Do you feel a change coming on, Rolling out of the blue like a storm, And it's throwing your dollhouse world in disarray So you can rebuild or conform
— Скорый поезд Мюнхен — Берлин отправляется через пять минут… — Томас! — Роберт чувствовал, как внутри него нарастает паника. Они с Мюллером договорились встретиться у входа в вокзал пятнадцать минут назад, но мюнхенец появился лишь сейчас, да еще и вел себя так, словно у них было все время во вселенной. Мало того, что это рушило его картину мира, где все немцы были до тошноты пунктуальными — хуже всего было то, что они безнадежно опаздывали. Роберт уже успел с ужасом представить, как они будут отчитываться перед министром: «Простите, герр Лам, мы провалили задание, так как опоздали на поезд!». — Хей, поляк, не стой! — выкрикнул Мюллер, проносясь мимо него на крейсерской скорости. Роберт от возмущения чуть не поперхнулся: это он ждал его целых двадцать минут, а теперь этот… человек ведет себя так, будто это Роберт их задерживает! Но времени на возмущение не осталось. Поэтому он помчался вперед с чемоданом наперевес, чудом не сбивая неторопливых пассажиров, которым не посчастливилось оказаться у них на пути. Томас, между тем, несмотря на всю свою скорость, каким-то невероятным образом умудрялся искусно лавировать в потоке людей. В поезд они влетели ровно перед самым отправлением, и Роберт еще пару минут просто стоял, пытаясь хоть немного отдышаться. Правая рука чуть ли не отваливалась от тяжести чемодана, который точно набил с десяток синяков на его ноге. Пожалуй, промелькнуло у него в голове, ему стоило уделять больше времени физической активности. А Мюллеру, разумеется, все было нипочем. Вот и сейчас он просто стоял и ухмылялся, иначе и не скажешь, как будто для него этот сумасшедший забег был всего лишь приятной прогулкой. — Живой? — очень заботливо поинтересовался Томас. Роберту захотелось ему врезать — для профилактики. — Пошли, нам еще до нашего вагона добраться надо. И только тогда Роберт вспомнил, что их прекрасный вагон первого класса находился ровно в противоположном конце этого невероятно длинного поезда. «Чертов Мюнхен, чертово министерство, чертов Лам…» — ругался про себя он, проходя через, кажется, нескончаемые вагоны. — «А Мюллер вообще мудак!» — Не бойся, мы уже почти на месте! — обернувшись, воскликнул радостно тот. Роберт в ответ прошипел что-то нечленораздельное на польско-немецком. Когда они добрались до своего купе, он вымотался уже настолько, что просто свалился на койку, запихнув чемодан куда подальше. Томас смерил его неодобрительным взглядом. — Ты спать, что ли, собрался? — Роберт решил проигнорировать этот бессмысленный вопрос. — Серьезно, Роберт, тебе что, восемьдесят?! — Сто двадцать, — пробормотал он и закрыл глаза. Рядом с ним на кровать приземлилось что-то довольно тяжелое, и не нужно было даже смотреть, чтобы догадаться, кто это был. Тем более что спустя секунду его уже начали дергать за плечо: — Ну что тебе надо? — не выдержал он. Томас удобно устроился поперек его ног и сейчас больше всего напоминал наглого кота. Даже клыки у него были заостренные. — Давай поиграем! Сначала Роберту показалось, что ему послышалось. Он только и смог, что моргнуть удивленно — а как еще было ответить на такое шикарное предложение? Нет, серьезно — в стране начиналась настоящая революция, прямо сейчас могли умирать люди, они ехали, чтобы арестовать и потом допросить молодого парня, который виноват только в том, что спит не с тем человеком — и именно сейчас, по мнению Мюллера, было самое подходящее время, чтобы… поиграть? — Сколько тебе, по-твоему, лет? — нахмурился он. — Вполне достаточно, чтобы поиграть в «я никогда не»! — радостно ответил Мюллер. Роберт закатил глаза. — Ну, Роберт! — умоляюще протянул Томас. — Это моя первая поездка за всю мою жизнь! Я готовился к этому годами, а ты хочешь все проспать?! — Первая поездка? — вот это действительно был сюрприз. А он-то гадал, почему тот так рвался с ним… напридумывал невесть что, когда разгадка была такой простой. — Но почему? Тот только плечами пожал. Но Роберт ждал ответа, и он нехотя добавил: — Я родился здесь, недалеко, в маленьком городке — знаешь, мы даже можем его проезжать… когда рядом был Мюнхен, не было никакого смысла уезжать куда-то. Так думал мой отец… он вообще был жутким домоседом, мать еле уговорила его отпустить меня из дома. А потом, уже в Мюнхене… ну, было не до того. Учеба, работа, это проклятое восстание… Он дернул плечом, точно стряхивая с себя воспоминания — и снова улыбнулся. — Теперь ты. Как тебя занесло сюда, из Польши? Кажется, Томас менял свои же планы прямо на ходу, превратив игру в беседу по душам. Вот только Роберт делиться своим прошлым не любил, тем более — с… Врагом? Что-то внутри него протестовало, когда он думал так о Томасе. Хотя это и было правильно. Или же… Он совсем запутался. Но когда он слышал смех Томаса, он не мог не улыбнуться в ответ, даже над самой дурацкой и банальной шуткой. И, в конце концов, честность за честность — это же справедливо? — Ничего особенного, на самом деле. Все как у всех. Искал себе место получше… и оказался здесь. Томас явно не был удовлетворен ответом, судя по его неодобрительному взгляду, который так и призывал его продолжить. И Роберт — что еще ему оставалось делать — добавил: — Мы с Якубом дружили чуть ли не с детства. Поехать сюда — его идея. Он очень мне помогал первые месяцы, нашел мне место в министерстве… жаль, что так все вышло… Он не стал говорить, что именно случилось — пусть Томас сам додумает. Не стал он говорить и о том, что в их компании друзей было еще двое. Говорить такое Мюллеру — настоящее самоубийство, даже если они и сблизились в последнее время. Все равно. Почему-то именно сейчас Роберт почувствовал себя особенно одиноко. Из четырех друзей, три года назад приехавших в Объединенные Республики Германии за лучшей жизнью, погибло уже двое. Лукаша застрелили во время мятежа, Якуба — теперь он это знал — расстреляли за измену. В живых остался только он — и Анна.***
Над Дортмундом уже третий день подряд нависали тяжелые грозовые тучи, но дождя все никак не было. Как не было и соглашения, столь желанного для дортмундцев. — Это уже слишком, герр Тухель! — Хеведес даже по столу рукой ударил, чем заставил Марко подскочить на месте. Анна неодобрительно покосилась на бургомистра, но промолчала. — Я понимаю, священная революция… но то, чего вы хотите — это уже настоящая гражданская война! А я не хочу, чтобы мои люди гибли — из-за ваших решений. Он сорвался с места и начал ходить кругами, точно рассерженный лев. Юлиан следил за ним с тревогой, которую, не зная всего, можно было принять за искреннее беспокойство, и Марко в очередной раз поразился, насколько же хорошим актером тот был. Он бы не смог столько врать — даже тот трюк с Робертом стоил ему невозможных усилий. — Мне нужны гарантии. — Я уверяю вас, что… — начал было Тухель. — Это просто слова! Ваш гениальный план, о котором вы продолжаете говорить — в чем именно он состоит? Эта революция превращается в какой-то фарс, честное слово. — Только пока к нам не присоединится Вольфсбург, — Хеведес развернулся, и теперь смотрел прямо на него. Это было довольно страшно, даже после четырех покушений. Взгляд у Хеведеса был тяжелый — едва ли не в буквальном смысле этого слова, но он все равно не отвел взгляда и даже улыбнулся. — Мне бы ваш оптимизм, Ройс… — проворчал он и отвернулся. Кажется, и он относился к нему, как к говорящему пропагандистскому плакату. Тем лучше. — Со стороны польских союзников, я подтверждаю, что мы присоединимся, как только соглашение будет достигнуто, — подала голос Анна. — Хватит вам этого для гарантии? Вы должны понимать, что мы не можем открывать детали каждому первому, иначе вся эта затея давно бы уже провалилась. Называйте это игрой на доверие, если хотите, но вы должны сделать шаг навстречу. Тухель кивнул ей с благодарностью. Он Анну обожал. Как он сказал ему однажды, ради нее одной можно было терпеть остальных поляков. Марко мог его понять. В Роберта тот никогда особо не верил, а остальные двое были полезны только как жертвы «кровавой Баварии». К тому же, до сих пор неясно было, было ли третье покушение случайностью — или все же Блащиковски сболтнул кое-что лишнее умельцам из шестого отдела. Анна же была великолепна. Многие из статей, которые разошлись затем по цитатам, были написаны лично ей. Немецкий не был ее родным, но это не мешало ей говорить и писать на нем четко и жестко, каждое слово — как точное попадание холодной стали. Если очередное покушение все же достигнет цели, Марко был уверен, что она напишет такой некролог, что даже мюнхенские бюргеры присоединятся к революции. — Нам нужно двигаться на восток, к Берлину, — Тухель даже карту где-то достал, удивительно. — Желательно захватив и север. Вольфсбург — приоритетная цель. Но, как вы знаете, дела у них сейчас обстоят не лучшим образом. Поэтому… — Поэтому вам и нужен я, — закончил за него Хеведес. — Все мы в итоге лишь средства, да? На это Тухель лишь руками развел. Хеведес передернул плечами, словно от холода. И Марко уже догадался, каким будет ответ. — Я не могу дать согласие сейчас. Мне нужно время. Тухель разочарованно выдохнул. Переговоры в очередной раз зашли в тупик. Марко даже почувствовал какое-то злорадство, из разряда «а я говорил!». Хеведес был слишком хорошим бургомистром, чтобы так просто согласиться начать гражданскую войну. С другой стороны, без Шальке им было не справиться. Тупик. Если, конечно, их ловушка не сработает… — Всего хорошего, дамы и господа. Юлиан, за мной. Марко чуть не передернуло. То, как этот Хеведес вел себя с Юлианом… он бы не выдержал. Хотя, ради их цели… может быть. Но думать о таком было до ужаса неприятно. Стоило двери за ними закрыться, Тухель буквально подскочил с места, вне себя от злости. — Черт бы побрал этот Шайзе! Марко, если ты только попробуешь сказать что-то вроде «а я вам говорил»… — он предостерегающе поднял руки. Томас был до ужаса эмоционален, и меньше всего ему хотелось попасть под его горячую руку. — Молчу. Но… — тот метнул в него убийственный взгляд, и все же Марко рискнул продолжить. — Но мое предложение остается в силе. — Твое предложение, Марко, — Анна тоже присоединилась к разговору, — это надежда на то, что противник окажется глупее нас. И если так и будет — ты сам-то понимаешь, что именно предлагаешь? Совесть не будет мучить? Хотя о чем я… у нас с вами ее просто уже не осталось.***
— Я плохо помню Польшу. Родители переехали, когда я был еще совсем ребенком, так что польских воспоминаний у меня почти не осталось… разве что… у нас был яблоневый сад, и каждую весну земля становилась белой — почти как в снегу — от падающих лепестков. — Мирослав, если ты хочешь, чтобы я рассказал про Гельзенкирхен, можно было просто попросить, — устало ответил на это Мануэль. Этот допрос совсем не был похож на тот, предыдущий — хотя бы потому, что они сидели не в каменном мешке на минус третьем этаже, а в кабинете Клозе, среди его растений. С открытым окном. Весь день шел дождь, и с улицы ощутимо тянуло прохладой, но Мирослав все равно молча терпел. И он правда был ему за это благодарен, как и за то, что спускались они по лестнице. Но эти расспросы… он просто хотел, чтобы это все кончилось. Весь этот кошмар, который начался с предательства Хеведеса. Кажется, Мирослав понял. Во взгляде его промелькнуло сочувствие. — Мануэль, я… — Я вырос в Гельзенкирхене, прожил там почти всю жизнь, как и Хеведес. Мы дружили. Потом вместе начали работать в бургомистрии. Соперничали, конечно, но все равно продолжали дружить. А потом назначили нового министра, который почему-то решил, что я самая подходящая кандидатура для его заместителя. Все это он проговорил на одном дыхании. — А что Бенедикт думал про твой отъезд? — черт бы побрал Клозе, как всегда — в точку. — Это как-то повлияло на ваши с ним… отношения? Он точно знал, теперь в этом Мануэль был уверен. Еще недавно эта мысль его не пугала, но теперь страх расползался внутри, занимая все свободное пространство, мешая дышать. Будто он снова очутился в этой камере, напротив Гомеса. Рука сама собой потянулась к воротнику — расстегнуть, ослабить, высвободить. По привычке — правой рукой. Так, успокойся, приказал он себе. Что такого страшного случилось? Несколько сломанных пальцев, пара ожогов и содранное горло — вот и все, что осталось после. Ничего, что не могло бы пройти за несколько недель. Ему нужно было вернуться к работе, он нужен был министерству — и министру. — Мы… — он тщательно подбирал слова. Запись не велась, но все равно нужно было быть осторожнее. — Мы после этого так толком и не общались. Так что, думаю, отнесся он к этому не очень хорошо, — он непроизвольно усмехнулся. «Не очень хорошо» — это еще очень мягко сказано. Тогда он обвинил его чуть ли не во всех смертных грехах, что променял его на деньги и должность, и вообще назвал предателем. Кажется, именно тогда Мануэль и понял, что у них вместе не осталось никакого будущего. — И с тех самых пор мы почти даже не виделись, разве что в Бундестаге — раз в год. — Ты никогда не хотел вернуться в Шальке? — снова эти вопросы с двойным дном. Он на девяносто девять процентов был уверен, что Клозе не считает его виновным. Но один шанс из ста — все равно слишком большой риск. — Не думал, я не знаю… — Начать все сначала? Нет, зачем? Мне нравится моя жизнь, здесь я почувствовал себя, как дома. Я немного скучаю по Гельзенкирхену, это правда… но здесь я нужнее. Теперь оставалось надеяться, что это не звучало подозрительно. По лицу Мирослава ничего сказать было нельзя, и он снова начал нервничать. Пожалуйста, пусть это уже кончится, взмолился он, не зная, кому. — Я не общался с Хеведесом уже… — он прикинул в уме. — Семь месяцев. С остальными из Шальке — еще больше. И для меня произошедшее было таким же шоком, как и для всех остальных. Клозе продолжал молчать, отстраненно глядя куда-то мимо него. Мануэль почувствовал какое-то безысходное отчаяние, точно он бился о каменную стену. У него кончались силы и терпение. Мысли, которые он отгонял от себя все это время, снова возвращались, стоило только наступить тишине. — Я тебе верю. Думаю, с учетом того, что выяснили Томас и Роберт… дело закрыто в связи с недостатком улик, — он выдохнул с облегчением. Неужели это все? Он… свободен? — Можешь идти. Министр сказал, что хочет тебя увидеть, — он молча кивнул и поднялся с места. Все это было похоже на сон. — Мануэль, как ты? — вдруг спросил Миро, и он даже вздрогнул — так неожиданно прозвучал этот вопрос. И так странно. Как он? Он не помнил, что сказал тогда Гомесу, когда тот начал ломать ему пальцы. Он пытался не кричать — бессмысленно, все равно из-за дыма он и не мог. Сказал ли он хоть что-то? Он надеялся, что не умолял его прекратить, не унижался… забавно, что его это заботило. Если бы Гомес знал чуть больше, он вообще мог бы не пережить тот день. Он уверял Басти, что все в порядке, пытаясь прятать ожоги на руках. Что можно оставить окно закрытым, если ему холодно. И только потом заметил, что расцарапал бедро до крови. Это было так неправильно. Он был сильным. Он всегда со всем справлялся. Это был всего лишь дым. И три сломанных пальца, которые должны были срастись нормально. «Музыканта из вас, конечно, уже не выйдет» — пошутила тогда врач, показывая рентген. Он даже смог выдавить улыбку, но лица той женщины так и не запомнил — зато в памяти отпечаталось то, как изуродованно выглядела его рука. Когда его выписали — точнее, когда он сам сбежал из этой трясины, хоть куда, хоть на допрос — Бастиан отвез его домой. Наверное, им очень повезло, что он жил всего лишь на пятом этаже. Иначе тащиться по лестнице им пришлось бы куда дольше — зайти в лифт он так и не смог себя заставить. А еще сегодня утром он наткнулся на курящего прямо на крыльце министерства Алонсо. Он быстро — слишком быстро — затушил сигарету, но почему-то воздуха все равно стало не хватать. Когда тот привел его в чувство, он еле-еле убедил насмерть перепуганного Хаби не говорить об этом остальным… — Я в порядке, — ответил он с улыбкой. И закрыл за собой дверь.***
В Берлин они прибыли уже ближе к ночи. Здесь погода была получше, чем в Мюнхене, хоть ветер и заставлял порой поежиться. Как назло, из-за темноты и приближающегося комендантского часа разглядеть почти ничего было нельзя, но Томас все равно оглядывался по сторонам, пытаясь хотя бы запомнить путь, по которому они ехали в гостиницу. Их поезд в Дортмунд отправлялся завтра рано утром, а им еще нужно было уладить все дела с документами. На просмотр достопримечательностей времени совсем не оставалось, а жаль. Роберт, который в поезде все-таки умудрился заснуть — вот что за человек? — сейчас выглядел взъерошенным и растерянным: видимо, в Берлине он тоже раньше не был. — Надеюсь, нас хотя бы везут не самой длинной дорогой… — пробормотал тот, покосившись на таксиста. — Ну, с твоим-то польским акцентом, как бы нас через границу не перевезли, — усмехнулся он. Роберт сейчас напоминал обиженно нахохлившегося воробья. — Не бойся, не довезут к полуночи — попрошу развернуться обратно! Как раз успеем. Роберт только вздохнул и отвернулся к стеклу. Похоже, все еще думал про Блащиковски. Вот так всегда! Проклятый его язык! Зачем он продолжал давить на больное, шел же у них нормальный разговор… Он не понимал, как подступиться к Левандовски. Его проверенные годами методы один за другим давали сбой. Казалось, вот-вот, и он раскроется, но стоило хоть немного оступиться — и он снова замыкался в себе. Несмотря на все их опасения, довезли их довольно быстро, и даже не забрали все деньги, выделенные Ламом — что было бы совсем некстати. Сама гостиница располагалась почти в историческом центре, и, несмотря на внушительный возраст, выглядела вполне себе симпатично. Портье посетителей уже не ждал, судя по удивленному взгляду, да и вообще, похоже, собирался спать. — Вечера доброго! — поприветствовал его Томас, у которого снова скакнуло настроение. Подумать только — Берлин! Бывшая столица и все такое… и эта гостиница — разве не чудо? Даже чемодан казался не таким тяжелым… стоп. Медленно, точно пытаясь отсрочить неизбежное, он посмотрел себе на руки. В них ничего не было. Совсем ничего. А такси, между тем, уехало уже несколько минут назад. На всякий случай, просто уже надеясь на чудо, он обернулся назад. Там чемодана тоже не было. — Ты не это ищешь? — что-то тяжелое приземлилось ему прямо на ногу. Он даже вскрикнул — больше не от боли, а от неожиданности. Этим тяжелым оказался его родной чемодан. Роберт Левандовски — боже, благослови этого поляка! — смотрел на него взглядом разочарованного родителя, скрестив руки на груди. — А я-то думал, почему ты так медленно тащился! — не удержался он. Роберт выражения лица не поменял. — Надо было по голове, может, хоть так дошло бы… — пробормотал он и направился прямо к стойке. Томас, наконец сняв чемодан с ноги, помчался за ним. — Здравствуйте, нам… — начал было Левандовски, но у Томаса были свои планы. — Тот номер с двухместной кроватью, и ведро шампанского для этого джентльмена! — Мюллер! — Роберт, кажется, был готов начать убивать. — Ради бога, не слушайте этого… — так и не найдя подходящего определения, он просто тяжело вздохнул. — Два одноместных номера, у вас должна быть резервация. Портье пошел проверять свои записи, а ему все сложнее было сдержать смех. Когда Роберт узнает, он точно его убьет, но это того стоило. Хотя бы ради этого потрясающего выражения на его лице, когда портье сообщил ему, что… — Извините, но у нас зарезервирован только один номер с двухместной кроватью. Роберт, судя по его виду, только что начал сомневаться в своей адекватности, знании немецкого и реальности этого мира одновременно. — Что? Это должна быть какая-то ошибка, я лично звонил сюда… на чье имя резерв? — Герра Мюллера. Левандовски сделал очень глубокий вдох и медленно повернулся. — Ты. Просто… а, kurwa! — даже если бы Мюллер и не знал значения этого слова, он легко мог бы догадаться. — Дайте мне еще один номер. Одноместный. Желательно — как можно дальше от этого человека! — он попытался было запротестовать, но Роберт его успешно игнорировал — что явно было его сильной стороной. Получив ключ и расплатившись, — как он надеялся, из своих личных средств — Левандовски демонстративно обошел его по широкой дуге и зашагал в сторону номера, даже не оборачиваясь, что было довольно обидно. Да что он вообще такого сделал-то?! Подумаешь, одна безобидная шутка… у этих поляков точно с юмором беда, взять того же Клозе… — Роберт, стой! — нет, все же с чемоданом бегать было куда сложнее, спасибо, что Левандовски до конца еще не проснулся. — Только не надо бойкот мне объявлять! Я же хотел, как лучше… — Интересно, каким образом? — процедил Левандовски, не оборачиваясь. Но хоть ответил — и то уже хорошо. — Твои гребанные шутки меня уже окончательно достали! Нет, серьезно, — он обернулся, разозленный до невозможности — Томас почти мог чувствовать волны раздражения, которые от него исходили. — Мне интересно, ты хоть когда-нибудь можешь вести себя не как больной идиотией детсадовец?! Да, это смешно — иногда, но сейчас вообще не время устраивать клоунаду, и ты, кажется, просто не понимаешь… а, черт, что я с тобой говорю — даже до стены бы дошло быстрее! Томас остановился. Чемодан оттягивал руку, но он продолжал держать его, просто не в силах пошевелиться. Ему и раньше говорили такое — отец, учителя, тот же Гомес… почему же именно сейчас это было так обидно? Он правда хотел, как лучше, и если бы только Роберт дал ему шанс объяснить… В наступившей тишине особенно отчетливо было слышно, как в конце коридора хлопнула дверь, а затем два поворота ключа — и снова тишина. Он было шагнул вперед — но вовремя остановился. Что еще Роберт мог ему сказать? Только повторить то же самое — или что еще похуже. Томас точно бы не хотел этого услышать. Почему, ну почему он всегда все портит?! Ему нравилось, когда над его шутками смеялись, даже когда смеялись над ним… но иногда он просто не мог вовремя остановиться. Тупой клоун, который только и умеет, что валять дурака… неудивительно, что Ману всегда считал его только другом. Если считал… Ему нужен был кто-то ему под стать: серьезный, взрослый, ответственный. Как Швайнштайгер. И он уже правда смирился со всем этим, но Роберт… Просто перевернул все с ног на голову.***
— Чертов мудак Мюллер с его тупыми шутками, ненавижу! — он пнул ни в чем не повинный чемодан, да так, что тот отлетел от двери к кровати. — Блять, нога! На одной ноге он допрыгал до кровати и растянулся поперек. Кровать противно скрипнула. Великолепно, что еще сказать. Хотя — какая ему разница… Те два часа сна в поезде бодрости ему особо не прибавили, так что заснуть он мог даже на полу. Или в двуспальной кровати с Мюллером, если уж на то пошло… Нет, какой же он все-таки придурок… почему-то, чем больше он об этом думал, тем менее убедительно звучало это у него в голове. Что-то было не так. Мюллер должен был уже давно прибежать сюда, стучаться в дверь, грозиться заночевать на коврике или нажаловаться Клозе, Нойеру — да хоть самому Леву. Может, даже петь бы начал. Но за дверью была тишина. Роберт смотрел в потолок. Потолок укоризненно смотрел на него. Господи, что он наговорил? Да, он был не в себе, и да, шутка была дурацкая, но… Он снова промотал в голове их диалог. Черт. Черт, черт, черт… он же не хотел… он не имел в виду… он застонал, зарывшись лицом в подушку. Какая же он сволочь. Неудивительно, что Томас не стал за ним идти — после такого-то. Какая-то его часть убеждала, что так будет лучше, что ему нельзя привязываться, тем более — к своему врагу. Что когда придет время, никакая дружба уже не будет иметь значение. Но стоило только представить, что Томас завтра встретит его холодно и отстраненно, отвечая односложными предложениями — только по делу, никакой болтовни, никаких шуток, никаких «я никогда не» и разговоров по душам… От этой картины хотелось лезть на стенку. Он должен извиниться, решился Роберт. Или хотя бы попытаться. И если Томас пошлет его нахер — так ему и надо. Спасибо хоть портье дал ему номер ровно в противоположном конце коридора, иначе бы он никогда не вспомнил, где остановился Томас. Набравшись храбрости, он постучал в дверь. Ответом ему была тишина. Он постучал снова, уже громче. И еще. Никакой реакции. — Томас, пожалуйста, открой дверь… я вел себя, как настоящий мудак. Мне очень жаль. Но, пожалуйста, дай мне хотя бы шанс извиниться… — ему показалось, он услышал за дверью какой-то звук, но больше ничего. Только тишина. Забавно — а ведь он думал, что все будет ровно наоборот. Ноги совсем устали его держать, и он обессилено опустился на пол, прислонившись к двери. — Я буду здесь спать всю ночь, — пообещал он. — Просто ответь хоть что-нибудь… Томас, пожалуйста… И снова молчание. Роберт оперся спиной об дверь, время от времени продолжая стучать и пытаться дозваться до Мюллера — безрезультатно. Он уже потерял счет времени. Какое-то упрямство не давало ему уйти в номер, хотя его откровенно тянуло спать… Ладно, еще пять минут, и он уйдет… только немного подождать… — Ты что здесь делаешь? — чей-то голос резко выдернул его из сна. Еле-еле открыв глаза, он увидел донельзя удивленного Мюллера с ключами в руках. Роберт попытался сесть и скривился от боли — так затекла спина. — Я… — ему потребовалось несколько секунд, чтобы все вспомнить. И воспоминания эти не принесли ничего хорошего. — Я пришел… постой, ты что, ничего не слышал? Томас наклонил голову набок — совсем как собака, честное слово. — Я ходил забрать наши документы… чтобы уж совсем не быть для тебя обузой, — на последней фразе он опустил взгляд. Только сейчас Роберт осознал всю комичность ситуации. Он разговаривал с пустой комнатой! И в прямом смысле заснул на коврике перед дверью Мюллера! Он засмеялся, сначала тихо, пытаясь сдерживаться, но снова вспомнил свои невероятно трогательные монологи — и расхохотался в голос. — Боже… я такой… идиот! — умудрился он произнести между взрывами смеха. Томас смотрел на него недоуменно и даже как-то обеспокоенно. — Ты… да что вообще происходит? — вместо ответа Роберт поймал его за руку и сдернул вниз, на пол. — Роберт! — Я в буквальном смысле разговаривал со стеной, вот что! — он все никак не мог перестать смеяться. Он не помнил, когда ему в последний раз было так весело. Томас попытался встать, но у него были совсем другие планы. — Я не отпущу тебя, пока ты меня не выслушаешь! — Да я уже все слышал! — выкрикнул Мюллер, обида в его голосе мешалась со… стыдом? — Я знаю, я идиот, я всегда все порчу, веду себя как ребенок, и единственное, что смешное в моих шутках — это я! Ну, что я еще забыл?! — Чемодан в такси, — добавил он прежде, чем подумал. Томас закрыл лицо руками. Роберт мысленно дал себе пощечину. Конечно, именно так и надо решать конфликты, молодец, пять баллов, Анна бы тобой гордилась! Но слова никак не подбирались, ни на польском, ни на немецком. В голове была только одна банальщина, а говорить, не думая, он сегодня уже пробовал… Что делать? У Томаса был такой вид, будто он сейчас заплачет — каким бы невероятным это ни казалось раньше. Нужно было что-то сделать — но что? И Роберт, не задумываясь о последствиях, обнял его за плечи, мягко, но крепко забирая его в кольцо рук. — А еще — что ты самый лучший работник в отделе, что у тебя много друзей по всему министерству, что твой смех поднимает настроение каждому, кто его услышит, что ты уговорил Клозе отправить нас сюда… и что у тебя… — он остановился, прежде чем договорил последнюю фразу до конца. Томас молчал. Роберт не видел его лица — и не мог понять, что он чувствует. Но то, что он чуть не сказал… неправильно, так неправильно. — А еще ты забыл объяснить мне, зачем ты зарезервировал этот номер! — поспешил он сменить тему. Ничего, он разберется с этим когда-нибудь… позже. Томас ухитрился вывернуться и вскочить на ноги, на лице — до боли знакомая ухмылка. — Не думай, что я поверил хоть единому твоему слову… но спасибо. И вообще, отойди, дай, наконец, дверь открыть! — у него очень подозрительно дрожал голос и блестели глаза, но Роберт тактично предпочел этого не замечать. Тем более что улыбка его была искренней и по-настоящему счастливой. У него потеплело на сердце. — Прошу, пане, — распахнул перед ним дверь Мюллер, и Роберт задумался над тем, как долго он ждал подходящего случая для этой фразы. Томас щелкнул выключателем — и комнату залил желтоватый свет. Выглядела она почти так же, как у Роберта, разве что чуть побольше. И — конечно же — с гигантской двуспальной кроватью. Поперек кровати лежал раскрытый чемодан, а в радиусе метра были разбросаны вещи: выглядело это, будто их разметал ураган. Мюллер отвел взгляд. А он снова почувствовал укол совести. — И что… — начал он было. Мюллер предостерегающе шикнул на него. — Терпение! Что за люди пошли, вообще ждать не умеют… Томас гордо прошествовал через всю комнату на балкон. — Ну, что стоишь, как неродной! Идем уже! На балконе было свежо — если не сказать холодно. Небо уже расчистилось, и только у края видны были черные рваные облака. Но Мюллер пришел сюда не любоваться небом. — Смотри, видишь? — показал он куда-то влево, невероятно гордый собой. Роберт проследил за его взглядом и сразу все понял. — Ну нет, — твердо сказал он. Точнее, это должно было быть твердо, но из-за холода он слишком сильно дрожал. — Нет, я на это не подписывался. Слева от балкона — «всего» в каком-то полуметре! — находилась пожарная лестница. И не нужно было быть гением дедукции, чтобы сложить два и два. — Раньше надо было думать, прежде чем с «больным идиотией детсадовцем» в Дортмунд ехать! — да он злорадствовал, понял Роберт. Вот ведь… кадр. — Я все просчитал. С этой крыши один из лучших видов на Берлин! Я изучил прогноз погоды, карту города, план этой чертовой гостиницы… и теперь ты не хочешь лезть? Вот это неблагодарность! Роберт подошел к краю и осторожно посмотрел вниз, прикидывая расстояние до земли. Не то чтобы он боялся высоты, но лезть ночью, да еще при таком ветре, на крышу? Сумасшествие. Впрочем, вполне в духе Томаса. — Я… я не знаю… — он все еще чувствовал себя виноватым. Но лезть из-за этого на крышу — как-то чересчур для извинения. — Может, обойдешься без меня? А то если мы оба сломаем шеи, кто будет задание выполнять? — попытался он пошутить. — Во-первых, ты ничего не сломаешь. Во-вторых, жизнь — штука сложная. Вдруг ты никогда больше не вернешься в Берлин? Это может быть твой единственный шанс — а ты так просто его отпускаешь?! Роберт стоял еще минуту, глядя то вниз, на тротуар, то наверх, в ночное берлинское небо. — А, чтоб тебя… только ты первый! — Мюллер довольно улыбнулся, в очередной раз добившись своего. Как у него это так легко получается? — Подстрахуй меня, — и тут же полез на перила, Роберт даже еще понять ничего не успел. — Осторожнее! — Томас чуть качнулся, но ему показалось, что еще немного — и он бы свалился прямиком вниз. Роберт удержал его за ноги, отчаянно надеясь, что хотя бы здесь не облажается. Томас дотянулся до края лестницы и нетерпеливо дернул ногой, намекая, что его пора бы отпустить. Даже смотреть на эту акробатику было страшно. Только когда Томас уже твердо стоял на лестнице обеими ногами, Роберт смог выдохнуть — и понял, что все это время задерживал дыхание. А потом он понял еще кое-что. — А кто подстрахует меня? — спросил он, чувствуя, как накатывает паника. — Да здесь недалеко, не бойся! Ты меня выше, так что… — вопреки мнению Томаса, это совсем не помогало. — Kurwa, kurwa, kurwa… — бормотал он себе под нос, пытаясь забраться на перила. Чтобы встать в полный рост, ему не хватало смелости, поэтому он просто стоял на коленях, пытаясь найти, за что бы ухватиться. Только не смотреть вниз, только не вниз… вместо этого он смотрел на Мюллера, который наблюдал за его телодвижениями с нескрываемым интересом. Все остальное превратилось в алгоритм. Достать до лестницы, встать на ноги — не смотреть вниз! — поставить на лестницу одну ногу, передвинуть руку чуть дальше, поставить вторую ногу… Он вскрикнул: лестница почему-то была скользкой — кажется, не высохла после дождя — и у него соскользнула нога. — Тихо, спокойно… — Томас держал его за талию, каким-то чудом умещаясь с ним на узкой, вроде бы, лестнице. — Руку чуть левее, вот так… теперь ставь ногу, вот сюда. Ага, молодец. Держишься? — Роберт только и смог, что кивнуть. В свете, падающем из их окна, можно было разглядеть довольное лицо Томаса. — А теперь полезли наверх! «Если мы выживем» — пообещал себе Роберт, пока механически переставлял руки и ноги, — «я его убью. Сброшу вот с этой самой крыши, а в рапорте все свалю на несчастный случай». По сравнению с перелезанием на лестницу, залезть на крышу было вообще ерундой. Но Роберт все равно умудрился чуть не свалиться вниз. Пожалуй, план по убийству Мюллера стоило отложить — по крайней мере, до тех пор, пока он не вернется обратно на землю. Странно, но спать ему теперь совсем не хотелось. То ли свежий воздух так повлиял, то ли адреналин — но таким бодрым он себя не чувствовал… наверное, никогда. Томас появился на крыше через пару мгновений, забравшись легко и непринужденно, как кот. — Ты только посмотри, — мечтательно произнес он, глядя в небо. Роберт поднял взгляд — да так и застыл. Кажется, он не видел еще такого неба. Из-за комендантского часа выключили все фонари, горели только несколько окон — а потому ничто не мешало светить звездам. Это было так красиво — иссиня-черное берлинское небо, все в россыпи миллионов желтых точек. Он смотрел вверх, и все его тревоги казались такими маленькими, такими незначительными… и это почему-то успокаивало. Томас стоял рядом с ним, так близко, что они касались плечами, и тоже смотрел вверх. Хотел бы он знать, о чем он думал сейчас… Роберт вдруг вспомнил тот странный сон. Надо же, почти вещий. Только неба в желто-черную полоску не хватало. — Что ты хотел сказать тогда? — произнес вдруг Томас тихо. — «И что у тебя…» — Не помню, прости, — соврал Роберт. — Придумай сам. Конечно же, он помнил — себе врать было совсем бессмысленно. «И что у тебя очень красивые глаза» Они молчали вместе, глядя в спокойное берлинское небо, где не было ни луны, ни туч, ни огней самолетов — только звезды.