не забудь не забыть

      Илье снятся странные сны.       Илье снится, как мимо проплывают тёмные стены коридоров. Узкая полоса света стелется по лестнице, ступени которой будто исчезают где-то позади: попытайся отступить и провалишься в никуда. По полу юркими змеями скользят тихие шорохи, и в тупике, грубо срезанном слишком ярким неоновым сиянием за окном, возникают какие-то смутные, непонятные, но завораживающие очертания. Тени двигаются порывисто, как будто в сумбуре неизбежного прощания, и склоняются друг к другу резко, почти на изломе вычерченных светом линий.        Он не решается подойти и смотрит издалека, чувствуя себя вором, едва-едва не попавшимся на месте преступления. Илья, в сущности, и есть вор. Крадёт чужую тайну, чужое счастье, чужое — всё. Становится частью того, что для него не предназначено переменчивой судьбой. Не предназначено лишь потому, что он безнадёжно опоздал, и ладони, которые он должен был греть, легли на чужие плечи.       Илья знает, что его не должно быть здесь, и от этого ему становится больно физически — ноет, давит и мечется беспомощное что-то в тесной клетке рёбер. Но весь мир, половинчатый и разбитый, — клетка, и сквозь прутья этой клетки порой можно увидеть небо. Пусть даже бесцветное, пусть изрезанное обледенелыми линиями проводов, но всё же — небо, к которому по-детски наивно хочется тянуться в самые худшие дни.       И вдруг кто-то, живущий под другим небом, протягивает ему руку, белую-белую в холодном, дрожащем полумраке, и зовёт по имени.       Илье снится собственная перевёрнутая вверх дном квартира. Постель вся измята, разворочена, словно кто-то, выстрадав тысячи одинаковых, монотонных дней, намеренно искал неразберихи. Бардак снаружи. Бардак внутри. По стенам плывут причудливые тени. Ночь падает в прозрачное утро.       Он мечтал проснуться с Резолем в одной постели, но совсем не так, как сейчас, когда между ними — чужой жар и чужой запах. Чужая жизнь.       В зеркале отражается спина Резоля, вся в лиловых отметинах, и к ней до одури хочется прикоснуться, но Илья боязливо, как наяву делал уже сотни раз, отдёргивает руку. Пальцы с трудом сжимаются в кулак — грозят открыться неровные порезы, горят ссаженные костяшки, ломит ушибленные запястья. Илья замирает. Чужое присутствие ощущается острее, чем боль. Сквозь шторы, захваченные по краям чем-то тёмным, прорисовывается силуэт.       Илья рывком встаёт с кровати, идёт прямо по осколкам, блестящим дождём осыпавшимся на пол, и выходит на балкон. Там — Кушнарёв, совсем раздетый, тёплый после сонных объятий, не стесняясь нисколько и не пытаясь спрятаться от взгляда Ильи, курит. Щурится то ли от дыма, то ли от непрошеной солёной мути на ресницах. Прячет горькую усмешку в раскрытой ладони.       — Не бойся уже. Прикоснись к нему, — говорит Рома глухо. — Он ведь и твой тоже. Может быть, даже больше твой, чем мой. Твой — по праву. Мой — по случаю.       Илья молчит. Он понимает, что такое Кушнарёв может сказать только в его воображении. Рома ведь не отпустит никого, не освободит от проклятья своих чёрных глаз, не прекратит мучить никогда. Ему нужна такая любовь, чтобы до крика, до последнего вздоха, до погружения на самое дно, и, Боже, Фоминок готов всё это дать.       Илья хотел бы ненавидеть Кушнарёва, хотел бы желать ему худшего, но за последние месяцы случилось непоправимое. Резоль теперь без Ромы не способен быть целым, а значит — попросту не способен быть. И пытаться их разлучить — всё равно что резать по живому.       — Ты знаешь, я не уйду, — продолжает Кушнарёв. — Но ты можешь остаться с нами.       Илье снятся странные сны. В них всегда трое. И даже если Кушнарёва рядом нет, если его смешливые глаза ничего не видят, Фоминок несёт в себе, как по весне подхваченную простуду, что-то от него.       Но хуже всего не то, как Илья привыкает к этому. Хуже всего то, как сны перестают быть снами. То, как при свете дня двое становятся единым целым.