не забудь не забыть

      Китай — странное место. Даже после стольких поездок сюда — странное. Странные люди. Странная еда. Странные совпадения.       Ни к чему из этого Артур не успел, не сумел и, если честно, попросту не захотел привыкнуть. В редкие свободные минуты он выходит на улицы, оглохшие от собственного шума, и все кажется ему каким-то нереальным.       Людвиг вот тоже.       Вне арены они видятся редко, и каждый раз — по нелепой случайности, которая будто бы остаётся некой контрольной точкой без всякого продолжения. Артур знает: он никогда не был внимательным и никогда не искал тайных знаков, а значит, не стоит удивляться, если точки вдруг соединятся между собой линиями, по которым в итоге кто-то невидимый пустит ток.       Артур и не удивляется, когда ловит себя на давно стёршихся из памяти словах. Почти не удивляется. «Zai is so stupid and annoying».       И откуда оно опять взялось? Писал ведь столько раз. Писал. Писал. Тогда думал, что забыл. Или забыл, что тогда думал. Сложно. Очень сложно. И только Густав, потрепав по плечу, говорит немного лукаво:       — Ладно ещё жаловаться на соседа по номеру, но жаловаться на него после стольких лет, когда вы не видитесь и не общаетесь… Артур, пора вырасти.       Густав, если что, прямо сейчас открывает ящик Пандоры. Густав, если что, нихрена об этом не знает. Или знает, даже слишком хорошо знает, и именно поэтому так прицельно бьёт по извечно больному. Артур огрызается:       — Вырасти или состариться, как ты?       — Ну до старости тебе далеко, — смеётся Густав. — Да и Людвигу тоже.       Неизвестно откуда пришедшее раздражение заставляет быстрее доесть и пойти спать. По крайней мере, Артур надеется, что спать, а не перекапывать, как когда-то, в шутку отправленные Людвигу сообщения.       «Я люблю тебя» за два часа до чужого рейса в Европу, может быть, действительно плохая шутка, но правда из этого ещё хуже.       Артур вспоминает всё и, как назло, вспоминает именно тогда, когда времени на это нет.       Между играми и тренировками он топчется по номеру и не может найти себе там места. В сущности, жизнь — здоровенный калейдоскоп: каждый раз он показывает новую картинку, но — с одними и теми же элементами. Удивительно, конечно, что простое движение даёт такое разнообразие. Удивительно, конечно, что старое так легко складывается в якобы новое.       Вот, например, стоят две кровати. Артур знает, что раньше их не пришлось бы сдвигать: во-первых, палевно, а во-вторых, Людвиг всегда умел прямо-таки идеально помещаться на краю, чтобы и самому не свалиться, и Артура на пол не спихнуть.       Сейчас такое не прокатит, потому что кто-то встряхнул калейдоскоп. Артур этому затейнику (себе) руки бы оторвал.       Не страшно ведь, что Людвиг перестал быть тем, кто почти не занимает места и умудряется засыпать в самых неудобных позах. Не страшно ведь, что Артур перестал быть тем, кто может вытерпеть противную дрожь в руке, затёкшей под тяжестью чужой головы. Страшно, что Людвиг перестал быть тем, кто поворчит, придурком назовёт, а затем всё равно уткнётся острым носом в плечо Артура. Страшно, что Артур перестал быть тем, кто на «придурка» нисколько не обидится и в ответ лишь прижмёт к себе крепче.       Страшно, что они перестали быть.       («я люблю тебя» текстом за два часа до рейса, и никогда — вслух).       Артур выходит из кабинки, практически оглохнув от рёва толпы, и бегло ищет взглядом Людвига. Всё в дыму. Всё в какой-то дурацкой ряби. Всё в помехах.       Людвиг — на другой стороне, на другой во всех смыслах, и Артур даже не пытается усмирить всколыхнувшуюся в груди нежность, которой прежде никогда не знал. У Людвига волосы короткие. Черты острые и как будто постоянно недовольные. Плечи не такие узкие. И что с того? Ну что с того? Красота ведь всё та же. Холодная и немного надменная.       Рукопожатия быстрые, совершенно формальные, и лишь последнее из них — осторожное и — неожиданно — искреннее. Артур не думает долго (или не думает совсем, потому что «придурок», потому что «идиот», и «вообще»). Он по старой привычке, по паттерну, вбитому в подкорку, мягко тянет Людвига на себя и обнимает. Ладонь так знакомо ложится между чужих лопаток, которые когда-то целовал, и так знакомо задерживается там.       Артур, как никто другой, знает, что лёд можно растопить, а вот вечную мерзлоту — нет. Артур, как никто другой, знает, что одно от другого издалека не отличишь. Артур, как никто другой, знает, что ничего не знает.       Густав был чертовски прав: пора вырасти, но если «вырасти» означает «потерять Людвига», то Артур предпочтёт навсегда остаться ребёнком, капризным и тупым ребёнком, идущим на поводу у своего «хочу».       Он хочет всё и сразу.       Он хочет Людвига назад.       Он хочет «я люблю тебя» за два часа до рейса, но — совместного.       (как будто это возможно).