Rache

Hinter Hamburg, Berlin oder Köln Hören die Menschen auf Fragen zu stellen Hören wir endlich mal wieder das Meer und die Wellen Lass uns gehen, lass uns gehen, lass uns gehen…

— Роберт, дыши, слышишь? — слова доносятся до него едва различимым эхом, как из-под толщи воды. Как будто воздух вокруг него вдруг превратился в воду, обрушился всей чудовищной тяжестью атмосферы ему на плечи, прижимая к (дну) земле. Ноги больше не могли его держать. Юлиан… До последнего мига он думал, что Вайгль выстрелит в него. Лучше бы он выстрелил в него. Он заслужил этого, вот в чем была правда. Он заслуживал смерти за все то, что сделал. Жизнь за жизнь — более чем справедливо, а ведь Вайгль был прав, на этом ничего не кончится. Он потревожил всего один камень — и вызвал смертоносную лавину. И было бы только честно, если бы его похоронило под ней. Но смерть — это же слишком просто? Ты просто перестаешь существовать. Ни боли, ничего — только пустота. Гораздо хуже — жить и страдать, зная, что ты сотворил. Не забывая об этом ни на секунду. Вот почему Юлиан выстрелил в себя. Он хотел, чтобы Роберт запомнил. Запомнил их обоих. Юлиана Дракслера, слишком упрямого, чтобы предать, и Юлиана Вайгля, слишком верного, чтобы сдаться. Именно так и никак иначе. Все эти мысли проносились у него в голове со скоростью комет, наверное, чересчур связные и сложные для кого-то, на глазах которого только что случилось самоубийство. Но было уже поздно отрицать. Когда умер Дракслер, происходящее казалось каким-то больным кошмарным сном, бредом, но теперь все было иначе. Это было настоящим, даже слишком, более чем реальным. Он не знал, как это можно было назвать. Для таких вещей не было слов ни в немецком, ни в его родном польском. Роберт медленно поднес руку к лицу. Кровь застыла на пальцах темно-красными пятнами. «Тебе идет этот цвет» — Все хорошо, полиция скоро будет здесь, — разве это важно сейчас, Томас? Разве это важно хоть когда-то? Вот все, что имеет значение, лежит прямо перед ними: тело Юлиана Вайгля, который покончил с собой в двадцать с небольшим. Еще одна жертва революции, еще одна жертва Мюнхена… и Дортмунда тоже. Потому что у Вайгля не было пистолета, никогда не было. Потому что Юлиан ненавидел оружие. И потому что он не смог бы его достать, если бы ему не помогли. «Что ты сделал, Марко?» Что мы оба сделали? — Мюнхен и Дортмунд начинают с разных концов, но все равно встречаются в середине, — произнес он, и только потом понял, что сказал это вслух. Ему казалось, что еще немного, и он поймет что-то важное, что-то, что почти понял, додумать только эту мысль до конца, и… Но в самый последний момент оно снова ускользнуло от него, и он разочарованно помотал головой. Может, когда-нибудь позже? — О чем ты… ты не в себе, Роберт. Тебе нужно прилечь, — Томас выглядел таким обеспокоенным. — Все будет в порядке, я обещаю… Они оба знали, что это было ложью — это его последнее обещание. Невозможно, чтобы у них хоть что-то было в порядке. Особенно у него… Когда-то он тоже дал одно обещание — и вот он здесь, стоит на коленях над телом своего друга. Если бы он мог, он мог бы рассказать Томасу многое о неосторожных обещаниях. Они рушат жизни. Вдалеке завыли сирены, разрывая на части ночную тишину. И только тогда Роберт понял, как тихо, как оглушительно тихо было вокруг до сих пор. Даже после выстрела люди не решились выползти из своих нор, не захотели узнавать, что случилось. Насколько нормальным это было — слышать стрельбу на улицах? Насколько нормальным было притворяться, что ее не было? Вот насчет этого Ройс был прав абсолютно: у них ничего не выйдет в Мюнхене, сколько ни пытайся. И дело даже не в извечной вражде двух республик, тем более что она, как он успел заметить, была больше односторонней. Дело было в самом Мюнхене. Его людях. Тех, что ценили безопасность больше свободы. Он не мог их в этом винить. Как он вообще мог винить хоть кого-то в неправильном выборе, если сам только и делал, что ошибался? Кажется, его решения были благом для всех, кого только можно — но только не для него самого. И не для Юлианов. И не для Томаса, понял он вдруг, глядя сверху вниз на то, как страдальчески исказилось его лицо. Он не хотел ничего из этого. И это роднило Роберта с ним больше, чем с Марко, Анной, Кубой, не говоря уже о Тухеле… Так странно. Он приехал в Мюнхен, думая, что встретится с врагами, но нашел… Союзника? Друга? Или…

***

— Кто-то вас двоих проклял, или что? — очень тихо, почти про себя спросил Клозе. Томас тяжело вздохнул, а Роберт просто отвел взгляд. Как он ни старался, он не мог не смотреть на размазанное темно-бурое пятно на его щеке. Кровь. Снова. — Или нас всех… — добавил Миро после минутной паузы. — Вы как вообще? Роберт откинулся назад в кресле, устремляя взгляд в потолок. По выражению его лица нельзя было понять, о чем он сейчас думает. — Мы… — Томас не нашелся, что ответить. И на всякий случай снова обернулся на Левандовски. — Не знаю… правда, не знаю… — Все в порядке, — подал голос Роберт. Вот только по его тону было прекрасно понятно, что совсем наоборот. — Хотелось бы, конечно, прожить хотя бы один день без… этого, но, видимо, это уже вариант нормы? Так что… все в порядке, я думаю. Томас удивленно поднял брови: каждое слово Роберта было пропитано ядовитым сарказмом. Раньше он такого за ним не замечал. Он думал, после смерти Вайгля он уйдет в себя еще глубже, замкнется в своей печали. Но сейчас он видел совсем не печаль. Едва сдерживаемую ярость. Причем ярость эта была направлена не против него или Клозе, не против министерства или, наоборот, Дортмунда — скорее, против жизни вообще. Что-то пробудило в нем ту часть, которая до этого оставалась спрятанной где-то глубоко внутри. — Роберт, я понимаю… — мягко начал Клозе. — Понимаете что? — перебил его Роберт. — Меньше часа назад мой друг покончил с собою у меня на глазах. Вы хотите сказать, что я не в себе? Да, наверное. Думаю, я имею на это право, или вы считаете по-другому? Мы все здесь люди, как бы тем, кто нами руководит, не хотелось думать обратное. Не… говорящие машины, исполняющие любой приказ без промедлений и износа. Это из-за вопроса, понял Томас. Глупого, банального и совершенно не нужного «как вы?», который задавали им в разных вариациях полицейские, проводя беглый опрос, врач, осматривая их на предмет повреждений, коллеги… и вот сейчас Клозе. У Роберта просто кончилось терпение. — Можете считать, что это я такой слабый и ненадежный, если хотите. Думаете, другим сейчас легче? Томас Мюллер, например, — Роберт кивнул головой в его сторону. Томас вздрогнул: а он-то здесь при чем? — Ему все нипочем, он же ничто не воспринимает всерьез, да? Может, он сам этого не осознает, но он вот настолько близок к нервному срыву. Просто вы пока этого не замечаете. Это как в шахте, знаете? Первыми от угарного газа гибнут канарейки. Самые чувствительные. И это сигнал остальным: что-то не в порядке. Вот кто я такой — канарейка в шахте. Когда он замолчал, вся ярость, горевшая в нем, снова угасла. Он вернулся в исходное состояние оцепенения, истратив весь свой запал на одну эту речь. Томас смотрел на него в изумлении, граничащем с ужасом. То, что он сказал про него… …было правдой. Раньше он не понимал этого, но Роберт был прав. Ему казалось, что он может справиться с чем угодно, однако последние несколько дней… они просто сводили его с ума. Чем дальше, тем хуже, и казалось уже, что этому не будет конца. Они с Робертом просто пошли в ресторан, когда это случилось. Все, чего он хотел — отвлечься от происходящего в министерстве. Забыться, хоть на один чертов вечер. И снова жизнь плевать хотела на его желания. Теперь — Юлиан Вайгль, угрожавший убить Роберта… когда тот выстрелил себе в голову, он должен был быть в ужасе. Но вместо этого он почувствовал лишь облегчение. Потому что если бы вместо него оказался его поляк, он бы этого не вынес. Сегодня он был «вот настолько» близок, чтобы потерять Роберта. Навсегда. Одна только мысль об этом доводила его до настоящей паники. Он рассыпался, как карточный домик. И Роберт каким-то образом умудрился заметить это раньше него самого. — Роберт… — Мирослав тоже казался сбитым с толку. — Я и не думал, что все настолько серьезно. Левандовски усмехнулся. — Но ты не прав. Мне не все равно, как вы, и спрашивал я не просто так. Вы не роботы для меня… — Клозе задумчиво нахмурился, рассеянно перебирая бумаги на столе. — Вот что. Вам действительно нужен отдых, смена обстановки, может быть… — он выдернул из стопки чистый лист и начал что-то писать. — Думаю, учитывая ситуацию… два дня министерство без вас переживет. Даже не верилось… у них будут выходные? Целых два дня? Ничего себе! Клозе закончил писать, поставил в уголке листа подпись и даже печать. Надо же, как все официально. — Знаю, два дня — это очень мало, но сейчас больше никак не получится, сами понимаете… Съездите куда-нибудь, подальше отсюда. На природу… в общем, отдохните. Поблагодарив Клозе — Роберт ограничился простым кивком — они вышли из его кабинета. — Что будешь делать? — поинтересовался тот, неожиданно обретя голос, едва они переступили порог. Была у него одна идея… насколько хорошая, вопрос отдельный, но он обычно такими вопросами не задавался — меньше переживаний. — Хочу домой съездить, к родителям. Как сказал Миро, «на природу»… кстати, не хочешь со мной? — как бы между прочим спросил он. — Хотя я понимаю, если ты не захочешь… мы же и так постоянно… думаю, я тебе совсем уже надоел… — добавил он поспешно, внезапно осознав, как навязчиво звучало это предложение. — Томас, — остановил его Роберт. — Во-первых, ты мне не надоел, поверь, до этого еще далеко. Во-вторых… да. Да, хочу. Томас пораженно смотрел на Роберта, не в силах поверить. Он раз за разом продолжал удивлять его, и чем больше он узнавал Левандовски, тем больше приятных сюрпризов ему открывалось. Его спокойствие, его трезвая рациональность и осторожность — часто граничащая с паранойей — и в то же время готовность идти на риск. И сейчас — это признание, которое ему было жизненно необходимо услышать, хоть от кого-то. — Тогда… — он «отмер» и попытался даже произнести что-то осмысленное. — Я поеду на вокзал, куплю билеты. А ты пока соберешь вещи. Встретимся у… твоей квартиры, ладно? Часа через два. Роберт покачал головой: — Слишком далеко. И ты не знаешь адреса. Лучше у твоей, — а откуда он знал ее адрес, хотел спросить Томас, но вопрос застрял у него в горле. Конечно, он знал. После того, что случилось там сегодня ночью, вряд ли Роберт когда-нибудь его забудет. — До встречи тогда? Томас только и смог, что кивнуть. — Подожди! — опомнившись, окликнул он Роберта немного погодя. Тот уже успел отойти на несколько шагов. Стремительно, чтобы не было времени передумать, Томас бросился к нему и заключил в объятья. Больше всего он сейчас боялся, что Роберт начнет спрашивать, почему он это сделал. Потому что Томас и сам не знал. Ему просто казалось, что это — правильно. Но тот не задал никаких вопросов. Вместо этого он молча обнял его в ответ. Это было похоже на разговор — но без слов. «Я так боялся, что потеряю тебя» — говорил Томас своими отчаянными объятиями. «Все хорошо, я здесь» — отвечал ему Роберт, крепче прижимая его к себе. И Томас, «радио Мюллер», никогда не затыкавшийся ни на минуту, в чем часто упрекал его Гомес, ценил этот безмолвный диалог больше, чем любое сказанное им слово. В словах было так много лжи. А это — это было по-настоящему искренним.

***

Ночная темнота за окном уже уступила место сероватому рассветному небу, а для Мануэля, казалось, этой ночи и вовсе не было. Он просто не заметил ее. Спать не хотелось, хотя он не помнил, когда в последний раз смыкал глаза. А навалившаяся на него усталость не имела ничего общего с недосыпом. В этом он был уверен. Вымотало его не отсутствие сна, а нечто совершенно другое. Люди религиозные могли бы назвать это «муками совести». Спроси его, что он делал последние несколько часов, он бы не смог ответить. Вспоминались только какие-то бессмысленные отрывки. Как будто после ареста Йозу вселенная начала разламываться на части, а между ними — все ширящаяся пустота, грозящая поглотить все его сознание. Он был словно на автопилоте с тех самых пор, как… Как солгал и отправил невинного человека на смерть, ни больше ни меньше. С тех пор, как предал. За свою жизнь Мануэль совершил много разных поступков: какими-то из них он гордился, других — стыдился, но все равно он старался жить так, чтобы первые перевешивали вторые. Но то, что он сделал сегодня — было настолько низко и подло, что его тошнило от самого себя. Вот, значит, чего стоят его принципы? Вот так, получается, просто им управлять? Вытащи на поверхность неудобный факт — и все, ты взял Мануэля Нойера на поводок! Ману с ненавистью посмотрел на свои забинтованные руки — еще одно свидетельство его слабости. Неужели он так боялся, что это повторится, так боялся боли, что готов был подставить Йозу, того паренька, который никому и никогда не сделал плохого? Который просто оказался не в том месте не в то время, и стал жертвой обстоятельств, козлом отпущения, на растерзание прессе и высшим чинам. И он, Мануэль, тоже помог этому случиться. Как же он себя за это ненавидел. Хуже всего было то, что даже сейчас, даже понимая, что он натворил, он все равно не мог найти в себе силы, чтобы сказать в суде правду. И продолжал придумывать жалкие оправдания вроде «Теперь это уже ничего не значит. Они все равно мне не поверят. Решат, что я просто его выгораживаю» — и все в таком духе, чем дальше, тем более неправдоподобно они звучали. Нужно было признаться, быть честным хотя бы в этом вопросе, хотя бы с собой: он боялся. Боялся допроса, суда, тюрьмы, смерти — или, если говорить в целом, он боялся потерять свою жизнь. Слишком он дорожил ей: своей работой, друзьями, Бастианом, особенно — чтобы пожертвовать ей. Даже ради Йозуа. Воспоминание о Бастиане инстинктивно пробудило другое, столь же неприятное. Их разговор. Возможно, как казалось теперь, уже после, это было не очень хорошей идеей: начинать разговор «по душам», пока он сам был не совсем в себе. Конечно же, они оба наговорили лишнего. После того, что случилось с Киммихом, держать себя в руках было куда сложнее, но он все равно пытался оставаться спокойным. И так же спокойно пытался выяснить, что с Бастианом происходит. Тот упорно делал вид, что с ним все совершенно в порядке, а он просто параноит. А когда Мануэль вскользь упомянул голосование… …он и вовсе взорвался. Бросил раздраженно ему что-то вроде «А что, мне теперь уже своего мнения иметь нельзя?» — и на этом весь их разговор и кончился. Вот сейчас Ману осознал — не вспомнил, просто понял — что он делал этой ночью. Пытался понять, что он сделал не так. И как это можно исправить. Прокручивал в голове события прошлого дня — на повторе, снова и снова, пока воспоминания не сменились на воспоминания о воспоминании, а время то ли растянулось до бесконечности, то ли слилось в одно-единственное мгновение, то ли вовсе перестало существовать. Как временная петля, в которой один виток от другой отличается только силой его головной боли. Ману посмотрел на часы, снова непроизвольно скривившись от вида полузаживших ожогов на запястье. Уже больше шести, совсем скоро взойдет солнце, начнется новый день, а вместе с ним… Мануэль сжал переносицу, пытаясь справиться с очередным болевым приступом. Проклятье. Он не хотел, чтобы этот день наступал. Хотя мысль о том, чтобы навсегда остаться в предрассветных сумерках, застрять навечно в цикле бесконечной ненависти к себе, тоже вызывала у него ужас. Чего бы он хотел, так это повернуть время вспять, вернуться туда, где все в его жизни еще не полетело к чертям… По ушам ударил противный писк. Будильник. Четверть седьмого. Обычно в это время он только просыпался — привилегия живущих поблизости, не зря же он столько отвалил за квартиру в центре. Но сегодня он даже не ложился, и сигнал этот значил для него нечто иное. Сорок пять минут до начала судебного процесса. Процесса над Йозуа Киммихом, в котором он будет свидетелем обвинения. И никуда от этого не деться. Потому что, как ни крути, в некоторых его оправданиях правда все же была: его все равно осудят, с его показаниями или без. Вот если бы он сказал правду… тогда был бы шанс что-то изменить. «Но мы с тобой уже поняли, что для этого ты слишком трус, Ману» Именно так. Хватит с него оправданий. Хотя бы такая честность — меньшее, что Йозу заслуживал. А насчет мотивов Гетце и Гомеса… у него была пара догадок, и он собирался поделиться ими с Тони — а тот уже пусть сам решает, что со всем этим делать. Сейчас во всем министерстве едва набралось бы тридцать человек: слишком рано было. Вся жизнь здесь начиналась только часов в семь-восемь, а пока здесь оставались только охранники, да те бедолаги, работавшие в ночную смену — но таких было очень немного. Именно поэтому он очень удивился, когда поднимавшийся к нему лифт остановился вначале на пятом этаже. Неужели Клозе еще был здесь? Еще больше он удивился, когда двери наконец открылись. Мюллер тоже выглядел озадаченным. — Мануэль? — тот даже часы на всякий случай проверил. — Что ты здесь делаешь? Точно, вспомнил он, Мюллер же ушел сразу после собрания, он ничего об этом и не знает. Он мог бы позавидовать ему, наверное, его беззаботной улыбке, которая не сходила с его лица. Почему бы Томас ни был здесь так рано, это явно было что-то хорошее. Хотя, если присмотреться повнимательнее, несмотря на улыбку и всю ту его расслабленную беззаботность, было что-то в виде Томаса, в его глазах, что-то… совсем не радостное. — Иду в суд, — вздохнул он. — Ты ведь не слышал, да? — Слышал что? — тот сразу же встревожился. Вот в чем было дело: он весь был сейчас, как сжатая пружина, напряженно ожидающий подвоха. — Что еще за суд? — Йозу арестовали, — Томасу стоило очень больших усилий не перебить его и дождаться объяснений, это невооруженным взглядом было видно. — Повесили на него все обвинения, запись, шпионаж, вот это вот все… Гетце постарался, вывалил на министра столько улик, достал кучу свидетелей… — Это же бред! — не выдержал Мюллер. — Какой из Йозуа, к черту, шпион?! Надеюсь, ты в суд идешь как раз чтобы им всем это доказать? Если бы, Томас, все было так просто… — Вообще-то… — он вздохнул. — Как раз наоборот. Я один из свидетелей обвинения. — Прости, что? Мюллер не верил своим ушам. — Так… вышло, — как же сложно это было объяснить, практически невозможно. Особенно если не рассказывать про Хеведеса. — Не я один там, — это звучало как попытка оправдаться, но он ничего не мог с собой поделать. — Вызвали еще Клозе, Алонсо, Хуммельса, Басти… — Ничего себе составчик. Тебе не кажется, что это немного странновато — так много свидетелей из руководства? — Конечно, кажется. Гетце спешит, министр тоже — президент рвет и мечет, пресса с нетерпением ждет нашей попытки оправдаться. И всем нужен виновный на растерзание. Не думаю, чтобы Марио за это время успел провести полноценное расследование, — он намекал уже почти прямо, ожидая от Томаса, что тот поддержит его. — То есть либо Гетце уже давно держал его под подозрением… — он все схватывал на лету. — Либо все это так называемое расследование — полная херня. Двери лифта уже успели закрыться, Ману заметил это только сейчас. Спохватившись, он нажал кнопку первого этажа. — Или ты наверх? — он вдруг понял, что так и не спросил, что сам Мюллер делает в министерстве в столь ранний час. Томас отмахнулся. — Ерунда, я не очень спешу. У меня вообще отпуск… что-то вроде. Двухдневный. Вот, сейчас собираюсь оставить указания своим парням — и все, прощай, Мюнхен! — проговорил он все это очень бодро, даже как-то слишком бодро, пожалуй. — И с чего вдруг такая щедрость? — поинтересовался осторожно он. Просто так отпустить важного сотрудника в разгар кризиса — вряд ли министр бы это позволил. Если только не было какой-то веской причины. Судя по лицу Томаса, причина была, и вот она вряд ли относилась к разряду хороших новостей. — Юлиан Вайгль. Помнишь его? — как бы нехотя поделился он. Имя было знакомым, хотя он не мог точно вспомнить, с чем именно оно было связано. — «Первый контакт» Дракслера, знакомый Роберта — мы использовали его, чтобы арестовать Дракслера. Вот теперь он вспомнил. Конечно же. — Он приехал сюда, в Мюнхен. Выследил меня с Робертом… — голос его дрогнул. И Ману успел заметить, как сжались его кулаки. — Угрожал Роберту пистолетом… и покончил с собой. У нас на глазах. Думаю, этот факт как-то повлиял на решение Клозе, — закончил он с невеселой усмешкой. — Проклятье… ни дня без проблем, да? А я тебя еще и своими нагрузил. Тебе не до этого же сейчас… — Ну, мы все же друзья, так? А друзья делятся друг с другом проблемами. Иначе совсем было бы тяжело жить, — он устало улыбнулся в ответ. — Удачи на суде. И… не делай ничего, о чем потом будешь жалеть всю жизнь. И, прежде чем Ману успел спросить его, что вообще он имел в виду последней фразой, нажал на кнопку закрытия дверей. Лифт снова ушел вверх, а он остался стоять внизу, пытаясь понять, что это сейчас было. «…о чем потом будешь жалеть всю жизнь» Если он правильно понял, Томас едва ли не прямо советовал ему сказать правду. Но он не мог, просто… не мог. Что бы он ни сделал, будет только хуже. И не делать ничего — тоже не выход. Чертов цугцванг, вот что это такое.

***

Солнце потихоньку поднималось над еще полусонным Мюнхеном, и, судя по всему, день обещал быть теплым и солнечным. Самое то для поездки за город. Настроение его постепенно улучшалось, и даже новость о Киммихе не расстроила его так сильно, как могла бы в других обстоятельствах. Два дня отдыха. Всего — или целых — два дня. И он точно не собирался тратить их впустую, о нет. А что насчет Йозу… он был уверен, что Мануэль сделает все, как надо. И когда он вернется, все будет в порядке. Ну в конце-то концов, не на нем же одном все министерство держится? Полностью наслаждаться этим чудным днем мешало только одно: Роберт. Он уже давно понял, что если оставить Левандовски одного слишком надолго, тот начинает думать — в самом плохом смысле этого слова, и в итоге полностью уходит в себя, в свою раковину, где до него не так и просто достучаться. Вот и теперь ему хватило двух часов, чтобы снова скатиться в трясину апатии, из которой Томас его всякий раз с таким трудом вытаскивал. Сейчас Роберт отрешенно смотрел в окно, хотя поезд еще даже не тронулся, и смотреть там было не на что: платформа, люди, снующие по ней туда-сюда, да здание вокзала. — Давай сыграем в игру, — предложил он. Левандовски поглядел на него, как на умалишенного. Ровно как в тот первый раз, когда они ехали в Берлин. — Когда мы пересечем городскую черту… постарайся забыть все это. Пусть оно останется там, в Мюнхене. Представь, что мы просто два друга, которые решили насладиться последними днями лета. Попробуй это сделать, пожалуйста. Роберт удивленно моргнул, но не стал его посылать сразу — и он не знал, хороший это знак или плохой. — И никаких разговоров о работе, — выдвинул Роберт встречный ультиматум. Томас облегченно выдохнул. Все-таки хороший. — Договорились, — они пожали друг другу руки, обменявшись очень серьезными взглядами. Поезд тронулся. Пока он медленно набирал ход, Томас думал о том, как давно он не видел родителей. Последние два года, если не больше, они только обменивались телефонными звонками раз в несколько месяцев, чем дальше, тем реже — да еще присылали друг другу открытки на Рождество и дни рождения. Он звал их как-нибудь приехать на Октоберфест, но они все время отнекивались, ссылаясь то на нехватку времени, то на «непомерные столичные цены», а сейчас поговаривали о том, что в этом году фестиваль и вовсе отменят: военное положение, как-никак. Они так отдалились друг от друга, это было грустно, хоть и вполне закономерно. В конце концов, ему было уже давно не пятнадцать. Но суть была в другом: в том, как внезапно он сорвался с места, убегая прочь из Мюнхена, домой. Он даже не успел предупредить их о своем приезде. Оставалось только надеяться, что они с Робертом не станут совсем незваными гостями. Поезд разогнался, за окнами мелькали пригородные домики, вскоре сменившиеся полуразмытыми зелеными пятнами деревьев. Прощай, столица. Прощайте, заполненные людьми улицы, высотные здания, министерство, гудящее от звонков и голосов, точно улей. Хотя бы на два дня — но прощай. Все это оставалось за спиной — а впереди, там, куда поезд мчал их, была жизнь, не отравленная выхлопными газами и суетой. Как же он по этому скучал… Ехать им было около получаса, может, чуть больше — он даже это уже не помнил. Не проехать бы станцию. Хотя ему казалось, что он так часто воскрешал в своей памяти эти места: платформу, миниатюрное здание вокзала, их тихий городок, где каждый был друг с другом знаком, пыльную дорогу на окраину — и дальше, где уже только лес и начинающие желтеть поля, что уже никогда не смог бы это забыть. Не так и долго, если вспоминать его прошлую поездку, где он чуть от скуки не умер в последние часа два, хотя первое время неотрывно, с каким-то щенячьим восторгом смотрел на мир, проносящийся за окнами поезда. Роберту же это и вовсе вошло в привычку: тот вытащил из дорожной сумки книгу в мягкой обложке, прочитанную, судя по закладке, уже почти до середины — и просто пропал из реального мира. Сразу видно — заядлый путешественник. А вот он оказался куда менее предусмотрительным, и теперь остался совсем без занятия: раньше он мог хотя бы развлечь себя болтовней с Робертом. Тревожить его сейчас Томас не решился: надо же ему хоть когда-нибудь отдохнуть от его трещания. Хоть Левандовски и сказал… то, что сказал, поверить в это все равно было сложно. Он уже успел привыкнуть, что люди уставали от него, и очень быстро. Друзья — чуть медленнее остальных, конечно, но в конечном итоге и им нужно было время наедине. А они с Робертом буквально не отлипали друг от друга уже незнамо сколько, и ничего. И даже более того: с тех пор, как они вернулись из Дортмунда, Роберт… Перед глазами его быстрой вспышкой пролетела картинка: Роберт ловит его за руку, горячие, сухие пальцы сжимаются вокруг его запястья неожиданно сильно. Останься со мной… Томас тряхнул головой, отгоняя наваждение. В реальном мире Левандовски с тихим шелестом перелистнул очередную страницу. Он не удержался от любопытного взгляда: «Три Товарища» Ремарка… классика. Почему-то он был немного разочарован. В последнее время его ожидания стали расходиться с реальностью просто-таки катастрофически. И, учитывая, что он, при всем желании, реальность поправить вряд ли сумеет… оставалось только одно. Снизить планку. Томас снова уставился в окно. Похоже, они уже подъезжали к Гаутингу… — Роберт! — окликнул он поляка спустя какое-то время. Тот недовольно оторвался от книги. И Томас бы почувствовал себя виноватым, но сейчас у него было оправдание. — Смотри! Поезд потихоньку замедлялся перед очередной станцией: Штарнберг. Рельсы делали здесь плавный поворот, открывая по левую сторону вид, ради которого и стоило жить, по скромному мнению Томаса. Озеро Штарнберг, вдоль берега которого и лежал их дальнейший путь. Солнце стояло уже высоко, и его лучи играли на воде, отражаясь сияющими бликами. Томас понял, что улыбается, просто глядя на это. Он так любил это место. Не просто этот город, это озеро — всю Баварию. Так тепло было внутри — просто от того, что он снова был здесь, снова был дома. И сейчас ему нужна была совсем малость: чтобы Роберт тоже увидел это, прочувствовал вместе с ним эти несколько минут, пока поезд замер на станции, как будто он тоже остановился, завороженный этой красотой. Роберт вид оценил, но молчать все равно не перестал. — Мне кажется, мы договаривались «никаких разговоров о работе», а не никаких разговоров вообще, — напомнил Томас, посылая Роберту явный намек. — Нужно съездить на это озеро, — бескомпромиссным тоном ответил он, решительно отложив книгу в сторону. Он и правда стал сейчас немного другим — то, на что Томас даже и не смел надеяться. Было ли это игрой? Скорее всего, да. Но настолько убедительной, что этого было достаточно для того, чтобы быть почти правдой. Этого «почти» им хватит на два дня, а дальше… будь что будет. Об этом сейчас думать не хотелось, поддерживая правила им самой же созданной игры. — Далеко оно от твоего… как это, еще раз? — Вайльхайм, — отчетливо повторил он. Роберт обреченно вздохнул. — Все равно не запомню, — страдальчески произнес он. — Но я старался, знай и цени это. Томас усмехнулся. В таком настроении Роберт нравился ему больше. Хоть это и была всего лишь маска… — Недалеко, минут десять на пригородном до Тутцинга, а там уже иди куда хочешь, главное — место тихое найти… что бывает довольно сложно, особенно летом. — Но ты же у нас местный, все знаешь… — Ну, времени уже немало прошло, кое-что я забыл, кое о чем другие могли узнать, но да, есть у меня одно местечко на примете… думаю, тебе понравится. Роберт улыбнулся и кивнул, как бы говоря «Ну, удиви меня…». Еще за десять минут до того, как они подъехали к вокзалу Вайльхайма, Томас уже был на ногах, чуть ли не подпрыгивая от переполнявшего его нетерпения. Уже скоро, совсем скоро — и он будет дома, увидит родителей, если повезет — и брата. Хотя последнее вряд ли, пусть тот и выбирался из Штутгарта почаще, чем он. Наконец поезд остановился. Томас одним из самых первых выскочил на платформу — и так и остановился посередине. Люди огибали его по широкой дуге, кидая недоуменные взгляды — ему было все равно. Весь он был заполнен одним-единственным всепоглощающим чувством: счастьем. Он глубоко вдохнул, впуская в себя такой знакомый, родной воздух — и облегченно закрыл глаза. Дома. Он дома.

***

Томас прямо весь лучился радостью, отчего ему становилось только еще хуже. Потому что он эту радость с ним разделить не мог. И чем дальше они отъезжали от Мюнхена, тем больше он нервничал. Он не знал это место. Совсем не знал. За пару недель в столице он хоть как-то научился там жить, но сейчас они просто сорвались с места — и отправились бог знает куда, на юг Баварии… без предупреждений, приглашений — просто так. Это всего лишь выходные, напомнил он себе, плюс он обещал, что оставит все свои страхи и переживания позади… но против воли он снова и снова возвращался мыслями — нет, не к Вайглю, как ни странно. Он вспоминал, как только приехал сюда из Польши — их первую «немецкую неделю», как торжественно назвала это Анна, в Берлине. То же чувство беспомощности и все нарастающей паники, что потихоньку захватывало его и сейчас. Поэтому он ушел с головой в книгу, которую перечитывал уже четвертый или пятый раз, отгородился от того неизвестного, проносящегося мимо него. Помогло это очень ненадолго. Мюллер стоял ровно посередине платформы, блаженно улыбаясь, а Роберт продолжал беспокойно озираться по сторонам. В доносившейся до него речи он с трудом мог разобрать знакомые немецкие слова: здесь баварский говор, и раньше доставлявший ему кучу проблем, здесь, вдали от столицы, и вовсе звучал, как… Совершенно другой язык. Он снова поморщился от неприятного воспоминания. Все повторялось. Снова и снова. Не жизнь, а чертово колесо. Сможет ли он хоть когда-нибудь вырваться из этого замкнутого круга повторяющихся совпадений? Нет, не так. Успеет ли? — Томас, — он неловко коснулся его плеча, возвращая Мюллера в реальный мир. Тот тряхнул кудрявой головой, немного недовольный тем, что его побеспокоили. Но он был единственным знакомым ему человеком здесь, единственным, за кого он мог держаться. Так что выбора у него особо не было. Томас сощурился и посмотрел на солнце, сияющее на безоблачно голубом августовском небе. — Думаю, нормально будет… — вынес он вердикт. И, больше ничего не объясняя, бодрым шагом двинулся к выходу, катя за собой чемодан. — Нормально что? — решился уточнить Роберт. Не любил он эти мюллеровские секреты и сюрпризы, потому что в итоге получалось так, как с крышей. — Не жарко. Дойдем нормально. Роберт сначала кивнул понимающе, и только потом до него дошло: — В смысле «дойдем»? Ты же сказал, вы живете на окраине? Томас, не оборачиваясь — и как ему всегда удавалось обгонять Роберта, даже не отличаясь особой длинноногостью — махнул ему рукой. Мол, не переживай. Ага, конечно. Тащиться по жаре через полгорода с чемоданом — именно то, чего ему не хватало. Спасибо, Томас. — Нет, Роберт, мне кажется, ты всегда найдешь, к чему придраться! Не надо так переживать, подумаешь, всего-то пару километров… ерунда, а не расстояние. — Пара — это сколько? — очень тихо, но стараясь вложить в эту фразу всю свою скрытую убийственную мощь, поинтересовался Роберт. Томас не ответил, только еще ускорил шаг. И, кажется, начал насвистывать какую-то песенку. Получалось у него не очень, хотя мелодия была вполне узнаваемой. «Was wollen wir trinken». Серьезно? «Пара» оказалась вовсе не двумя, как он и догадывался еще с самого начала. Нет, вполне возможно, что на карте по прямой там два километра и было — но зачем ходить по прямой? Это же так скучно, особенно если ты — Томас Мюллер, чье жизненное предназначение, похоже, заключалось в том, чтобы свести в могилу одного конкретного поляка. Причем желательно раньше, чем он сам себя туда сведет. Поэтому Мюллер решил повести его самыми живописными закоулками этого Вайль… Вайс… Вайт… черт возьми, он даже название этого города не мог запомнить! Что уж говорить про дорогу, которой они шли. Он перестал понимать, где они, еще после третьего поворота. Солнце, стоящее в зените, тоже никак не помогало — ни в ориентировании, ни тем, что слепило глаза и палило изо всех своих солнечных сил. «Не жарко», ага, конечно… вот он так и знал, так и знал, что этим все кончится! Потому что с Мюллером иначе не бывало. Все шло по одному и тому же сценарию: сначала у Томаса рождался гениальный план, потом он, как идиот, соглашался на эту его авантюру, даже толком не зная, на что именно соглашается, а в итоге все кончалось тем, что план неожиданно рушился, а они попадали в неприятности. Классика. Так было еще с самого первого дня их знакомства. И все равно он попадался в одну и ту же ловушку. Жизнь его совсем ничему не учила, похоже… — Мне кажется, или это не совсем та улица… — задумчиво произнес Томас, оглядываясь по сторонам. — Только не говори мне, что мы заблудились, — Роберт даже не был удивлен. В списке того, что могло пойти не так, именно это лидировало с большим отрывом. Солнце продолжало прожигать его насквозь. Если так пойдет и дальше, он из этого «отпуска» вернется с первоклассным загаром… или с тепловым ударом, тут уж как повезет. Томас обернулся вокруг своей оси, но, видимо, ему это не помогло. — Не знаю… я давно не был здесь, видимо, слишком давно… ну ладно, городок-то маленький, тут не потеряемся! — беззаботно закончил он. — Может быть, — с нажимом произнес Роберт, решив, что пора брать дело в свои руки. — Мы спросим у кого-нибудь из местных дорогу? — Да зачем? — искренне удивился Томас, похоже, и в самом деле не понимающий, что здесь не так. — Я здесь местный, тебе что, меня не хватает? — нет, Томас, как раз наоборот, иногда тебя слишком много. — Подожди-ка… точно, я понял, нужно было два поворота назад идти направо, а не налево! Я вспомнил! — ликующе воскликнул он. И от того, насколько радостно он выглядел в этот момент, Роберт почувствовал себя виноватым. Томас все таким же уверенным шагом продолжил путь в перпендикулярном направлении. Каждый раз, подумал он, каждый раз он соглашался на его авантюры. Почему? Не потому ли, что ни одна, даже самая глупая и рискованная его затея, не могла сделать ему хуже, чем то, на что он уже согласился. И еще, по крайней мере, с Мюллером они попадали в передряги вместе — не поодиночке. В отличие от… Где-то спустя двадцать минут Роберт очень сильно начал жалеть, что не взял с собой воды. Или что не уговорил Томаса доехать хотя бы до края города на автобусе. Во рту у него пересохло, зато футболка на спине намокла настолько, что хоть выжимай. Температура только поднималась, кажется. А на небе по-прежнему — ни облачка. Он с тоской вспомнил про манящую прохладную воду того озера, и от этого воспоминания ему стало совсем невыносимо. — Клянусь, если мы не придем через десять минут, я скончаюсь прямо здесь, — предупредил он Томаса на всякий случай. И это даже не было угрозой или преувеличением: простая констатация факта. — И тебе придется объяснять Клозе, как именно ты довел коллегу до гроба. А потом — еще и в суде… — Нам уже совсем недолго, обещаю! — Недолго до моей смерти… — пробормотал Роберт себе под нос. Это самое «недолго» он слышал уже с десяток раз. Но на этот раз Томас сказал правду — должно же это было когда-то случиться. Городская застройка совсем поредела, сменяясь частными домами, но и тех становилось все меньше, пока они не выбрались за городскую черту, а асфальт под их ногами не превратился в грунтовую дорогу. — Вон там, — указал Томас на то, что раньше было точкой на горизонте. Теперь было видно, что это ферма. Довольно большая, между прочим. — Видишь, не так и далеко! — лучезарно улыбаясь, закончил он. И вот теперь, за пару сотен метров до их цели, Роберт запаниковал. — Стой, — Томас послушно остановился, но вид у него был нетерпеливый. — Меня точно не… выгонят, я не знаю? — Не беспокойся, — махнул рукой он. Что в переводе на человеческий значило, что беспокоиться все же нужно. — Мы, баварцы, все очень гостеприимные. Сам уже мог бы понять. — Это когда ты меня полубессознательного к себе в постель затащил, что ли? — не смог удержаться от подколки Роберт. — Например. А что? Тебе же вроде понравилось. Так что настало время следующего шага — знакомства с родителями, — он на мгновение завис, только потом осознав всю иронию. И в самом деле — знакомство, все как Мюллер и обещал. Его разобрал смех, а спустя минуту они смеялись уже на пару, пока у него не заболел живот, и Роберт вдруг почувствовал себя таким живым, таким настоящим. В растрепанных кудрях Томаса запуталось августовское солнце, перекрасив их в золотисто-рыжий, и он даже замер, так красиво это было. Застывшее мгновение, красота, никогда не живущая дольше секунды. Такая мимолетная, как сама жизнь. Он мог бы смотреть на это вечно. Но вечности у него никогда не было.

***

— Матс Хуммельс, — объявил судебный пристав, приоткрыв дверь. По виду Хуммельса похоже было, будто он шел на эшафот. Все они сейчас чувствовали примерно одно и то же: замешательство. Полнейшее непонимание того, как это могло случиться и что им с этим делать. Мануэль не был исключением. Пожалуй, в его случае все было только хуже. Судебный процесс над Йозуа Киммихом длился уже больше часа, за закрытыми дверями. Уже вызвали Клозе и Алонсо, а значит, уже совсем скоро придется давать показания и ему. Мануэль нервно теребил галстук, избегая встречаться взглядом с Бастианом, сидящим напротив. Оставалось все меньше времени до точки невозврата. Это был не обычный суд, а что-то больше схожее с трибуналом — а значит, приговор будет приведен в силу немедленно. Смертный приговор, если только он не скажет правду. Закрыть одно дело — и открыть другое, свое. А теперь он уже знал прекрасно, что Марио Гетце умеет находить улики. Даже те, которых никогда не существовало. В общем, выбор был ясный и однозначный: быть свидетелем обвинения или обвиняемым. Он мог бы кинуть монетку, наверное, уж если идти до конца. Орел или решка? Палач или жертва? Томас хотел, чтобы он сказал правду, но он не знал совершенно ничего. Только они с Гетце знали все о выборе, который его терзал. Двусторонняя игра: я знаю, что ты знаешь, что я знаю… и так далее, до бесконечности. Его потери были больше, что бы он ни выбрал. Он уже почти жалел, что знал Хеведеса. Не будь этой глупой, ничего не значащей… Нет, неправда. Тогда это не было глупым. Им казалось, что это — самая настоящая любовь, и все было настолько серьезно, насколько может это быть в двадцать лет. То есть — смертельно серьезно. И суть ведь даже не в Хеведесе: он оказался просто лакмусовой бумажкой, тестом, который он завалил по всем пунктам. Не будь его, он и не узнал бы, что он за сволочь. — Бастиан Швайнштайгер! — вот и все. Он — следующий. — Удачи, — почти машинально пожелал он. Бастиан молча кивнул, даже не глядя на него. Что с ними происходило? Про себя он знал, но Бастиан… он же видел: что-то не в порядке, гложет его изнутри. Если бы они просто могли поговорить обо всем — и не как в тот раз, а по-хорошему. Но сейчас было не время и не место для такого. Сказать правду или нет? Мануэль до боли сжал кулаки, пока не заныли полузажившие пальцы. Поправка, теперь есть семнадцатая поправка, значит, никто уже не будет вправе сделать с ним то же, что с Дракслером. Значит, боли не будет. Только вся его жизнь пойдет ко дну, а он — либо в тюрьму, либо на расстрел. Но пытать его не будут. Какое, черт возьми, облегчение. Или продолжать жить, зная, что из-за тебя умер совершенно невиновный человек? — Мануэль Нойер, — он вздрогнул. Ему казалось, у него еще есть время — но вот и все. Скоро все будет кончено — так или иначе. А он так ничего и не решил. Пристав открыл перед ним двери, пропуская внутрь. Зал суда был совсем небольшой, и все равно он был заполнен едва ли на четверть: закрытое заседание все-таки. На своих местах уже сидели все остальные свидетели обвинения. Сам обвинитель — не прокурор, но тот, кто все это начал, Марио Гетце — тоже был здесь, конечно же. Тот даже обернулся и приветливо улыбнулся ему. Смотреть на эту лживую улыбку он не мог, а потому перевел взгляд в сторону… Скамьи подсудимых. Он сбился с шага. Йозуа сидел там, рядом с адвокатом, которого, судя по его бесцветному взгляду, нашли просто для проформы, опустив взгляд в пол и приобняв себя за плечи. Мануэль не мог не заметить, как сильно он вцепился в предплечья. И как он дрожал, хотя здесь было даже душно. На это было просто больно смотреть. Услышав его приближающиеся шаги, тот все же поднял глаза — всего на миг, но и этого хватило. В этом быстром взгляде, брошенном на него, он увидел последнюю искру надежды. Которая только что угасла. Боже, что они делают… — Вы Мануэль Петер Нойер, тридцать лет, заместитель министра внутренних дел Объединенных Республик Германии, верно? — от того, как задан был вопрос, его невольно передернуло: слишком похоже это было на допрос Гомеса. Он против воли посмотрел на руки. Только не снова, твердила его паника, что угодно, только не это снова… — Да. — Клянетесь ли вы говорить правду и ничего кроме правды? — Марио Гетце, наверное, желал бы, чтобы он посмотрел на него. Чтобы он признал свое поражение. Но туда он смотреть не стал. Вместо этого он посмотрел на Йозуа, теперь даже глаза прикрывшего. Наверное, если бы он мог, он заткнул бы себе и уши. — Клянусь, — не отводя от него взгляда, произнес он. — Герр Нойер, — это начал прокурор, мягко, но так, что ни у кого не осталось уже никаких сомнений, кто здесь победитель. — Что вы можете рассказать о произошедшем вчера около десяти часов утра? Перед конференцией с министром? Почти сутки назад. Надо же, как давно это было. Или наоборот — недавно? Он уже потерялся во времени, запутался так сильно, что даже этого больше не мог сказать. — В это время… я спустился в архив, в поисках Бастиана Швайнштайгера. Однако вместо него я обнаружил там Киммиха, который сказал мне, что тот ушел и оставил Тер-Стегена следить за архивом. А после этого… — он сделал глубокий вдох. Вот он. Тот самый момент. Прокурор откровенно упивался самодовольством, адвокату было абсолютно наплевать на все, а Йозуа сжался еще сильнее. Все они ждали одного: последнего гвоздя в крышку гроба. Да пошли вы все к черту. — После этого я попросил его помочь с телефоном, — слова слетели с губ так легко, что он даже не чувствовал никакого страха. Только облегчение. Вот оно. Он это сделал. Он сказал правду. Он не смог удержаться и не обернуться, полюбоваться выражением лица Гетце. Тот был в ярости. Что было очень забавно, с его-то лицом. — Прошу прощения? — с нажимом переспросил прокурор. Хотите, чтобы он повторил? Да пожалуйста! Что он творит, подумал он в панике — точнее, его рациональная часть. Даже представить нельзя, какие будут последствия… и плевать. — Мы с Йозуа поднялись в мой кабинет, и я был там с ним еще где-то… — он прикинул в уме. — Сорок минут, пока конференция не кончилась, и я не пошел к министру. Судя по тому, что мне говорили другие знающие люди, починка телефона заняла бы минимум несколько часов, а когда я последний раз проверял — он снова работал. Он проговорил все это на одном дыхании, не давая себе времени передумать и отступить — а уже когда закончил, поймал на себе взгляд Йозу. Тот смотрел на него широко раскрытыми глазами, полными благодарности… и изумления. И как минимум ради этого, наверное, и стоило сказать правду. Ради этого облегчения… и ради бешенства Гетце, конечно же. «Бешеный хомяк» — прошептал он себе под нос. Ему стало вдруг очень смешно. — Вы в курсе, что это не те показания, что вы давали следствию? — на прокурора было жалко смотреть, он разом потерял всю свою раздражающую самоуверенность, вместе с ослепительной улыбкой победителя. — Почему вы решили их изменить? — Ну, я же поклялся говорить правду, — вырвался у него смешок. Судья неодобрительно на него посмотрела. — Что я и сделал. — Вы утверждаете, что это было именно так? — судья рассматривала его очень внимательно, видимо, пыталась понять, можно ли доверять его словам. Он знал этот тип людей: уже в возрасте, мудрые, зоркие, читают людей, как книгу. Именно поэтому он больше не боялся — уж точно не за Киммиха. — Именно так. И, учитывая, что во время кражи видеозаписи из архива он был в моем кабинете… — дальше он позволил судье делать выводы самостоятельно. Он и так уже откровенно выполнял всю работу за адвоката, которому даже сейчас было абсолютно все равно, оправдают его подзащитного или нет. Наверное, он единственный из всех никак не отреагировал на его признание. Чудесный кадр, сразу видно — Марио выбирал. А прокурор, он мог спорить на что угодно, был одним из его хороших знакомых. Это должен был быть идеальный судебный процесс: быстрый и безукоризненный. А он, Мануэль, все испортил. И расплата за такое ждать себя не заставит. Марио Гетце мог выглядеть как милый и доброжелательный парень… но такие не добиваются успехов в отделе внутренних расследований. И взгляд, направленный ему точно в спину, никак нельзя было назвать милым или доброжелательным. Вопросов больше не было, суд удалился на совещание, а Мануэль осторожно сел рядом с Алонсо, через один ряд от Гетце. Сначала он собрался сесть к Басти, но тот посмотрел на него так, что он сразу же передумал. Его немного шатало, как после легкого опьянения, но в голове было легко. Особенно, если не думать о будущем, а еще о том, почему Бастиан так на него смотрел. Внезапно все оживились: судья вернулась. Мануэль пытался прочесть по ее лицу, что она решила, но так и не смог ничего понять: слишком непроницаемым оно было. Да, Гетце, а вот с судьей ты облажался по полной, уж слишком хороша она для твоей пародии на суд. — Суд принял решение, — оповестила она. Он замер вместе со всеми, едва сдерживаясь, чтобы не скрестить пальцы. Йозуа даже чуть привстал, и невозможно было представить, что сейчас происходило в его голове. Если все это будет зря… это будет худшим вариантом из всех. Пожалуйста, мысленно попросил он судью, пусть он сделал это не зря. — Учитывая противоречивость информации и несогласованность показаний… дело закрыто в связи с недостатком улик. Решение окончательное и обжалованию не подлежит. Мануэль выдохнул — в унисон почти со всеми присутствующими. У него получилось. Гетце кинулся было что-то доказывать — всего этого он уже не слушал. Он сделал свое дело, больше ничего не имело значения. Его совесть была спокойна. Почти. — Басти, — тот уже вышел из зала суда, оклик остановил его у дверей. Он нехотя повернулся. — Нам не о чем разговаривать, Ману, — очень холодно и спокойно произнес тот. Чувство было, словно его по лицу ударили. Он не мог поверить, что его Басти мог вот так равнодушно говорить ему такое в лицо. Он стал совсем на себя не похожим, всего за какие-то несколько дней, а Мануэль никак понять не мог, что он упустил. И можно ли это еще как-то исправить. — Вот как? — он старался говорить все так же спокойно, но голос подводил. — Почему ты меня избегаешь? Почему мы просто не можем обсудить все, как взрослые люди, у нас очевидно есть проблемы… — Да, например, твоя ложь, — бросил Швайнштайгер, и конец фразы так и повис в воздухе. Перед этими обвинениями у него не было ни защиты, ни оправданий. А тот все продолжал наступать. — Поверить не могу, что ты мог такое сделать. Даже зная, чем все это обернется для Киммиха… он же боготворил тебя, черт возьми, а ты… Я думал о тебе лучше. Нам нужно… — он почти произнес это слово, Ману мог прочесть его по движению губ. — Сделать перерыв. Отдохнуть друг от друга. Он попытался сказать что-то, найти слова, но мысли путались. Поэтому он просто смотрел, как Бастиан уходит. Он почти сказал «расстаться». Почти. И еще… он никак не мог отделаться от мысли, что Бастиан говорил все свои обвинения с каким-то облегчением. Как будто радовался тому, что Ману это сделал. Что у него был повод… нет, этого же не может быть. Зачем Бастиану так сильно хотеть с ним расстаться? Забавно, что если бы он промолчал, если бы солгал — то все было бы в порядке. И у Басти не было бы повода его упрекнуть. Вот только он сам бы не смог так жить. — Мануэль! — Йозуа застал его врасплох и чуть не повалил с ног, повиснув на нем. — Спасибо, спасибо большое! Я думал… думал, мне конец… но вы… — он всхлипывал, но на лице его сияла широкая улыбка. — Я понимаю, почему вы не… но спасибо! Вы спасли меня! Вот этой вот благодарности, такой чистой и искренней, он уже не смог вынести: — Меня не за что благодарить, Йозу, — тихо ответил он, отстраняясь. — Я не твой спаситель. Я просто убийца, который в последний момент передумал.

***

— Есть кто-нибудь дома? — у него немного тряслись руки. Это не должно было быть так волнительно, он просто… возвращался домой. Спустя два с лишним года. Почти ничего и не изменилось с его последнего визита. Только ворота недавно покрасили, очень недавно — Роберт даже умудрился испачкаться в краске. А так все было на своих местах: двухэтажный дом под остроконечной крышей, покрытый красной черепицей, в окнах и вокруг — заботливо выращенные матерью цветы, ее вечная любовь. Каштан, на ветвях которого отец устроил ему домик, после чего он на несколько дней вообще перестал спускаться на землю, на угрозы матери перестать его кормить отвечая, что будет питаться каштанами. Потом, уже подростком, ему нравилось делать домашние задания, сидя в раскидистой тени дерева. Там было куда приятнее, чем за столом, и напрасно его пытались отучить. Но, наверное, самым любимым его место на всей ферме были все-таки конюшни. Он так любил их лошадей, особенно пегую Полли, которую он помнил еще жеребенком. Господи, как же он по всему этому соскучился. — Кто это… Томас?! — мать его явно не ждала сегодня гостей, и уж точно — не своего блудного сына. Два года. Два года он ее не видел. Она тоже осталась прежней, может только прибавилось морщинок вокруг глаз, но она ни капли не постарела. Это уж точно. — Герт, иди сюда, и поскорее, наш сын вернулся! — крикнула она куда-то в глубину дома. — Почему ты не сказал нам, что приедешь? — тут же набросилась на него она. — Я… хотел сделать сюрприз… — попытался объяснить он. — И к тому же, я и сам не знал до последнего, что у меня будут выходные, все как-то неожиданно получилось… — Но если бы ты сказал, что приедешь, я бы подготовилась! Приготовила бы что-нибудь, для тебя и… — тут она заметила Роберта. — Твоего гостя. «Гость» смотрел на них двоих так, будто не понимал ни слова. И тут до него дошло. — Мам, давай перейдем на немецкий, Роберт по-баварски плохо понимает, — он и сам не заметил, с какой легкостью перешел на чистый баварский диалект. Интересно, у Роберта с польским так же? — Ради этих северян? Еще чего не хватало! — о, а вот и отец, с его вечной южно-северной враждой. Снова-здорово. Нет, у них хоть что-нибудь изменилось? А то он уже начинал думать, что единственное, что поменялось за эти два года — это он сам. — Я поляк, — с нажимом произнес Роберт, который все же что-то понял. И решил показать характер. — За неделю не успел еще выучить баварский, уж извините. Мать легонько толкнула отца в плечо, намекая, чтобы тот извинился. — Извините, обознался, — нехотя признал тот. — Вид у тебя больно… А ведь неплохо по-немецки говоришь, поляк. Я Герхард, это Клаудия. Будем знакомы. — Спасибо. Роберт Левандовски. Я… — Мой друг, — не дал ему закончить Томас. Может, не совсем вежливо, но зато сразу расставило все точки над и. — Мы так и будем на пороге стоять, или что? Я вас два года не видел, а вы меня за дверь не пускаете! — с притворной обидой закончил он. Он просто очень не хотел, чтобы Роберт упоминал про работу, что они коллеги. Он не любил, когда родители спрашивали его о министерстве. Этого ему хватало в Мюнхене. Здесь он хотел забыться — да и Левандовски ни к чему было лишнее напоминание. Мать посмотрела на него очень понимающе, но ничего не сказала. Неизвестно, какие она про себя сделала выводы… но они, скорее всего, были правильными. Отец пригрозил отправить их спать на конюшню, за то, что не предупредили заранее — не то чтобы Томас был против, наверное, именно поэтому он в конце концов и передумал. В итоге Роберту досталась спальня его брата, а Томас вернулся в свою комнату. Там тоже было все нетронуто. Только очень прибрано — так чисто, как сейчас, никогда не было, пока он здесь жил. Он рухнул на кровать, только сейчас почувствовав, как устал. И спекся на солнце. Здесь было прохладно и спокойно, и ему очень не хотелось сейчас распаковывать вещи, идти в душ, хотелось просто лежать здесь, рассматривая трещину на потолке. Трещина была похожа на кошку, вытянувшуюся в прыжке. — Мне кажется, твоя мать нас звала обедать, — он повернул голову вправо: Роберт стоял в дверях, с полотенцем на шее и торчащими ежиком мокрыми прядями. Ничего себе он залип… тот уже даже в душ успел и переодеться. — Ты все так и лежал здесь? Все это время? — Томас пробурчал что-то неразборчивое даже для него самого и перекатился на живот. — О, это твои… Он немедленно выпрыгнул из кровати, даже не дожидаясь окончания предложения. — Роберт, выйди из комнаты, мне переодеться нужно! — в легкой панике воскликнул он и захлопнул дверь, прежде чем тот успеет по-хорошему разглядеть висящие на стенах рисунки. Его рисунки. Его детские рисунки — спасибо маме за эту стену позора. — Вообще-то, они очень даже ничего! — послышался из-за двери смешок Роберта. Томас на всякий случай запер дверь. Так, теперь придется искать занятия подальше от его комнаты. Спасибо, мама…

***

— Так какие у вас планы на день? — очень любезно поинтересовалась Клаудия. — Мы едем на Штарнберг, с ночевкой, — с набитым ртом оповестил Мюллер, поглощая вторую порцию какого-то баварского блюда. И как в него только влезало? Казалось бы, кожа да кости — а ест за четверых. — А еще я хочу научить Роберта ездить верхом. — Озеро Штарнберг? Ну-ну, — хмыкнул Герхард, если он правильно запомнил. Томас бросил на него недоуменный взгляд. — Хороший выбор, — пояснила Клаудия, укоризненно взглянув на мужа. — Красивое место. Живописное. — Я бы даже сказал — романтичное, — с усмешкой добавил отец Мюллера. Томас глубоко вздохнул и закатил глаза. А он чувствовал себя, как если бы упомянули всем давно известный анекдот, который он никогда не слышал. Эти полунамеки он никак не мог понять — то ли немецкого не хватало, то ли каких-то специфичных местных знаний. — А что такое с этим озером? — поинтересовался он у Томаса по дороге к конюшням. — А, ерунда, не бери в голову, — отмахнулся тот. Вот теперь он точно уверен, что от него что-то скрывали. Это было довольно обидно, между прочим. — Глупая шутка, вот и все. Которую ему так отчаянно не хотели рассказывать. Здорово, что еще сказать. — Серьезно, это все родительские подколы, ничего особенного. Пошли лучше, познакомлю тебя со своими друзьями детства. Да, я дружил с лошадями. И сейчас дружу, — предупреждая его вопрос, добавил Томас. — А что? Они добрее многих людей. И умнее. Да он и не собирался никак его осуждать, но Мюллер уже приготовился защищаться до последнего, что заставляло задуматься о том, как часто он встречался с совсем другой реакцией на свои слова. А еще о том, что до этого момента Томас ни разу и словом не обмолвился о своей любви к лошадям. И вообще, как часто он говорил о себе? О своих увлечениях, желаниях? Ему вдруг стало грустно. «Душа компании». А кто из них видел его настоящего? — Роберт, ты что там опять застрял? — Томас уже успел добежать до конюшни и выйти, ведя за собой красивую и статную пегую лошадь. Он гладил ее гриву, и улыбка просто не сходила с его лица. — Смотри, это Полли. Если ты ей понравишься, можешь даже прокатиться верхом! Возможно ли, что из всех людей, Томас решил довериться именно ему?

***

— Если что-то забудешь… — Матс огляделся вокруг. — Значит, это было что-то неважное, — закончил он, не давая Хуммельсу договорить предложение до конца. — Я не могу сюда вернуться, ты же знаешь. Такие условия… У него снова заскребло в горле. Он знал, что еще очень легко отделался, что был буквально на волосок от смерти, и если бы Мануэль не спас его… он был бы сейчас уже мертв. Или в самом лучшем случае — в тюрьме. А так все закончилось всего лишь увольнением, записью в личном деле, с которой его никогда не возьмут на нормальную работу, и советом-приказом в течение суток покинуть Баварию — навсегда. Все кончилось хорошо, да? Только на его будущем стоит огромный и жирный крест, и еще он больше никогда не увидит Мануэля, а так — он же живой, радоваться надо. Он не мог. И уйти так просто не мог. Переступить порог той комнаты, что стала для него чуть ли не родным домом — в самый-самый последний раз. Поэтому продолжал стоять, неловко прижимая к себе коробку со всеми его вещами — их совсем немного набралось — все силы бросив на то, чтобы удержаться от слез. О том, чтобы подобрать правильные слова прощания, речи и вовсе не шло. Как же он ненавидел все это. Гетце, Гомеса — а больше всего свою глупость, из-за которой он потерял все. — Йозу… мне жаль, что так вышло, — и Матс тоже не мог подобрать слова. Вот так и расстаются навсегда: скомкано, поспешно и неловко. — Мне будет тебя не хватать. Нам всем. Кому «всем»? Кому он вообще здесь сдался, кроме Матса? Хаби, которому сделали выговор и оштрафовали — «недоглядел»? Или Гетце, им обоим — особенно сейчас, когда перестал быть их козлом отпущения? Или Бастиану Швайнштайгеру? Может быть, Мануэлю, который так из-за него подставился? Очень смешно. Всем в министерстве будет без него так же или даже лучше, все будет идти чередом, как будто никогда и не было у них Йозуа Киммиха, «подающего такие большие надежды». — Мне тоже… будет вас не хватать, — кое-как сумел выдавить он. — Прощай, Матс. Только не плакать, только не плакать, только не… он справится, он сможет это пережить. Йозуа закусил губу и заставил себя переступить порог и закрыть — захлопнуть — за собой дверь. Вот так. Вот и все. Конец. Дальше будет уже легче — просто продолжать идти… — Йозу, — он сбился с шага. Нет. Не надо, зачем он здесь, почему… Ему было сложно попрощаться с Матсом, а говорить сейчас с Ману… он просто не мог. Смотреть ему в глаза, зная, что разрушил всю его жизнь. — Подожди, пожалуйста. Да он и так замер на месте. Сил не было, даже чтобы шевельнуться. — Я пытался как-то повлиять на это решение… не вышло. Мне жаль, правда… — почему он извиняется? Почему? Это не он должен, совсем не он. — Куда поедешь? — Лейпциг, — слово царапало горло, как застрявший шип. — Мы там жили когда-то… Какой неловкий, больной и ненужный разговор. Зачем он? Просто вежливость? Нойер сейчас тоже был обеспокоен, конечно же, у него были свои проблемы. Так для чего мучить их обоих и начинать все это? А теперь они просто молчали, стараясь не пересекаться взглядами, и никто не мог сделать первый — последний — шаг и разойтись навсегда. Черт, навсегда. Так сложно было понять, что это значит, особенно когда тебе всего девятнадцать, и вся твоя сознательная жизнь — это какая-то пара лет. Как можно представить такое? Что это последний раз, когда он видит Мануэля. А он даже не мог посмотреть ему в глаза. И не мог сказать ему правду, даже сейчас. — Я… — он поднял глаза на Нойера, пытаясь за оставшиеся мгновения выучить его наизусть. Его лицо, всегда такое спокойное и красивое, его светлые усталые глаза, немного помятый воротник рубашки, шрамы от ожогов на руках. Вот это все. Что оно было. Давай же, сказал он себе. Сейчас или никогда. После все равно не будет, так что он теряет? — Я люблю тебя, — выдохнул он. — Прости, что разрушил твою жизнь. Вот сейчас бы убежать — как можно дальше, чтобы не видеть лица Ману после его признания, чтобы действительно — никаких последствий. Бей-беги. Но это было бы так жалко и трусливо. Мануэль молчал. Долго, так долго, что ему захотелось провалиться под землю или отменить все свои слова. Он не хотел слышать того, что он ему скажет. — Ты ничего не разрушал, Йозу, — наконец произнес тот. — Нам с тобой просто очень не повезло. «Нам с тобой». Он чуть не задохнулся от этих слов, от того, как они были сказаны. И неважно, что он никак не ответил на его признание. Йозу все равно не ждал и не надеялся на «Я тебя тоже». Он больше не надеялся ни на что. Так легче жить. Меньше разочарований и боли. — Удачи тебе. И… это не конец света. Попробуй начать все сначала. А что если ему не нужно было новое начало? Ему нужна была его старая жизнь. Он не хотел все это терять. Но выбора не было. Мост за его спиной подожгли, не спрашивая его мнения. — Постараюсь, — соврал он. В эту ложь он и сам хотел бы поверить — но не мог. У самых дверей министерства он не удержался и обернулся: Мануэль все еще стоял и смотрел ему вслед. Поймав его взгляд, он махнул забинтованной рукой. Не получилось у них хорошего прощания. Быть может, потому, что даже сейчас он не чувствовал, что они расстаются навсегда.

***

Прошло всего несколько часов — и вот они снова сидели в поезде. Это уже начинало входить у них в привычку, и нельзя сказать, чтобы ему это не нравилось. Правда, на этот раз поездка была совсем короткой: всего пятнадцать минут до соседнего городка. В вагоне было полно народу, но он все равно ухитрился найти им место у окна, и теперь они сидели рядом, прижимаясь друг к другу локтями, и Томас никак не мог замолкнуть. Слова просто не хотели оставаться внутри, он ничего не мог с собой поделать. — Так вот, и когда мне исполнилось восемь, я даже попал в какой-то детский чемпионат, ерундовый, конечно, среди местных команд. Но родители просто были в восторге, прочили мне карьеру футболиста после каждого забитого гола… — И что потом? — кажется, Роберту действительно было интересно. Даже странно. — Ну, наша команда обанкротилась. Во всей стране с этим были проблемы. Даже на взрослый спорт денег еле хватало, не то что на детские академии… тогда были другие приоритеты. И все как-то заглохло. Возить в другой город постоянно у родителей не было времени… вот так и закончилась моя великая карьера. — Жалко, — искренне произнес Роберт. — Может, ты должен был стать замечательным спортсменом, а из-за такой ерунды… — А мне не жаль, — пожал он плечами. — Мне нравится моя жизнь сейчас. Ну, то есть она могла бы быть и лучше, но знаешь… если бы я стал футболистом, мы бы не встретились. — Ха, а может я бы стал твоим преданным болельщиком? — парировал Роберт, улыбаясь. — Ходил бы на каждую игру, переехал бы в Мюнхен, чтобы следить за твоими успехами… а что, вполне себе вероятный сценарий. Ну да, конечно, вероятный. Учитывая, что Роберт особо и за футболом-то не следил. И вообще, болел бы он, наверное, за какую-нибудь польскую команду. Или вообще за дортмундскую, с него станется. — Ага, но даже в этом — очень вероятном — случае, я бы все равно тебя так бы и не знал, верно? Ни тебя, ни Ману, никого из вас. А это уже не такая интересная вселенная. — Совсем неинтересная, — подтвердил Роберт, продолжая улыбаться. — О, мы уже подъезжаем! — воскликнул он, увидев в окне знакомые места. — Скоро пойдем плавать. Ну как, ты рад? — Сначала найди мне обещанное спокойное место, а там посмотрим… — лукаво произнес Роберт. — Ну вот ты как всегда… никакой благодарности, одни претензии! Поляки… Левандовски шутливо толкнул его в бок. Так, с шутками и разговорами, они прошли весь Тутцинг, и даже непомерная тяжесть сумки, которую он тащил на себе, не могла испортить ему настроение. Это было так прекрасно. Все, как он и хотел — они с Робертом просто веселятся вместе, радуются жизни. Радуются тому, что живы… Дальше они шли вдоль озера, пока наезженная дорога не превратилась в тропинку. Тут начинались уже «дикие» места, до которых добирались разве что местные. Или очень упорные приезжие. Но Томас хотел дойти еще дальше, докуда не добирался совсем никто. — Ты меня опять в какие-то дебри тащишь! — пожаловался Роберт, пока они продирались сквозь кустарник. Но на этот раз жалоба была больше не всерьез. А поляк-то, похоже, привыкает… — А ты вроде хотел тихое место! Как место может быть тихим, если его легко найти? Ох, слава Богу, никого… Роберт, мы пришли! Это было одним из самых любимых его мест, он очень им дорожил и всегда боялся, что его найдет кто-то другой. Вокруг них деревья подступали к самой воде, и снаружи казалось, что подойти к берегу никак было нельзя, но здесь озеро глубоко вдавалось в сушу, образуя что-то вроде маленького залива или бухточки. А деревья немного отступали, открывая прекрасную поляну, поросшую мягкой травой и окруженную со всех сторон живыми стенами из деревьев. Лучше придумать было просто нельзя. Томас наткнулся на это великолепие по счастливой случайности, когда перепутал место встречи с друзьями. Да иначе его никак было и не найти — если не знать, что оно здесь было. Даже со стороны озера оно было незаметно: наклонившиеся к самой воде ветви прикрывали вход в этот заливчик от глаз посторонних. Такой маленький рай, как будто специально созданный для него. Когда Томас хотел побыть один — а такое случалось, и намного чаще, чем думали другие — он приезжал сюда. Поплавать или просто полежать на траве, глядя в небо. Сегодня он впервые был здесь с кем-то еще. — Это… просто потрясающе, — восхищение горело у Роберта в глазах, точно такое же, как и у него, когда он в первый раз оказался здесь, и Томас понял, что не ошибся. — Поверить не могу, такая красота… Точно стоило этого бесконечно долгого похода по жаре, — добавил он. Ну, Роберт без его причитаний — это уже не Роберт. Томас с облегчением стянул с себя футболку и сбросил обувь. И снова он понял, что перегрелся, уже только когда попал в прохладу. Последними на траву полетели шорты. Еще миг — и он уже был в воде. Как же долго он этого ждал… — Боже, Роберт, вода просто шикарная… не стой, иди уже сюда! Он на всякий случай отошел подальше, на случай, если тому придет в голову прыгнуть. Теперь вода доходила ему до плеч. Чудесная, просто великолепная вода. Как раз той температуры, что надо. И чистая — когда песок снова улегся, он смог увидеть дно. И даже скользивших в воде рыбок. Роберт прыгать не стал, но воду все равно взбаламутил. — Я бы отсюда вообще не вылезал… — протянул Роберт, блаженно закрыв глаза. — Идеально. — Сплаваем наперегонки? — предложил Томас, когда они выбрались из их «залива» на большую воду. — Или ты так будешь, морской звездой лежать? — судя по расслабленному виду Роберта, именно это он и собирался делать следующие несколько часов. — Смотри тепловой удар не получи, полячок. — Смотри не утони там, немец, — не открывая глаз, ответил тот. Надо же, беспокоится. Томас брызнул на него водой и как можно быстрее уплыл, пока не прилетело обратно. — Блять, Томас! — донесся до него возмущенный польский вопль. Он усмехнулся и прибавил скорость. Жаль, но Левандовски его преследовать не стал. Видимо, лень в нем пересиливала жажду мести. А в одиночестве плавать было уже не так интересно. Поэтому он быстро вернулся обратно. Роберта на месте не было. Так, только без паники… — Если ты утонул, то я с тобой больше не разговариваю! — очень громко оповестил он, стараясь скрыть свое беспокойство. — Очень смешно, — послышалось из-за деревьев, и он с облегчением выдохнул. Пока он плавал, Роберт успел разобрать все их вещи и уже начал сооружать костер. Последнее выходило у него не очень. Сразу видно — опыта нет. — Давай я костер сложу, ты и так уже много сделал. — Что, все так плохо? — вздохнул тот, поняв скрытый намек. — Но я старался, имей это в виду. Томас поднял глаза на небо. Уже вечерело, хоть и не похолодало ни на градус. Но солнце уже опускалось к горизонту. Кончался день. Их первый день из всего двух. Время, ну неужели нельзя было бежать помедленнее? — Зажжем костер, когда стемнеет, — решил он. — Будет красиво. И не жарко. А пока можно просто… полежать? — Читаешь мои мысли, — усмехнулся Роберт, падая на траву. — Жаль, у нас всего два дня… Я бы остался здесь до самой осени. Или зимы. — Читаешь мои мысли, — эхом отозвался Томас. Заходящее солнце красило небо над их головами в розово-желтые цвета. Где-то справа, в зарослях, запели птицы. Он лежал траве, слушая, как вплетается их с Робертом дыхание в мелодию птичьих трелей, и думал, что если рай и существует, то выглядеть он должен очень похоже на это.

***

Кажется, он даже заснул, убаюканный пением птиц и спокойствием самого этого места. Просто закрыл глаза — а когда снова их открыл, на потемневшем небе остались только последние отсветы заката. Томас лежал на боку, повернувшись к нему лицом, и глаза его были открыты. — Ты что, смотрел, как я сплю? — спросил он, почему-то шепотом. — Это пугает. — Прости, — так же тихо ответил тот. — Просто это очень умиротворяющее зрелище. Ну что, будем разводить костер? — добавил он уже нормальным голосом. — Если сейчас начнем, успеем и еду приготовить, и искупаться еще разок. Роберт потянулся, думая, что на самом деле, поспал бы еще немного. Но упоминание еды пробудило в нем чувство голода. Последний раз он ел… да, уже довольно давно. Так что придется все же вставать, похоже. Никуда не денешься. — Спорим, зажгу с одной спички? — азартно спросил Томас, достав коробок. Роберт и так верил, но для приличия сделал вид, что спор принимает. Мюллер запалил костер и повернулся к нему с видом победителя. Он очень удрученно вздохнул. — А на что мы вообще спорили, кстати? — спохватился он. Томас задумался. — На желание! — так, ну вот только без этого. Знает он, какие у Мюллера могут быть желания. Он же просто подыграл… ну черт, теперь никуда не денешься. — Не бойся, я нормальное загадаю. Так он и поверил. Томас и «нормальное» — это вообще понятия из разных вселенных. Но такова, видимо, его доля. Влипать по глупости в разные ситуации. — Доставай сосиски, мы будем жечь! — в Томасе просто бурлила энергия, слишком он много на траве лежал. Того и гляди — начнет вокруг костра круги наматывать. Как собака, которую долго не выгуливали, подумал он с усмешкой. Пока сосиски жарились — а это оказалось куда дольше, чем он думал, тем более, что жарить им оставалось только на палочках, пару из которых Томас почти сразу сжег, едва не уронив весь их ужин в костер — стемнело уже окончательно. На темно-синем небе зажглись первые искорки звезд. Темнота обступила их со всех сторон, начинаясь сразу за кругом света от костра, но это было совсем не страшно. Не сейчас, когда они были вдвоем с Мюллером. — Это лучший вечер в моей жизни, — и это было правдой. Он чувствовал себя таким счастливым, ничто другое в его жизни сейчас не имело значения. Даже… О, черт. Он снова вспомнил. То, от чего он так старательно убегал весь этот день, снова настигло его. Именно сейчас, в такой чудесный момент… он закрыл лицо рукой. Пожалуйста, можно он забудет это, забудет Дракслера и Вайгля, забудет всю эту кровь и смерть — хотя бы на один день. На один чертов день станет нормальным человеком. А не изломанным и искаженным подобием. — Роберт, что… о, Боже… — Томас приобнял его за плечи, прижал к себе. — Тише, все хорошо… мы больше не в Мюнхене. Здесь ты в безопасности. Здесь ничего этого нет и не будет, понимаешь? — Расскажи мне… что-нибудь, — попросил он, пытаясь задушить слезы. — Пожалуйста… что угодно. — Я тебе рассказывал, как однажды ночью я сбежал из дома? — Роберт помотал головой. — Нет? Так вот, мне тогда было лет девять, наверное… а хотя… нет, не скажу точно. В общем, как-то раз я подумал, что это будет очень весело — выбраться ночью из окна, забрать Полли из конюшни и поехать кататься верхом. Ночью. Как ты понимаешь, план был с самого начала не очень разумный… во-первых, я упал из окна. Голос Томаса обволакивал его, завораживал — ему все равно даже было, о чем тот говорил. Главное — слушать его голос, эту путеводную нить, которая вела его обратно из беспросветной темноты его мыслей. «Я не знаю, что бы я без тебя делал» — подумал он. Томас стал для него маяком. Засветившим как раз вовремя, чтобы успеть заметить, что он несется прямиком на скалы. Он был таким ярким, полным жизнью… как вот этот огонь. Не обжигающим, а только согревающим. — Ты знаешь, что ты самый чудесный человек на земле? — спросил он вдруг. Томас замолчал на полуслове, застигнутый врасплох. — Тебе кто-нибудь это говорил? Тот помотал головой, искренне пораженный. Неужели и правда? Неужели никто больше не заметил, какое сокровище у них есть? Никто никогда не говорил ему, как он чудесен? Это было несправедливо. Тем обиднее было, что никто из тех, кто был с ним рядом всегда, кто будет с ним рядом всегда, не увидел этого, а он… Он не останется надолго. Пламя костра отражалось в его глазах. Роберт знал, что должен сделать сейчас. Это было такой малостью, просто еще одним шагом. Казалось бы — что в этом сложного? Они обнимались, были рядом в самые страшные и странные моменты, можно сказать, флиртовали — да они даже успели поспать в одной кровати. Дважды. Но почему-то именно это казалось таким невозможным, и крохотный шаг превращался для него в настоящую пропасть. Ведь если он сейчас оступится — исправить уже ничего будет нельзя. — Господи, Роберт, — выдохнул Томас нетерпеливо. — Если ты хочешь меня поцеловать, то давай уже! Только этой отмашки он и ждал. Быстро, так, что не осталось времени испугаться, наклонился вперед, касаясь губ. А потом хотел отстраниться — но Томас не отпустил его, прижимаясь уже в ответном поцелуе. И вот он был совсем не таким невинным, как первый. У него закружилась голова, а сердце и вовсе начало скакать, как сумасшедшее. Как же это было прекрасно… на ум ему пришел поцелуй с Марко — но это было совсем иначе. Глубже, эмоциональнее… Искреннее. И это было так правильно, так, как и должно было быть. Как будто деталька паззла наконец встала на свое место. Он открыл глаза — просто чтобы запомнить все это. Круг света, темноту — и глаза Томаса. Сине-зеленые. — У тебя глаза, как озеро, — прошептал он, когда они сумели оторваться друг от друга. — А ты на вкус, как баварская сосиска, — очень томно глядя ему в глаза, ответил Мюллер. — Сволочь, такой момент испортил! — воскликнул он, отпихнув того от себя. — Ну вот что ты за… — Прости, прости, просто ты же меня знаешь, я не мог не… — Роберт только вздохнул. Конечно, он его знал. И вот за такое он его и полюбил. За эти дурацкие, неуместные, но такие искренние шуточки, за нескончаемую болтовню, которая, как он сначала думал, вгонит его в могилу. И больше всего — за улыбку. Потому что только Томас смог вдохнуть жизнь в его существование. Но такой момент! — И я люблю баварские сосиски, — добавил тот чуть-чуть погодя. Роберт прикрыл лицо ладонью. — Ты просто такой… Мюллер, — произнес он, не отрывая ладонь от лица. И прежде, чем Томас успел расстроиться, пояснил, улыбаясь лукаво. — А я люблю Мюллеров. Дубль два? Во второй раз все было медленнее, не спеша — они старались не упустить ни одного мгновения, прочувствовать все до конца. Томас мягко, но настойчиво потянул его футболку вверх — пришлось друг от друга оторваться, всего на какую-то секунду, которая им сейчас казалась очень долгой. Как раз хватило, чтобы хоть немного осознать, что они делают — и что собираются делать. Секс с Мюллером — это точно должно быть нечто. — Ты раньше когда-нибудь… — начал Томас. Роберт не дал ему договорить. — Да, — не раз. Но вспоминать об этом он сейчас не хотел. Это было очень странное время. — Ты? Томас кивнул, с явным облегчением в глазах. Его это тоже немного, но успокоило, хотя руки все равно дрожали, пока он снимал с себя футболку. Последний его раз был так давно, что он успел забыть, каково это. И тогда все было совсем иначе. Тогда не было этих быстрых легких поцелуев, покрывавших все его тело, не было этой успокаивающей немецкой болтовни на ухо… Мы просто трахаемся, Роберт, вот и все. Понимаешь? Это даже не измена. Он плотно зажмурил глаза, пытаясь прогнать непрошеное воспоминание. Оно только портило все. Томас был здесь ни при чем. — Все хорошо? — спросил тот обеспокоенно, остановившись. — Роберт, что такое? Если ты не… Вместо ответа он потянул его к себе, падая на траву. — Кстати, помнишь, ты проспорил мне желание? — прошептал ему в самое ухо Томас, да так, что у него мурашки по коже побежали от этого шепота. Или, быть может, от этого контраста холодной травы под спиной и разгоряченного тела сверху. Сейчас он уже не мог думать ни о чем, ни о каких спорах и желаниях — кроме его собственного. Черт, Мюллер, хватит трепаться… — Кстати, помнишь, что у меня сегодня день рождения? — парировал он. — С рубашкой как-то не очень вышло. Можно мне уже мой нормальный подарок? — он уже откровенно дерзил, но Томасу, судя по всему, это только нравилось. — Тогда… расслабьтесь и получайте удовольствие, герр Левандовски, — он спустился немного ниже и расстегнул молнию на его шортах. — Спорим, что я этим ртом не только болтать хорошо умею? О, Роберт верил. Но очень желал убедиться на практике.

***

— Это было… нечто, — выдохнул Роберт, когда они без сил повалились рядом на траву. — Нечто в хорошем смысле или плохом? — уточнил он. Вместо ответа тот повернулся к нему и поцеловал в шею. И других объяснений ему не понадобилось. — Ты тоже был великолепен. Не знаю, как ты, а я думаю, нам стоит делать это почаще. Судя по лицу Роберта, тот был вовсе не против. Но все же, как это было прекрасно. Лучше даже придумать нельзя было. Озеро, теплая ночь, Роберт рядом с ним… — Ты переедешь ко мне? — предложил Томас, и тут же сам испугался, не было ли это слишком рано. Слишком быстро для него. — В смысле, если ты не хочешь, не надо, но так было бы удобнее, я же живу буквально в двух шагах… — Не перееду, — категорически ответил Роберт. Он разочарованно выдохнул, но тот еще не закончил. — Пока ты не расскажешь мне, в чем все-таки дело с озером Штарнберг. — А, это… — он буквально почувствовал, как горят у него щеки. Хорошо, в темноте этого не было видно. — В общем, это озеро — излюбленное место для парочек. Романтично, красиво и все такое. И это стало как бы местным выражением, вроде эвфемизма. «Поехать на озеро Штарнберг» — вместо… ну ты понял. Это было очень неловко. Роберт секунду молчал, переваривая услышанное, а затем заливисто засмеялся. — А твои родители — довольно проницательные люди, как я погляжу, — заметил он, когда немного успокоился. — Раскололи твой план даже до меня. — Я тебе больше скажу — даже до того, как я его придумал, — поправил его Томас. — Потому что у меня не было никакого плана. Ну, то есть не было до того момента, как они про это пошутили. — Самоисполняющееся пророчество какое-то, — фыркнул Роберт. — Так значит, это импровизация? А я-то удивлялся, как у нас все так хорошо получилось… — Лучший план — это отсутствие плана, — провозгласил он, преподнеся это, как вселенскую мудрость. Роберт снова засмеялся и толкнул его головой в плечо. Они еще немного помолчали, глядя на сияющие над ними звезды. Внезапно небо пересекла серебристая линия. — Падающая звезда! — с восторгом воскликнул он. — Ты успел загадать желание? Он сам даже и не успел подумать ни о каких желаниях, да и что ему сейчас было желать? Все и так было прекрасно, как оно могло быть еще лучше? На удивление, Роберт кивнул. — И что загадал? — поинтересовался он. — Если скажу — не сбудется, — очень тихо сказал Роберт, но он все равно сумел распознать до боли знакомый тон. Он… сдерживал слезы? Томас осторожно притянул его к себе, утягивая в успокаивающие объятия. Левандовски уткнулся носом ему в шею и почти неразборчиво добавил. — А я очень хочу, чтобы это сбылось. Он не знал, что загадал Роберт, но почему-то все равно хотел того же самого.

***

— Можно? Клозе, склонившийся над бумагами, поднял голову и приветливо ему улыбнулся. Впрочем, улыбка эта была очень усталой. — Тебе — всегда можно. Как там работа? Тони пожал плечами. Ничего особенного он пока сказать не мог: ни плохого, ни хорошего. Гомес был субъектом ну очень неудобным, и дело продвигалось со скрипом, даже учитывая, что министр пока не вставлял ему палки в колеса. Где бы он ни копнул, у Марио находились друзья, которые тут же готовы были предоставить ему алиби и оправдания. А Лам в любой момент мог передумать и вовсе снять с Гомеса все обвинения. Радовало только, что теперь, когда он открыл на него дело, обратный ход ему было дать уже нельзя. Медленно, но верно оно все же продвигалось. Вряд ли ему хватит сил засадить Гомеса, но из министерства он точно вылетит, это он мог гарантировать, и даже Гетце ему ничем помочь не сможет. — Да ты знаешь Гомеса — почти никак. У тебя? — Миро вздохнул. — Вроде после слияния должно было стать полегче, но почему-то все стало ровно наоборот. Такое чувство, что Подольски как-то умудрился спихнуть на нас еще и их оборонные дела. А может, это просто Томаса не хватает. Он все время каким-то чудом все успевал… — Жалеешь, что его отпустил? — Тони, предчувствуя долгий разговор, в наглую уселся прямиком на стол. Все-таки необычный у Миро был отдел. Конечно, не ему это говорить — его отдел и вовсе по сути частью министерства не являлся, но все же. Контрразведка была похожа на айсберг. На поверхности — у них в министерстве — были Клозе, Мюллер и остальные их подчиненные, сидящие на четырнадцатом этаже. Но каждый из них отвечал за свою республику — и к ним была прикреплена целая армия агентов, работавших «на местах». Подводная часть, не видимая никому. И масштаб этого «айсберга» поражал воображение. — Нет, конечно. Видел бы ты их тем утром. Ходячие трупы и то лучше бы выглядели, — он отвел взгляд. Миро это заметил и невесело усмехнулся. — Что, я тоже от них недалеко ушел? — Миро, ты всегда выглядишь замечательно, и даже темные круги под глазами не в силах этого испортить, — клятвенно заверил он. — И все же здоровым и счастливым ты мне нравишься немного больше. — Это сейчас был комплимент или оскорбление? — поднял бровь Клозе. — Ты же знаешь, что первое. С легким беспокойством о твоем состоянии. Кстати, — спохватился он. — Чуть не забыл, — он протянул Мирославу конверт. — Это тебе. С праздником! Тот медленно и как-то нерешительно взял конверт, и по лицу его было понятно, что он не совсем понимает, что вообще происходит. — А… какое сегодня число? — очень неуверенно спросил он. Тони чуть со стола не свалился от удивления. Вот он не думал, что такой день когда-нибудь настанет. — Так, стой… господи, Тони, я совсем потерялся во времени! Я и забыл, что сегодня уже двадцать второе. Как же… у меня даже подарка нет. — Поверить не могу… ты забыл про нашу годовщину? — обычно это у него вылетали из головы все памятные даты, приходилось оставлять напоминания в ежедневнике, клеить записку на самом видном месте — и все равно, пару раз «день икс» заставал его врасплох, и ему приходилось срочно придумывать что-то на месте. Как-то раз он чуть не забыл поздравить с днем рождения свою родную мать. Но Миро? Видимо, с ним точно было не все в порядке. — Мне кажется, ты уже совсем заработался. Так, все, вернутся эти двое — и мы сразу уходим в отпуск. И даже не думай спорить. Сначала открой конверт! — Это что… билеты? — кажется, сюрприз удался, подумал с облегчением Тони, глядя, как сияет Миро, рассматривая содержимое конверта. — Италия? Но ты же хотел… Это был их старый спор, начавшийся бог знает сколько лет назад. Когда они строили планы на будущее, они обязательно доходили до пункта «провести остаток жизни в теплой стране у моря». Вот только на стране они никак не могли сойтись. Мирослав всегда предлагал переехать в Италию, Тони же по душе была Испания. Аргументы друг друга они выслушали уже по сотне раз, но все равно остались при своем. «Так и умрем в Германии» — шутил всегда Мирослав. Пожалуй, это было чуть ли не единственным их разногласием. — Это все же тебе подарок, не мог же я навязывать свое. К тому же, кто знает? — он пожал плечами. — Может, посмотрю на Италию вживую и передумаю. — Спасибо, Тони. Это… просто чудесный подарок. Прости, пожалуйста, что я забыл про… — Ерунда, — отмахнулся он. — Думаю, поцелуй вполне сойдет за ответный подарок. Только не халтурь. Тони потянулся за положенной ему наградой. — Ты домой сейчас? — спросил Миро, когда они оторвались друг от друга. Тони кивнул. К счастью, на сегодня он с Гомесом закончил. — Я постараюсь тоже пораньше освободиться. — Приготовлю к ужину испанскую еду. Может, хоть она растопит твое сердце? — со смешком предположил он, снова целуя того в уголок губ — на прощание. — Не сиди допоздна, у меня большие планы на вечер. Мирослав пообещал ему, что закончит «вот уже совсем скоро», а он сделал вид, что поверил. Но они оба прекрасно знали, что в ближайшие пару часов никуда он не уйдет. Даже в свою годовщину. Он был слишком важен, просто незаменим — к сожалению, не только для него, но и для всего министерства. Снаружи уже начало темнеть — еще рано для августа, но небо заволокли серые тучи, застилая последние лучи заходящего солнца. Кромка темных облаков была подсвечена золотым. Как красиво это было. Но стоять и любоваться не позволял поднявшийся ветер и начавший вдруг накрапывать дождь. Тони только сейчас понял, что оставил шарф в кабинете у Миро. Возвращаться не хотелось. Ладно, идти недалеко, вряд ли он успеет простудиться. Он плотнее запахнул пиджак и быстро зашагал прочь от министерства. Надо было взять зонт. Или посмотреть прогноз погоды. А вообще, давно пора было купить свою собственную машину. Но до этого им с Миро как-то хватало одной… может быть, настало уже время. Ему было двадцать четыре, уже вполне солидный возраст. Дождь только усилился, ухудшая видимость почти до нуля. И чем дальше, тем хуже — потому что темнело сейчас очень быстро. Черт, пока он успеет дойти до дома, промокнет с ног до головы. Отвратительно. Настоящий августовский ливень. Интересно, а Миро взял зонт? Может, нужно было его подождать — и к черту ужин? Говорил же Томас про какой-то ресторан, которому выдали разрешение работать после комендантского… Ему показалось, или он слышал шаги за своей спиной? Он не мог понять, обманывал ли его слух шум дождя, или же кто-то и в самом деле шел за ним, все приближаясь. Да ладно, подумал он, не надо быть параноиком, кому он к черту сдался… Так, сначала нужно будет просохнуть и обогреться, а потом придется все же забежать в магазин… Нет, ему точно не показалось: шаги за его спиной явно приближались. Настороженный и напряженный, он резко повернулся, готовый встретиться лицом к лицу со своим преследователем (или, что куда более вероятно, до смерти напугать прохожего). Но сзади никого не было. Только дождь, поливающий мюнхенские улицы — больше ничего и никого. Параноик — в сердцах подумал он и повернулся обратно. Быстрое движение слева — вот и все, что он успел заметить, прежде чем в его тело ударил электрический разряд. Феликс Гетце отнял электрошокер от шеи Тони Крооса, позволив ему упасть на залитый водой тротуар, и откинул мокрые пряди со лба.