическим сексуальным практикам. Они не довольствовались садо-мазо, а уходили в те тёмные стороны человеческой сущности, которые лучше оставлять за семью печатями. И именно поэтому бордель господина Цу был одним из самых знаменитых. Потому что там действовало лишь одно правило — оставить в живых. Нельзя убивать. Всё остальное дозволено. А работникам нельзя было многое. Нельзя противоречить, нельзя отказываться, нельзя выходить за пределы борделя, нельзя допускать, чтобы внешний вид был не презентабельным, нельзя разговаривать с другими работниками… И ещё миллион таких же заповедей. И все эти правила Намджун знал наизусть. Он тяжело вздохнул. То, во что он сейчас добровольно собирается себя втянуть, было неописуемым дебилизмом, но он не видел другого выхода. Если он позволит Хосоку, брату, отправить Сокджина в тюрьму, то его там настигнет судьба похуже, чем у Тэхёна. Намджун не считал, что Тэ повезло, потому что Deceptio согласились взять его себе на пользование, защищая от остальных. Нет, но в этом всё равно были определённые плюсы для младшего. А Джин — не Тэхён. Он не придёт к самой опасной группировке и не попросит их о защите взамен на услуги. Он не сможет выжить в таких условиях, потому что содержит в себе тот непоколебимый стержень, которые все хотят сломать. И если Тэхён скорее добровольно согнётся, избегая самый ужасный исход, то Джин не сделает это. Не поможет согнуть свой стержень, оберегая его от поломки. И поэтому оберегать его должен Намджун. Единственный человек, перед которым Джин показал настоящего себя, позволил заглянуть за занавес и понаблюдать за тем, что происходит внутри, в царстве тьмы. Джун ещё помнил, как тот кричал и умолял после кошмарного сна, как постоянно пытался решить все свои проблемы в одиночку, не прося помощи у Нама, как потом в первый раз сам позвал. И то, как Джин открылся перед ним, заставило Намджуна хотеть его всего, без остатка, и хотеть его защитить. Поднявшись со своей койки и заметив отсутствие в камере Юнги, он посмотрел на спящего Тэхёна. Затем он умылся, почистил зубы и вышел, закрыв за собой дверь. Миссия — найти Джина. Намджун сперва пошёл к камере, в которой сидел старший весь предыдущий день. Джун надеялся всем сердцем, что Хосок выполнил свою часть договора и выпустил Джина оттуда, потому что не хотелось ещё раз идти к королю и пытать свою удачу. К королю… Как же всё это странно теперь. Настолько странно, что ему не хотелось думать на эту тему. Отказываться осознавать тот факт, что он предлагал собственному брату своё тело взамен на милосердие, было легче, чем копаться во всей этой неразберихе. Да, Намджун не знал, что он — его брат. Да, ничего не произошло, так как Хосок, к счастью, отказался. Но всё равно было неуютно. Джина в камере не было, и это уже к лучшему. Теперь остаётся только найти его и попрощаться. Точнее, для Джина это прощанием не будет. Он не узнает, чем купил его свободу младший. Ему не нужно знать. В столовую. До завтрака было ещё немного времени, и, быть может, Джина отправили туда. Но старшего не было в столовой, как ни в кабинете, медпункте и в коридорах тюрьмы. Остался ещё только один вариант, а Намджун уже чувствовал себя не по себе. Если его нет в помещении для отдыха, то будет плохо. Зайдя туда, он сразу же оглядел окрестности и увидел его. Джин стоял у стены, с руками, скрещенными на груди и взглядом, направленным прямиком на вошедшего парня. Джин же не знал, как сдержаться, чтобы не подбежать. Он не смотрел, он сканировал Намджуна на всевозможные повреждения, которые тот мог заполучить у управляющего. И взгляд сразу остановился на большом пластыре, покрывающем нос. Джин не мог больше стоять на месте, и поэтому он спонтанно подошёл к Намджуну, сказав: — Пройдите за мной. Намджун кивнул, без слов следуя за старшим. Тот быстро разобрал в голове все места, куда можно было бы пойти поговорить без лишних ушей и глаз, и в памяти всплыли те самые душевые, которыми в это время дня никто не пользовался. Они были, скорее всего, закрыты на ключ, но это не проблема. Оказавшись перед помещением, Джин вытащил из кармана связку ключей, быстро разыскал нужный и отпер дверь, пропуская Нама вперёд и сразу же запирая за ними дверь. Как только он сделал это, связка оказалась на полу, а сам он повернулся к Джуну, чтобы увидеть, как тот мягко ему улыбался. Джин подбежал к нему и вовлёк его в осторожный поцелуй, который Намджун быстро превратил в страстный. Он держал старшего за талию, в то время как тот зарылся руками в волосы Нама, прикрыв глаза. Отстранившись, первое, что спросил Джин, было единственным, что на данный момент вертелось в голове: — Что случилось с носом? — встревоженно погладил он его лицо, пальцами осторожно касаясь белого пластыря. — Чон тебе его сломал? Намджун мягко взял его ладонь в свою и поцеловал. — Он не сломан, лишь слегка повреждён — только и ответил он. — Ты как? Когда тебя выпустили? — Ближе к полуночи. Просто открыли камеру и выпустили, без объяснений, говоря только продолжать работать здесь, — он вглядывался в глаза Намджуна, ища в них намёк на то, почему это так произошло. — Может, ты разъяснишь? Намджун не хотел врать. Ему было больно смотреть в любимые глаза и знать, что он может их никогда больше не увидеть, но нельзя было говорить ему, что на самом деле произошло. Нельзя, потому что пойдёт за Намом в пекло, а, что ещё хуже, пойдёт к Хосоку. А это допустить было рискованно и глупо, не говоря уже о том, что противоречит самой миссии спасения Джина. — Я умолял его. Заплатил. И он тебя выпустил, — легко соврал он. Однако смотреть в глаза было выше сил. — Намджун… Но подозрения были сняты очередным поцелуем. Нам впивался в пухлые губы, чувствуя почему-то вкус клубники на них и пытаясь утолить свою жажду. Они как неисчерпаемый источник, но Джун всё равно не может напиться, всё равно тянется и требует ещё. И Джин щедро делился всем, что у него есть. У них воздух один на двоих, жар один на двоих, душа и жизнь. Потому что оба слишком долго пытались залатать свои сердца, раздавленные и порванные в крошки где-то на пути. Потому что наконец-то нашлись инструменты и тот, кто возьмётся за починку и не остановится, пока не сделает своё дело до конца. Намджун мягко подтолкнул Джина к первой попавшейся стене и снял его верх, не прерывая поцелуя и не останавливаясь ни на секунду. Он медленно опускался поцелуями вниз, изучая каждый миллиметр чужой кожи. И каждая родинка — открытие, яблоко адама, ключицы, почти незаметный шрам на левом плече. Хотелось запомнить всё без остатка, создать у себя в голове трёхмерную картинку, чтобы не сойти с ума без оригинала. Жизненно необходимо не забыть вкус, запах, мягкость кожи, теплоту дыхания и голос, этот голос, который на октаву выше, когда выстанывает его имя. Намджуну казалось, что он самоубийца, собиравшийся спрыгнуть в бездну, но научившийся летать. Тот ангел, который спас его душу, научил его летать, подарил крылья и затем пал с небес в его объятия. И, видит Бог, Намджун не хотел отпускать. Он не мог даже думать о том, что это, может быть, последний раз, когда он дышит Джином, когда касается. Нет, нельзя. Нельзя позволять себе сомневаться в своих действиях. Не сейчас, когда на шаг от правильного решения и на полшага от искупления. Принести себя в жертву — как поэтично. Он всосал возбуждённые соски и почувствовал мелкую дрожь чужого тела. Джин опять же зарылся руками в мягкие волосы и потянул Нама к себе, повторяя влажный поцелуй, не отпуская, словно всё ещё не успел утолить жажду. После этого младший опустился на колени и поцеловал пупок, снова вызывая реакцию и наслаждаясь этим. — Я люблю тебя. — Что? — либо не услышал, либо хотел услышать ещё раз Джин. — Я тебя люблю. Только тебя. Навсегда, — повторил он и почувствовал, как Джин опускается на колени рядом с ним. — И я тебя люблю. Навсегда. Уже не поцелуи, а просто крепкие объятия. Уже не страсть, а любовь, та самая, крепкая и бодрящая, как глоток чёрного кофе по утрам. И делиться теплом как смысл жизни, а мир пусть подождёт. Да и что такое мир, когда две вселенные в обнимку, когда слились в одно и представляют собой нечто большее. Нечто большее, чем судьба и нечто большее, чем мир. На парней внезапно обрушилась холодная вода. Они отпрыгнули в сторону и зашлись от смеха, поняв, что Джин как-то умудрился спиной включить душ. Теперь они были мокрые, весёлые и холодные, но Намджун тут же потянул старшего к себе в кольцо рук, согревая и вдыхая запах мокрых волос, зарываясь в них носом. Джин не сопротивлялся ласке и лишь улыбнулся. — Дежавю. — Помню. И только размеренное дыхание и стук воды об пол. Что такое лишение свободы, когда твоя свобода греется у тебя в руках? Что такое тюрьма, когда вся твоя вселенная мягко дышит тебе на ухо?

***

Чонгуку вновь хотелось ломать и крушить. Ломать себя. И крушить себя же. Может быть, всё сложилось бы по-другому, не будь он столь некрасиво зацикленным. Может быть, он смог бы выстоять после элегантной пощёчины, которую ему выписал Юнги в виде показного секса с Тэхёном; может быть, он смог бы проглотить свою же кровь и встать с моральных колен, где он сидит вот уже некоторое время. Сидит и не может подняться. Даже, на самом деле, и не пытается по-человечески. Лишь костяшки кулаков в кровь стирает, ведя ненужный бой с каждым предметом в камере. Ему бы с достоинством плюнуть на всё, но не получалось. Каждый раз, проходя возле того места, откуда его, как какую-то шавку, выкинул Намджун, он вглядывался сквозь решётку, пытаясь не отдавать себе отчёта в том, кого он там хочет увидеть. Юнги ли, чтобы ещё раз с обидой и злостью наперевес отвернуться и отойти, или же Тэхёна, чтобы травить себя снова и снова, чтобы прожигать светлую макушку взглядом до того момента, как тот, ничего не понимая, повернётся и не увидит никого. Намджуна он не видел уже который день. И, если честно, ему это было не безразлично. Но он подавил в себе всё, только изнова и изнова возвращаясь всё туда же, где тянуло словно магнитом. До того момента, как Чимин не выдержал и пошёл за ним, подходя сзади и кладя свою ладонь на чужое плечо. — Довольно, Чонгук, — ни следа саркастичной улыбки, ни намёка на издевательство. Он в тот момент словно проснулся и увидел. Себя со стороны, Тэхёна, который замкнулся в себе, Юнги, который почему-то употребляет чаще прежнего. Чимина, который смотрел с жалостью в глазах на то, что осталось от Чонгука. Он проснулся и перехватил руку, сжимающую его плечо, тут же прижимая её хозяина к стене. — Не смей меня жалеть, — злость через край, а Чимин утопал в ней. — Так покажи мне, что тебя жалеть не надо, — простой ответ, но столько в нём отрезвляющей силы, сколько не содержится даже в пинке под зад. Чонгук ухмыльнулся и ему усмехнулись в ответ. Так же безумно, настолько же решительно. И теперь они оба тяжело дышали. Камера была похожа на поле боя, но в этой войне победивших не было, как, впрочем, и проигравших. Они были на одной стороне — Чимин, который уже пытается встать с койки и добраться до раковины, и Чонгук, молча натягивающий штаны и наблюдающий за попытками старшего. Уютную тишину нарушил нетерпеливый стон Пака, быстро перешедший в рык: — Дай руку, — он ёрзал и смотрел на младшего искоса. — Зачем? — притворился он дурачком. — Затем, что ты, блять, так меня отодрал, что я ещё неделю не смогу ходить, — оскал в ответ. — Так что будь добр и притащи меня к раковине, чтобы смыть твою ебаную сперму. Чимин ещё долго ворчал о том, что «нет бы кончить и потом разжать пальцы, сжимающие основание чужого члена, и позволить ему тоже дойти до оргазма, так Чонгук ещё и оттягивает этот момент, кусаясь и оставляя метки по всему телу», а Чон лишь усмехался и не отвечал, соединяя в себе порванные нити и завязывая их обратно Чимином. Тот стал лекарством, притом самым качественным, от боли. Обезболивающее оказалось на виду. Обезболивающее оказалось Чимином.