Уголёк

      — Я не готов, Павл Алексеич, — неохотно объявил Егоров, привычно коверкая имя учителя. Крупный, высокий парень, уже пару лет назад переросший не только всех одноклассников, но и классного руководителя, мялся и виновато отводил взгляд.       — В чём дело, Егоров? — как можно строже поинтересовался Паша, с трудом удерживая себя от улыбки. Уж очень потешно Егоров выглядел, упорно уставившись на носки своих ботинок и что-то недовольно бормоча под нос. Пашу вообще всегда веселила эта презабавная метаморфоза, происходившая с нагловатыми и не в меру языкастыми подростками, стоило речи зайти о невыполненной домашней работе. — Что ты там шепчешь? Так старательно матерился на перемене, что голос пропал? — в классе послышались сдавленные смешки, а Егоров наконец-то вскинул на него полный смущения взгляд.       — Да вы просто зашли не вовремя. Я был в гневе.       — Ну-ну. Так что там с сочинением?       — Да ну Павл Алексеич! Вы меня на прошлом уроке спрашивали! Чё опять я-то? — заныл детина, заламывая руки от возмущения.       — А когда это я по расписанию начал спрашивать? — спросил Паша и устало вздохнул в ответ на обиженный вид Егорова. Выпускной класс, по восемнадцать лет балбесам, а всё туда же. Такие дети ещё. — Ладно, садись. Оценку не ставлю, но ты у меня теперь на мушке, Егоров, так и знай. Чтобы каждый урок письменную работу показывал. Пока на четвёрку не начнёшь работать, с живого не слезу, — Егоров обречённо опустился на место, проворчав что-то подозрительно похожее на «лучше б два поставил, козёл». Паша на это никак не среагировал. Пусть злится, если хочется, потом сам же благодарен будет. Толковый ведь парень, только ленивый не в меру. Но это дело поправимое. Свой подконтрольный класс в последний год Паша третировал нещадно, умудряясь при этом не ставить двоек. Пары в журнале не мотивируют детей, а, напротив, озлобляют их, вырабатывают интуитивное отвращение не только к преподавателю, но и к предмету. Не говоря уже о неадекватной реакции на успеваемость некоторых родителей. Паша ставил только положительные оценки, но лишь тогда, когда они были действительно заслуженными. Если не написал контрольную с первого раза — перепиши. Не переписал — попроси объяснить непонятное и перепиши ещё раз. И так до тех пор, пока материал полностью не усвоится. Сначала дети принимали это за слабость, мол, ха, бесхребетный препод ссыт поставить двойку. И многие пытались садиться на шею, принципиально ничего не делая и не пересдавая, полностью уверенные в том, что поставят и так. Но Паша таких бунтарей быстро ставил на место, благо, язык у него был подвешен ничуть не хуже, чем у его подопечных. До мата он никогда не опускался, кричать не кричал, и тем не менее ему всегда удавалось объяснить, что знать его предметы надо, и не ради оценок, а для себя. В конце концов, все мирились — надо так надо, а со временем многие действительно втягивались. Паша знал, что дети его если не любят, то уважают. Злятся, обижаются, пытаются хитрить, но в результате всё равно пишут сочинения, решают тесты и разбираются в рифмах Северянина. И постоянно, постоянно жалуются. Но жалуются не родителям или директору, а ему самому: «Павл Алексеич, ну вы вообще тиран! Три варианта прорешать… Это вообще законно?», и это уже кое-что значит. — Ладно, кто хочет прочитать своё сочинение? — класс подозрительно затих — то ли действительно никто не хотел отвечать, то ли бунтовали из солидарности к пристыженному товарищу.       — Павел Алексеевич, у нас сегодня контрольная по геометрии и лабораторная работа по химии, мы готовились… — наконец, отважилась заговорить Даша Маркова, отличница и активистка, уж она-то все работы писала на «отлично» и сдавала вовремя, так что Паша даже слегка растерялся. Если даже она не готова… Ну и что с ними делать?       — Хотите сказать, вы все пали в неравном бою с параллелепипедами, так и не добравшись до «великого и могучего»? — иронично спросил Паша, и двадцать пять радостных голов, уловив его приподнятое настроение, яростно закивали, вполне успешно изображая из себя китайских болванчиков. — Ну ладно. Тогда сделаете к следующему уроку, в нагрузку к тридцать седьмому и тридцать девятому экзаменационным тестам. Сколько времени у нас осталось?       — Пятнадцать минут… — дети смотрели на Пашу грустными глазами и изо всех сил изображали из себя умирающих лебедей. Вот же засранцы. Сколько раз уже проверено, что с Добровольским такие уловки не срабатывают, и всё равно каждый раз надеются… А с другой стороны, что с ними делать, если никто не готов? Да и урок последний. Да и Паше, в общем-то лучше бы оказаться дома побыстрее. Роберт хоть и умный ребёнок, но чересчур любопытный, мало ли куда он мог снова свернуть по дороге. Паша строго настрого наказал сыну идти домой и ни на что не отвлекаться, даром, что от школы до их родной многоэтажки было буквально двадцать шагов. Но это же Роберт, его даже угроза быть выпоротым не слишком впечатлила, он давно просёк, что отец его никогда не ударит, а недовольство и попытки воспитывать Роберт воспринимал со спокойствием удава, а потом мурлыкал примирительно: «Пап, ну, что ты злой опять? Я же ничего плохого не делал, только посмотреть подошёл», — и Паша невольно таял от наивного обаяния маленького подлизы. И всё же непреодолимая тяга Роберта везде залезть и со всеми поговорить Паше совсем не нравилась. Мало ли, что может случиться. Решено.       — Задание вы получили, можете быть свободны. Только потише, уроки всё ещё идут, — от умирающих лебедей не осталось и следа. В прямом смысле — подростков из-за парт словно сдуло, когда только вещи собрать успели.       Не успел Паша сложить в сумку тетради с контрольными, как смартфон завибрировал и, взглянув, на экран, Паша немного расслабился и перестал торопиться.       — Добрался без приключений? Почему так долго? — поинтересовался Паша, стараясь, чтобы голос звучал ровно. С таким ребёнком и до седины не далеко.       — Да, я дома, поставил пиццу разогревать, — с гордостью ответил телефон голосом Роберта. — С мальчиком по дороге познакомился, представляешь? Мы разговаривали.       — О, очень даже представляю, — не смог сдержать раздражения Паша. Зная Роберта, «мальчиком» мог оказаться как младенец в коляске, так и мужик лет под пятьдесят. — Что ещё за мальчик? О чём разговаривали?       — Да так, о разном… Только я забыл спросить, как его зовут, — расстроенно вещал Роберт, в то время как Паша уже стремительно приближался к дому с твёрдым намерением провести с сыном очередной серьёзный разговор по поводу знакомств с подозрительными людьми. — Я растерялся, потому что он был удивительный, и забыл спросить.       — И что же в нём было удивительного? — невольно заинтересовался Паша.       — Ну-у, он был очень большой. Почти как дерево, — в своей обычной загадочной манере принялся объяснять Роберт. — Только маленькое.       — Так большой он был или маленький? — рявкнул Паша, окончательно убедившись, что новый знакомый сына точно не был ребёнком.       — Большой, но не совсем. Как это слово, пап? Когда большой только вверх, — сын вины за собой явно не чувствовал и продолжал беспечно щебетать, не обращая внимания на грозный тон Паши.       — Высокий.       — Точно, высокий, — радостно подтвердил Роберт и, подумав, добавил: — А в ширину низкий.       — Худой, — машинально поправил Паша, закатив глаза. Он был почти уверен, что Роберт специально употребляет замысловатые, неправильно построенные фразочки. Ребёнком он был смышлёным не по годам, и со словарным запасом у него всё было более чем в порядке, и тем не менее, он периодически доводил отца до белого каления, выдавая ужасающие своей безграмотностью предложения. Не то, чтобы Паша был занудой, помешанным на правилах, но он, как никак, учитель русского языка, и это неизбежно наложило на него свой отпечаток. А вот зачем Роберт его провоцировал — было большим вопросом. Паша сильно подозревал, что его подговорила Ляйсан. Это же так смешно — выводить из себя и без того психически нестабильного после развода папочку. Ха-ха. Роберт добрый ребёнок, но маму всегда любил заметно больше и во всём её слушался. Впрочем, Паша злился из-за внезапного косноязычия сына только поначалу, а потом стал просто аккуратно поправлять, заодно объясняя правила и рассказывая связанные с ними стишки-запоминалки, от чего Роберт приходил в абсолютный восторг. Так что Паша бы не удивился, если бы узнал, что сын стал хитрить и намеренно ошибаться, провоцируя его на интересные разговоры. — Худой, тонкий, узкий — что угодно из этого подойдёт лучше, чем «низкий», — на этот раз Паша отделался скупым объяснением, поскольку уже почти подошёл к подъезду. — Всё, я сейчас приду, дома поговорим.       В подъезде стояла кромешная тьма, и Паша предсказуемо, но очень неприятно споткнулся о деревянный порожек. Попробовал включить свет, но выключатель только беспомощно щёлкал, а плафон на эти манипуляции никак не реагировал. Опять что ли лампа перегорела? Только недавно же поменял… Паша знал, что менять лампу снова придётся ему, никто из соседей даже не шевельнётся. Будут спотыкаться, шарить руками по стенам как слепые котята, но упорно делать вид, что перегоревшая в общем подъезде лампочка их никаким боком не касается. И что за люди? В ущерб своему же комфорту пятьдесят рублей зажать... Паша решительно не понимал этих людей, и не собирался им уподобляться.       Вернувшись домой, Паша провёл долгую, выматывающую и совершенно бесполезную профилактическую беседу. Роберт с серьёзным лицом кивал, уплетал пиццу и всем своим видом выражал раскаяние, чтобы потом заявить, невинно хлопая глазами: «пап, я со злыми людьми не буду знакомиться, только с хорошими». Паша хотел было начать лекцию заново, но как раз в это время позвонила Ляйсан и сообщила, что уже подъехала, сына пора было возвращать. У Паши руки опускались от непробиваемости собственного ребёнка. А может все дети такие? И ничего им не сделаешь, всегда могут увильнуть от ответственности под предлогом «я слишком мелкий для всего этого дерьма». Именно поэтому Паша предпочитал работать с подростками: с ними можно было общаться почти на равных, лишь иногда подталкивая в нужном направлении. Маленькие же дети были слишком глупыми и громкими, у Паши не хватало терпения ими заниматься и, промучившись год с неуправляемой параллелью пятых классов, Добровольский категорически отказался ото всех, кому меньше четырнадцати. И ничуть не пожалел о своём решении — пусть ставка теперь у него меньше, но это было разумной жертвой во имя здоровых нервов. Со своим одним-то с трудом уже справляется и мечтает о том времени, когда Роберт подрастёт и с ним можно будет общаться так, как Паша привык.       Проводив сына до двери подъезда, Паша в последний момент струсил и не решился выйти, наскоро обнявшись с Робертом и вытолкав его на улицу. Встречаться с Ляйсан лишний раз не хотелось. Они хоть и договорились поддерживать нейтралитет ради сына, на деле вели медленную, почти незаметную холодную войну. Точнее, вела её Ляйсан, щедро одаривая Пашу презрительными взглядами и вроде бы шутливыми, но очень едкими замечаниями. А он в ответ старался не отсвечивать и на глаза без надобности не попадаться, потому что — ну, а смысл? Только настроение портить и себе, и ей.       На обратном пути Паша снова споткнулся о тот же самый злополучный порожек и чуть не упал. Выругавшись далёкими от интеллигентных выражениями, Паша решил заменить лампочку немедленно, пока коварный выступ не организовал чьё-нибудь непредумышленное убийство.       Вкрутив новую лампочку, Паша пощёлкал выключателем, проверяя и, удовлетворившись результатом, собирался уже подняться к себе, когда вдруг нелепо замер от неожиданности. Под лестницей лежало тело. Пашу заморозило изнутри от страшной догадки, но тело тут же её опровергло. Оно заворочалось и спрятало голову под курткой, укрываясь от непривычного света. У Добровольского отлегло от сердца — живой, но облегчение очень быстро сменилось брезгливостью и раздражением. Разве они установили дорогущий домофон не для того, чтобы не происходило таких ситуаций? И кто же это такой добросердечный пустил этого, кхм, товарища, в подъезд? Тогда уж сразу бы домой пригласили, чего мелочиться. А ведь у него по этому подъезду ребёнок в одиночестве ходит, а тут такой сюрприз, неизвестно с какими болячками, неизвестно с какими намерениями… Окончательно накрутив себя, Паша ещё сильнее разозлился.       — Послушайте, уважаемый, — Паша не слишком вежливо потряс неизвестного за плечо. Тот тут же вскинулся и испуганно заморгал, глядя на Пашу больными, почти бессмысленными глазами. А Добровольский, рассмотрев вблизи это лицо, снова застыл в ужасе и нерешительности, боевой настрой испарился без следа. Одно дело — выгнать на улицу взрослого дееспособного человека, променявшего мозги на бутылку водки, и совсем другое — выставить в промозглую весну попавшего в беду ребёнка. Парню на вид было не больше шестнадцати, большие глаза неестественно ярко выделялись на фоне болезненно натянутой кожи лица, волосы слиплись на лбу некрасивыми сосульками, а худые пальцы до побеления вцепились в куртку, в которую парень был завёрнут, словно он опасался, что Паша может отобрать его единственное укрытие. Парня сильно лихорадило, и в данный момент он вряд ли вообще был в своём уме. В сердце что-то мучительно заныло — к детям Паша никогда не мог остаться равнодушным. Да и кто вообще смог бы пройти мимо, оставив на произвол судьбы истощённого и больного ребёнка? Да, для Паши они все дети. Он попытался на секунду представить на месте несчастного парня кого-то из своего одиннадцатого «Б», да хоть того же Егорова. Семья у него неблагополучная: отца нет, мать не просыхает, случись что, парню ведь тоже никто не поможет, будет лежать такой же беспомощный, никому не нужный… Пашу передёрнуло. Он должен помочь. Должен. Передать родителям, да хотя бы врача вызвать… Боже. Да сделать уже хоть что-то! Паша попытался поднять парня, чтобы отвести его домой и уже оттуда вызвать скорую, но тот, стоило к нему прикоснуться, начинал дрожать и вырываться, приговаривая тихонько: «Не надо, не трогайте. Нельзя. Нельзя. Это нельзя, запрещено», но Паша не обращал внимания на этот лихорадочный бред, упорно подталкивая мальчишку к лифту. Неожиданно парень остановился как вкопанный, и Паша, подняв голову, встретился взглядом с совершенно осмысленными зелёными глазами. — Простите. Я всё объясню, — прошептал парень и потерял сознание.