300 кругов ада.

«Слишком холодно. Юнги может простудиться, » — отстранённо подумал Хосок, поднимаясь со стула, уже почти приклеенного к парню. Он подошёл к окну и закрыл его, останавливая поток холодного воздуха в попытке освежить тёплое помещение своим дыханием. Затем Чон опять уселся обратно и взял руки всё ещё не реагирующего ни на что Юнги в свои. Холодные. Юнги всегда был холодным. Его ледяные руки иногда шутливо укладывались ничего не подозревающему Хосоку на самые неприятные места и тот дёргался, как ужаленный, под хриплый смех младшего. Эти руки с длинными пальцами идеально помещались в хосоковых, которые согревали. Хосок знал о неприятной привычке Юнги грызть ногти, когда тот нервничает. Сейчас же его ногти были однозначно изгрызенными, а руки Хосока не справлялись со своей задачей — холод не покидал рук Юнги. Он словно забрался глубже, под кожу, словно сам парень пропитался им. Нет. Хосок одёрнул самого себя и выпрямился, выпуская руки Юнги и бережно укладывая их под одеяло. Было тихо. Можно было услышать только тиканье многочисленных аппаратов, к каждому из которых был подключён младший. Но самый громкий звук издавал аппарат, наблюдающий за пульсом. Он словно отсчитывал время, и Хосок за это ненавидел это устройство. Никто не смеет решать за Юнги. Ни какой-то аппарат, ни наркотики, ни Хосок, ни судьба, ни сама смерть. Никто. Юнги сам решит, потому что он сильный. Он сильный, потому что умеет бороться, потому что будет бороться. Хосок резко перевёл взгляд на лицо Юнги. Кожа белее обычного, волосы чернели в диком контрасте с ней, словно пытаясь перечить всему, что происходит; губы суховатые, но всё так же идеальные, а глаза закрыты. И нет, он не выглядел умиротворённо. Все, кто говорил, что он выглядит спокойно, несли чепуху. Он выглядел напряжённо, как струна, даже неестественно. Потому что Хосок знал, как выглядит умиротворённый Юнги. Тот Юнги, который после ласк ложится возле старшего и обнимает всеми конечностями, прижимаясь и дыша чужим телом, воздухом, запахом. Тот Юнги, который в такие моменты не говорит, а лишь улыбается уголками губ. Да. В этом разница. Тогда он выглядел живым. Хосок уже в который раз опустил голову, будучи не в силах долго смотреть на Юнги. Он чувствовал вину. В первый раз его пожирало изнутри, крошило и кромсало, его уничтожало с каждой секундой. В первый раз он хотел повернуть время вспять, остановить вовремя и изменить ход событий, всё изменить, свои решения, себя. Хотелось вернуться и не допустить этого момента, когда единственный дорогой ему человек лежит напротив него в глубоком сне, а сам он сидит и ничего не может предпринять. Ни его люди, ни его власть, влияние, ни его «трон» не могли помочь Юнги. Всё было напрасно, потому что всё неважно, кроме того одного человека, которому он причинил боль. И ведь знал, что причинит, но не придавал этому значения. Ничего, думал он, заживёт. Не зажило. А съело заживо. Съело так, что оставило лишь еле бьющееся сердце и холодеющее тело. А вот за это Хосок ненавидел только себя. Урод. Тварь. Моральный изгой. Ублюдок. Он бы всё отдал, чтобы Юнги посыпал его раны этими солёными с горечью словами. Чтобы ударил, чтобы избил из него боль, чтобы вернул ему хоть часть того, что он сделал ему. Он бы лежал покорно, пока тот выбивал бы из него душу. Он бы всё вытерпел, только бы Юнги поднялся с этой осточертелой больничной кровати и открыл глаза. А потом что угодно. Потом хоть собственная смерть, плевать. — Юнги… — прошептал он, роняя голову на свои руки. Ему не хотелось есть. Не хотелось пить. Не хотелось видеть, слышать, чувствовать. Как это хорошо, наверное — не чувствовать. Нет эмоций, нет чувств, нет боли. И лишь сладкое многообещающее ничего. Но нет. Он должен ощущать, прочувствовать всё сполна. Может быть, так Юнги даёт ему сдачи? За всё то, через что заставил его пройти. Да если так, то Хосок готов был прожить хоть сто жизней с этой болью, только если он будет знать, что Юнги будет в порядке. Что он после этого проснётся, как в той сказке о спящей красавице. Хосок хотел лишь Юнги, и уже ничего кроме него не представляло важности. — Юнги, малыш мой, — тихо выговорил Хоуп, снова укладывая холодные руки в свои. — Может быть, ты меня сейчас слышишь. Я хочу верить, что это так, и что ты сейчас еле сдерживаешь себя, чтобы не прыснуть из-за того, что я тут вроде как монолог решил тебе составить, — он грустно улыбнулся, поглаживая пальцами костяшки рук Юнги. По окну забарабанили капельки дождя. Хосок бросил мимолётный взгляд на грозу и снова сосредоточился на Юнги. Тот любил дождь, потому что в такую погоду меньше было заказов и реже надо было выходить на улицу. Это было неписаное правило и Мин его свято придерживался, ссылаясь на то, что дождь на самом деле промывает улицы от мусора. И под этим понятием он имел в виду не фантики и окурки. Он имел в виду людей. Улицы становились мрачнее и пустынней, и он обожал за этим чудом наблюдать, словно отслеживая каждую капельку дождя и подсчитывая, сколько раз эти самые капельки падали на голову очередному случайному прохожему, будто напоминая, что ему не место на улице в такую погоду. — Юнги… — Хосок не мог собрать себя воедино, чтобы сказать слова, что рвались наружу. Он сглотнул и облизнул пересохшие губы. — Я… Я смотрю сейчас на тебя и понимаю, каким же идиотом был. Я не ценил тебя так, как должен был, не оберегал, а только делал больно, я… Ты… Ты не представляешь даже, насколько сильно я бы хотел сейчас поменяться с тобой местами. Но я знаю, что не заслужил этого. Ты сказал, что молился, но высшие силы не помогли? Я тоже пробовал. Вчера, позавчера, день до этого. Я, как самый большой верующий, опускался на колени перед той маленькой иконой, что стоит в углу, и молился, то и дело поглядывая на тебя и ожидая, что ты очнёшься. Правда не знаю, кому молился, потому что никогда не учился религии. Наверное, я молился всем сразу. Но никто не откликнулся и ты не проснулся. Ты был прав. Им нет дела до нас. Скорее всего, мы просто слишком погрязли в дерьме этой жизни, слишком много вреда причинили, слишком сильно грешили. И поэтому способны спасти лишь друг друга. Хосок поцеловал его руки и уткнулся в них лицом. — Но у меня почему-то не получается. Ты не просыпаешься, и это значит, что я не справляюсь. Прости меня. Господи, малыш, я такой дебил, — прошептал он. — Я такой дебил. Слишком упивался властью и не понял, что мне она не нужна на самом деле. Потому что она не может помочь вернуть тебя, а это то, что я хочу. И ничего больше. Только это. Знаю, что многого прошу и у тебя, и у высших сил, и у чёрт знает кого, но я распадаюсь, малыш. По кусочкам. Спасибо Чимину, — Хосок внезапно горько усмехнулся, вспоминая розоволосую голову, постоянно вырастающую словно из-под земли. — Он тоже за тобой присматривает. Чимин тут, когда я сплю и тут, когда я не могу больше. Малыш, ты прекрасен, даже так, но иногда я просто не могу. Я ломаюсь, и эти кусочки только ты сможешь собрать воедино. Чимин эти кусочки подбирает, клеит, приклеивает. И нет, я не заставил его, не приказал. Даже наоборот, я сказал ему уходить и строить свою жизнь, вместо того, чтобы тратить время на нас. Знаешь, что он мне сказал? «Нехуй говорить мне, что делать». Но я благодарен ему. Правда. Хоть и не умею это показывать. Да и мне спокойно, когда он за тобой наблюдает. Кажется, у него есть к тебе чувства. Ко мне… Не знаю. Но это неважно. Главное, что он тоже не сдаётся и верит. Мы верим в тебя, Юнги-я… Голос подвёл и Хосок притих, слушая звуки аппаратов. В голове была путаница, и каждая мысль словно жаждала власти над его разумом. Он не знал, как продолжить, но он понимал, что надо. Если Юнги слышит, если… Если ещё борется, то он должен знать. Он должен знать его сторону истории. — В детстве, я… Я был золотым ребёнком. Странно, да? — он криво улыбнулся. — Но отец никогда мной не гордился. И с того дня, когда мама ушла с другим, с отцом Намджуна, мой отец превратился в чудовище. Он словно наказывал меня за то, что существую. Сперва я не понимал, за что. Потом я понял. Он хотел стереть из меня всё то золотое, что во мне было, заменить чёрным, густым чёрным, который прожёг душу. Любовь на ненависть, радость на злость, доброту на кровожадность, милосердие на безжалостность. Он постепенно превращал меня в того, кем я являюсь сейчас. Помню, в тот день мне показалось, что случайно встретил друга. Он был светлым, в то время как я был мрачным. Своего рода инь и янь. Но оказалось всё не так. Он был наследником криминального престола, на который отец позарился. Знаю, что меня это не оправдывает, но я был лишь пешкой. Пешкой во всей этой игре жизнями, в результате которой остался лишь я. Я и трон, на который отец посмертно приказал мне сесть. И я сел. И остался. Юнги, я остался и даже полюбил это место. Много власти, контроль, всё идеально. Но из этого пазла выбилась одна составляющая. Ты. И весь пазл в ничто. Из-за тебя у меня всё пошло к чертям, но я благодарен тебе за это. Мне не нужна корона. Мне не нужно подчинение, не нужны власть и контроль. Ничего из этого. Мне нужен мой малыш, который сейчас лежит и всё никак не открывает гла- Хосок резко прервал себя на полуслове и вскочил, отходя к стене и впечатывая в неё кулак. Слёзы. Он глотал их, чувствуя на языке соль, он пытался остановиться, но не получалось. Его сразило наповал осознание, что он хотел оправдаться. Оправдаться! А оправдания его поступкам не было. Он заслужил всё то, что происходит, заслужил всю боль. Но Юнги ведь не заслужил. Почему тогда Юнги сейчас борется за жизнь, а Хосок живой, дышит? Надо, чтобы наоборот. Всё наоборот. — Юнги, я люблю тебя, — отчётливо произнёс Чон, вновь подходя. — Я тебя люблю. Очень сильно, разрушающе, навсегда. Я не оставлю тебя одного, никогда, ни на том свете, если ты решишь туда отправиться. Мы вместе покорим мрак, мы превратим его в свет. Я пойду туда за тобой. Обещаю. Клянусь.

***

В палате, кроме всего прочего, были две кровати и между ними один стул. На кроватях лежали Намджун, которого только что снова почти выкупали в антисептике и разного рода лечебных мазях, до этого дав обезболивающее и ещё что-то, и Чонгук, который уже очнулся и старался не двигаться, всё ещё привыкая к факту, что у него два огнестрельных ранения. Что касается этих ранений, с ними пришлось разбираться хирургическим путём, благо врачи очень быстро среагировали и всё сделали, как надо. А между этими кроватями, на том самом стуле, сидел уснувший Джин. Он «только прикрыл глаза на минутку», но уже через эту самую минутку его голова опрокинулась на спинку стула, а дыхание выровнялось. Намджун только и ждал этого момента, чтобы понаблюдать за таким спокойным лицом старшего. Он повернул к нему голову и изучал каждый миллиметр чужого лица, подрагивающие ресницы и полные губы, гладкую кожу без видимых изъянов. Он был идеален, и Намджун не мог поверить своему счастью. Ведь ещё за день до этого он лежал на полу в углу какой-то комнаты и молился, чтобы произошло чудо. То самое, в которое он не верил. Он собирал себя по кусочкам, то и дело нарываясь на недостающие части, и только ждал, когда же всё на самом деле закончится. Ведь должно было, так? Но судьба распорядилась иначе. И он не считал, что заслужил. Нет, чёрт, он не заслужил такое счастье, не заслужил второй шанс на жизнь. Людям вторая жизнь не даётся. А вот он её получил. Получил и не собирался отпускать. Ведь этот самый шанс пришёл и убил его кошмар, превратил самим своим существованием тьму в свет, дал крылья. И пусть Намджун не зашил все свои раны. Не залатал душу и не залечил тело. Но теперь все недостающие кусочки нашлись. Быть целым — это же так хорошо. Хорошо, потому что вместе с Джином. Потому что только так, и никогда не будет по-другому. Потому что Нам любит. И его любят в ответ. — Ты его разбудишь своим пристальным взглядом, — присвистнул Чонгук, пытаясь всё же сдвинуться с места, но получая только порцию боли, несмотря на обезболивающие. Намджун тут же перевёл взгляд на младшего. — Ты как? — лишь спросил он, всматриваясь в его наполненные болью движения. — Как видишь, — он всё же перестал двигаться, наплевав на нереально сильное желание повернуться на бок. — Прости. — За что конкретно? — хмыкнул Чон, не желая облегчать главарю задачу. — Ну, — замялся он, криво улыбнувшись. — Сперва за то, что из-за меня сейчас не можешь сдвинуться с места. А затем за то, что был козлом и сделал глупость, исключив тебя из группировки. — Первое — не твоя вина, я сам решил пойти за тобой вместе с Джином, — он кивнул самому себе. — А второе — уже сложнее. Намджун приподнялся в кровати и твёрдо посмотрел в глаза младшему. — Я так и думал. Но несмотря на то, что ты не простишь меня, только выслушай, — он одержал паузу и после кивка Чонгука продолжил. — Deceptio сейчас на очень шаткой почве. Я больше не гожусь в главари, а Юнги не захочет… — Хён в коме, — отрезал Чон. Повисла тишина, в которой Намджун только открывал и закрывал рот, пытаясь выдавить хоть слово, но звуки не покидали его рта. Да он и не знал, что хотел сказать. Он хотел спросить, правда ли. Хотел услышать, что шутка, что отвратительная шутка, что ложь, да что угодно. Что угодно, кроме правды. Потому что это невозможно. Юнги не мог быть в коме. Он не мог. Как? Почему? Когда? — Передозировка, — ответил на повисший в воздухе вопрос Чонгук. Передозировка. Слово набатом стучало в мозгу, превращая каждую мысль в пыль. Передозировка. То самое слово, которое он ненавидел больше всего на свете, слово, причина которому наркотики. Наркотики, которые он ненавидел до глубины души, но продавал и употреблял. Вместе с Юнги. Они уничтожают всё. Но человек это поздно осознаёт. Юнги поздно осознал. — Где он? — выдавил Джун, еле двигая внезапно высохшим языком. — В этой больнице. Только на другом этаже, там, где полиции уже, как я слышал, нет, в отличие от нашей палаты, — ответил Чонгук. — Если будешь навещать, когда у тебя получится встать, знай, что там Хосок. Постоянно. — Так вот почему он не отвечал, когда я звал его… Юнги в коме, — Намджун тихо взвыл, вконец полностью обработав эту новость. И это казалось чудовищно невозможным. Подлой игрой судьбы, её ответом на попытки защититься от смерти властью и охраной. Но Намджун теперь ещё острее понял необходимость сказать Чонгуку то, что намеревался. И поэтому он приказал себе успокоиться, несмотря на то, что хотелось кричать изо всех сил, хотелось биться головой об стену и снова оказаться во тьме, там, вместе с Юнги. — Чонгук, — Нам опять к нему повернулся и твёрдо, хоть и чуть надломленно, продолжил. — Наша группировка… — Твоя с хёном группировка, — поправил тот. — Нет, наша, — всё-таки настоял он. — Она может рухнуть или попасть в руки не тому человеку. Я знаю, что не вправе просить тебя о таком, но… — пауза была для того, чтобы Намджун посмотрел младшему в сузившиеся глаза. — Возьми управление над группировкой. — Нет. — Я предполагал, что ты так ответишь. Но я всё-таки опять тебя прошу. Это то, над чем мы так долго старались, что создавали из ничего. Я полностью отказываюсь от всех на неё прав, выгони меня и из рядов подчинённых, если хочешь. Заставь публично извиняться. Как тебе будет угодно. Только, пожалуйста, стань главарём. Ты — единственный, за кем все пойдут и кто заслуживает этого. Чонгук слушал Намджуна и в нём бушевал бой. С одной стороны, он обещал себе никогда больше не возвращаться, даже если его будут звать. Намджун сказал в тот день то, что хотел, и не было кнопки «удалить», и не было перемотки событий. Но с другой стороны он понимал, что происходит. Какая ситуация повисла над группировкой и что будет, если один из водителей не сядет за руль. Она умчится в пропасть, утягивая за собой всех. И как бы сильно Чонгук ни хотел не ввязываться опять в это дело, как бы сильно ни хотел отказаться и наблюдать за падением всей группировки и в частности Намджуна, он знал, что не мог. Потому что в нём ненависть была слабее всего того, что чувствовал. — Я согласен, — ответил он. — И мне не нужна месть, просто чтобы ты знал, оставайся на каком хочешь месте в группировке. Но это не значит, что я когда-либо прощу. — Спасибо, — устало улыбнулся Намджун, кивнув. — А нельзя тебе вообще её покинуть? — вдруг раздался ещё голос, к источнику которого все мигом повернулись. Джин только проснулся и услышал последнюю часть разговора, которая была достаточной для того, чтобы собрать воедино картинку того, что происходило. У него перед глазами всё ещё пистолеты в борделе и тела, падающие мёртвым грузом на землю, поражённые пулями. У него перед глазами весь ужас, который он испытал, ввязавшись в дела группировок. Дни в камере, когда свобода висела на волоске, только потому что не того зацепил. Боль Тэхёна, которая передавалась старшему каждый раз, когда тот её видел. Криминал, игру с которым он проиграл. — Котёнок, — Намджун протянул к нему руку и Джин взял её в свою, сжимая. — У меня в полиции такое досье, что даже в мусорщики не возьмут. Я не хочу висеть у тебя на шее. — Я за двоих буду работать, — посмотрел Джин на него умоляюще. — Только уйди, пока есть шанс. Прошу тебя. Намджун обессиленно посмотрел на младшего, который откровенно не завидовал ему. Чонгук покачал головой и подал голос: — А если он будет работать на меня под прикрытием? Джин повернулся теперь к нему. — То есть? — У него не будет никакого конкретного с криминалом контакта, — объяснил он, выдумывая на ходу совершенно новое рабочее место. — Он лишь будет сидеть дома и передавать мне время от времени важную для группировки информацию, которую заметит. Намджун поднял обе брови в недоумении, но Джин, подумав с минуту, ответил: — Так, ладно, только если так, — он повернулся как раз в тот момент, чтобы заметить облегчение на лице бывшего главаря и усмехнуться. — Мистер «я не буду висеть у тебя на шее». Намджун готов был расцеловать Чонгука за то, что вышел навстречу и спас. Спас сейчас, спас вместе с Джином от Цу. Просто спас. Он ещё раз поблагодарил его, и тот кивнул, закрывая глаза и погружаясь в свои мысли. А Намджун тогда посмотрел мягко на Джина и спросил: — Выспался? — он приподнялся и поправил выбившуюся прядь волос Джина, нежно затем проходясь ладонью по его щеке. — Мхм, выспишься тут, — проворчал он, подставляясь всё же под ласки. — Джин, вас с Чонгуком могли убить. — Знаю, Джун, но мне уже не десять лет, как и Чону, и это было наше решение, — старший устало на него посмотрел, прижимая его руку к своей щеке. — Почему ты не сказал мне, какова цена моей свободы? — Ты и сам знаешь, почему, — тихо и нежно. — Ты из-за меня попал за решётку. — Не… — Фактически, из-за меня, — он перебил. — И я не мог тебя потерять. Прости, что подвёл. Джин не стал его переубеждать, зная, что так их спор продлился бы в бесконечность. Он просто поднялся и навис над кроватью, целуя. Он так давно не чувствовал вкус любимых губ, что все слова отбрасывались на заднюю полку сознания и в голове оставалась лишь нежность. И да, он будет по ночам слышать пули и мат, ощущать под ногами тела. Но он знал, что Намджун тоже, и ещё хуже. И они прогонят тьму, заставят её бежать в страхе и никогда не возвращаться. Потому что минус и минус — это плюс, верно?