не забудь не забыть

you left me in the car there to think about the long hair I held when I was sober. like the pace of it all when you tear me out.

      Чудеса случаются, тем более — в Сиэтле, но Густав, должно быть, попросту вышел из того возраста, когда ждёшь чего-то необыкновенного.       Последнее чудо на памяти Густава — Людвиг, крепко державший его за руку на заднем сидении мчавшегося сквозь ливень такси. На глянцевитом гладком асфальте были смутные отражения — лиловые, красные и жёлтые, — и за стеклом мелкие дроблёные осколки яркого света сталкивались с крупными дождевыми каплями. Живые, такие настоящие краски расцветали в вязкой, влажной темноте цветами. Другие автомобили, проплывая мимо, разрывались стальными грозами и исчезали. И всё в тот вечер было прекрасно. Прекрасно и бессмысленно, когда торжествовала красота самых обыкновенных вещей, и Людвиг медленно, как будто бы боясь быть отвергнутым, склонял голову к чужому плечу. Он говорил что-то о симпатии, путался в собственных словах, но не потому, что лгал, а потому, что был как никогда честен, и эта честность давалась ему тяжело. Густав забрал все его страхи и с поразительной лёгкостью отбросил их прочь, в пустоту, одним лишь мягким и долгим прикосновением тёплых пальцев к тонкой шее. Людвиг ластился к его руке, точно слепой котёнок.        — И я тебя — тоже, — ответил Густав, разобрав в сбивчивом шёпоте мучительно откровенное "люблю". И в тот момент, как и много позже, это было правдой, не требующей доказательств.       А потом был пустой гостиничный номер, где Людвиг без всякой спешки снимал с себя мокрую насквозь одежду. Густав, сидя на краю кровати, смотрел на него со спокойным восхищением, смотрел, как двигаются острые лопатки. Считал многочисленные родинки и всё время сбивался, ловя себя на мысли о том, что ничего красивее в жизни не видел.       Когда Людвиг обернулся и, преодолевая милую застенчивость, подошёл ближе, Густаву захотелось запомнить всё. Буквально всё. И особенно — то, как волосы Вальберга прядками прилипали к его порозовевшим щекам и белой-белой шее, доверчиво и беззащитно подставленной Густаву. Как с улицы тянуло холодом, и как в комнате пахло дождём и нечаянно разлитым вином, и как Магнуссон чувствовал себя бессмертным. Ему легко было поверить, что эта ночь не закончится, и они всегда будут с Людвигом молоды и безрассудны (что в действительности так не похоже на самого Густава ни тогда, ни теперь).       Запомнить — все эти прикосновения электрическими разрядами по коже, поцелуи до боли, до покрасневших и немного саднивших губ, на которых был вкус Людвига. Сохранить в шкатулке памяти — развороченную постель, искусанные плечи, сумасшедшее желание быть с Людвигом, быть в нём, и всего-навсего — быть, остро ощущая каждое мгновение. И потом — переданную из руки в руку сигарету, её болезненно тлевший в темноте огонёк и зябко кутавшегося в чужую толстовку Вальберга.       Они курили одну сигарету на двоих, потому что Густав свои сигареты, по привычке спрятанные в заднем кармане джинсов, потерял где-то в такси. В теории — можно было пойти и взять у Клемента. В теории — это всего лишь двухминутное отсутствие. Но Магнуссон той ночью не захотел уходить, и тем самым он был бесконечно прав.       Прав в самый первый и последний раз. Потому что всё, что Густав делал после, — уходил, твёрдо зная, что его ждут и будут ждать столько, сколько понадобится. Такой уж он человек — начинает задыхаться, когда кто-то, пусть даже самый любимый и нужный, оставляет ему всё меньше и меньше личного пространства. И для того, чтобы дышать снова, приходится искать уединения и на время пропадать, забывая о длинных волосах и невинно распахнутых глазах. И всё шло по проклятому замкнутому кругу. У Густава — от отчаянной, нездоровой тяги металлом вплавиться в чужое тело до безразличного, но полностью осознанного и заранее спланированного отрицания. У Людвига — от фиолетовых собственнических меток на нежной шее до по-зимнему холодных рук, бессильно опущенных в шведский талый апрель. Вечная весна в ожидании замершего на пороге лета. Смутное полу-счастье, разбавленное светлой печалью и тревожным предчувствием беды. Туманный взгляд из-под светлых ресниц. Непроизнесённое ни разу «останься», прошивающее пространство серебряными нитями.       Густав и не думал, что Людвиг однажды перестанет понимать его и, устав, наплюёт на всё. Это было летним утром. Это было после ещё одного длинного месяца порознь. При встрече Людвиг не улыбался. Густав хорошо помнит его холодную отстранённость, когда хотелось Людвига мягко взять за подбородок, заставляя поднять лицо, а затем заглянуть ему в глаза и сказать: «Ну, улыбнись же, мой мальчик, мой нежный-нежный мальчик». И он бы улыбнулся по-настоящему, без затаённой тоски, и всё пошло бы иному сценарию, но Магнуссон не сделал того, что нужно было сделать ради них обоих, и уже в следующее мгновение Вальберг был ничьим. И цветы, вплетённые Густавом в его волосы, не значили больше ничего.       Людвиг и сейчас ничей. Весь в себе, в своих мыслях, которыми не с кем и незачем делиться. Остриг волосы, которые Густаву так нравилось перебирать, и будто бы даже повзрослел. Но его рука в руке Артура — по-прежнему какое-то досадное недоразумение, которое при всём желании не спутать с реальностью. А реальность такова — Людвигу Густав снится до сих пор. И когда Артур обнимает, Людвиг невольно думает о том, что делает он это почти как Магнуссон. Почти. И это худшее. Потому что стоит Густаву позвать, и Людвиг опять будет любить его отчаянно и бесповоротно, как той далёкой ночью. Одного лишь жаль — Густав не позовёт.       Вальберг курит у открытого окна. Артура рядом нет, и нельзя сказать, что без него плохо. Во всяком случае — не хуже, чем обычно. Людвиг знает и другие дни, куда более одинокие, поэтому жаловаться ему не на что. Хорошо вообще, что есть кто-то вроде Артизи. Кто-то, кто умеет ни о чём не спрашивать и целовать так, что ненадолго забываешь обо всём.       Второй этаж. Ветер носит по улице обрывки чужих разговоров и украденных где-то мелодий. Людвиг смотрит вниз, бездумно наблюдая за суетой возящегося с багажом гостиничного персонала. В какой-то момент он забывает поднести к губам сигарету и затянуться, потому что там, внизу, мелькает знакомое лицо. Густав останавливается, чтобы поговорить с кем-то. Людвигу, в сущности, наплевать, что именно он здесь делает. Людвигу бы не упустить ни одного движения.       В голову приходит глупая мысль о том, что Густав обязательно заметит его, если поднимет глаза. И всё будет в порядке.       — Посмотри вверх, если любишь меня. Посмотри вверх, — Людвиг и сам не замечает, как шепчет эти слова, сосредоточенно всматриваясь в вычерченные солнцем линии. Он напрасно ждёт, что самообман превратится в нечто большее, чем банальное разочарование. Кусает губы. Хмурится.       В тишине раздаётся щелчок открывающейся двери. Может быть, неслышный в любое другое время, но сейчас — до отвращения громкий. Людвиг знает, что это Артур, и тушит сигарету в уже переполненной пепельнице (а ведь въехали вчера). Здесь его и застаёт Артур с объятиями. Благо, Магнуссона он не замечает внизу.       Густав чувствует на себе чей-то взгляд, и от этого ужасно неуютно. Он оглядывается. Люди вокруг выглядят занятыми чем угодно, но только не дотошно-внимательным рассматриванием незнакомцев. Его собеседник улыбается с лёгким недоумением. Наверное, показалось.       Взгляд невольно тянется выше, к балконам и открытым окнам, в одном из которых как будто бы мелькает профиль Людвига. Густав качает головой. Чушь какая. Даже если бы это действительно был Вальберг, то дальше что? Неужели сказочное воссоединение и, в конце концов, настоящее, а не разбавленное полынной горечью, счастье? Бред какой. Чудеса случаются, тем более — в Сиэтле, но не с теми, кто в них отвык верить.       И Густав забывает о Людвиге больше, чем Артур сможет когда-либо узнать.