Immer vorwärts, Schritt um Schritt Es geht kein Weg zurück! Und was jetzt ist, wird nie mehr ungeschehen. Die Zeit läuft uns davon, Was getan ist, ist getan.
Потолок был серым и слишком низким, а изредка, особенно сразу после приема таблеток, казалось, что он медленно опускается, готовый раздавить его всей своей тяжестью. Не то чтобы он был против. Совсем наоборот. Но все это было только иллюзией. А правда была в том, что… — Он очнулся! — радостный голос врача. И сразу же за ним проснулась тупая боль в груди, там, где сердце. И только потом он вспомнил… — Здравствуй, Миро… — вот Мануэль радостным не был, хоть какое-то облегчение. Наверное. Если бы он мог его чувствовать. Если бы он мог чувствовать хоть что-то, кроме… Тони, его Тони, который вот только вчера (позавчера? Неделю? Вечность назад?) шутил и сам смеялся над своими шутками, удобно усевшись на столе в его кабинете, Тони, который подарил ему билеты в Италию, который так хотел забрать его отсюда… Его больше не было. Осталась только изломанная, пустая оболочка его тела. Лежала где-нибудь в министерском морге, а он сам… Обычно в это время показания на мониторе зашкаливали, и к нему в палату неслись медсестры, ввести еще одно лекарство, увеличить дозу, усыпить, приглушить… Его сердце совсем износилось. Боль источила его как снаружи, так и изнутри. И если бы не врачи, продолжавшие до упорства пичкать его лекарствами… он бы сдался. Он слишком устал. У него не осталось ничего, только боль. — Я хочу уволиться, — попросил он у Лама, едва тот переступил порог. — Я больше не могу. Я хочу уйти. — Мирослав, я понимаю, но… — дальше он не слушал. Все оправдания и причины, что он мог придумать — только слова и больше ничего. Почему он не мог просто отпустить его? Больше он с министром не говорил. Как и ни с кем больше. Может быть только, обменивался односложными фразами с Мануэлем, который приходил как-то слишком часто. Чаще он видел только врачей. Наверное. Он уже ни в чем не был уверен. Он не знал точно, сколько прошло дней, сколько раз приходил Нойер, не помнил, о чем они говорили… он даже не знал точно, было ли это все реальным — или же каким-то затянувшимся кошмаром, который просто никак не кончался. Большую часть времени он был один, спал или просто лежал с открытыми глазами, жалея, что не спит. Во снах все было хорошо. Особенно когда поменяли таблетки, и кошмары прекратились… Теперь у него остался только один кошмар — тот, что начинался, когда он открывал глаза. Он не хотел этого больше. Он хотел уснуть — навечно.***
— Нам нужно что-то сделать. Как-то отреагировать, — в тоне Филиппа слышалась такая непривычная для него растерянность, граничащая с беспомощностью. На контрасте с ним Подольски занял место настоящего «босса» — в буквальном смысле: удобно устроившись в ламовском же кресле в их зале заседаний. Мануэль мог бы сказать, что его это раздражало, но думать сейчас о таких мелочах он не мог. Все мысли занимало только одно: то, что случилось с Тони Кроосом. — Отреагировали уже, — Подольски, конечно же, это не волновало почти никак, судя по все такому же полунасмешливому выражению лица. Разумеется, он же у них военный, навидался и похуже… если хуже вообще бывает. — На инцидент с Дракслером. Ввели поправку. Помогло? Филипп опустил взгляд. — В любом случае, что бы вы ни предложили, это не изменит ровным счетом ничего. Хеведес находится в моем ведении, как и операции в Шальке с Дортмундом, — ровным голосом, даже без капли злорадства, напомнил Подольски. — И я сам решу, что мне с ними со всеми делать. «Сам решил» было бы правильнее. Потому что похоже было, что министр обороны своего все-таки добился. Полный карт-бланш от президента и правительства — и восстания в Дортмунде поедут подавлять танки. А Шальке… Шальке теперь и вовсе обезглавлен. Хеведес… он поморщился. Как он мог? Как он мог сотворить такое? Раньше ему казалось, что он изучил Бенедикта вдоль и поперек, но все это в итоге оказалось лишь иллюзией. На самом деле, он ничего о нем не знал. Он помнил бесстрашного, сильного, яростного молодого человека, каким он был до их расставания. Не убийцу. Не садиста. Не… Может быть, это всегда было в нем, а он не замечал. Или не хотел замечать. И вот оно вырвалось на свободу, искалечив жизни двоих людей. Он мог бы вопрошать у вселенной почему именно они, но, к сожалению, он уже знал ответ. Он сидел прямо напротив него, оставаясь невозмутимым даже под его пристальным взглядом. Новоиспеченный глава отдела внутренних расследований, всего пару часов назад одобренный советом при президенте. Марио — мать его — Гетце. — В любом случае, делайте, что хотите, пока это касается вашего министерства, — махнул рукой Подольски, поднимаясь с места. Кажется, он очень спешил. Интересно, куда? — Меня все это не волнует. Внутренние советы, регламенты — избавьте меня от подробностей. Если верите, что это поможет… — он пожал плечами. — Всего хорошего. Лам проводил его мрачным взглядом. — Думаю, в чем-то он прав. Наши внутренние дела влияют только на нас — и точка. А сейчас нужно мыслить масштабнее. Показать правильную реакцию. Гетце усмехнулся: — Правильную реакцию? Интересно, что вы под этим подразумеваете? Ответ — кому? Это сделал не Шальке — а только Хеведес. Один. И что теперь, за его преступление должна расплачиваться целая республика? — А ты, кажется, был за насильственные методы, по крайней мере, в прошлый раз, — не выдержал уже Мануэль. Уровень лицемерия превысил критический, и ему казалось, что еще немного — и он ударит Гетце по лицу, прямо на глазах у министра. — Что-то поменялось? — По отношению к преступникам и предателям — ничего, — Гетце был настолько спокоен и убедителен, что не знай он всего, подумал бы, что перед ним истинный патриот Баварии. Как ему вообще это удается — настолько хорошо вживаться в роль? — Но мирные жители не должны страдать по вине одного человека. Могли бы в Дортмунде и раньше об этом подумать, до того, как выдавать республикам оружие. А теперь Подольски обрушит на них всю военную мощь… и, Гетце, на чьей ты вообще стороне? Потому что пока все, что ты делаешь, едва ли не противоречивей тебя самого. Зачем сотрудничать с Гомесом, зачем противиться введению поправки — и при этом выступать против войны? Что из этого было притворством, а что — частью плана Дортмунда? И что, в конце концов, было настоящим? Кто ты такой, Марио Гетце? — В любом случае, это не наша забота. Мы уже и так сделали достаточно. Показали себя — это уж точно, — с отвращением произнес Лам. — Нам сейчас остается только одно — попытаться не сделать все еще хуже. Внутренний совет состоится в семь, я жду ваших предложений на голосование. — Очень правильные слова говорит наш министр, — заметил Гетце, уже когда Лам ушел. Он сам тоже собирался, но, похоже, Марио сегодня был в настроении поговорить. — Вот только, к сожалению, игра у нас двусторонняя… — Знаешь, Гетце, — устало сказал Мануэль, которому эта загадочность уже успела порядком осточертеть. — Раз уж мы с тобой теперь в одной лодке, придется говорить друг с другом как взрослые люди, без всех этих намеков и двусмысленностей. По-нормальному, понимаешь? — Мне жаль, что так случилось, хорошо? — почти с вызовом произнес Гетце, но взгляд у него и в самом деле был виноватый. По крайней мере, так казалось. Когда дело касалось Гетце, нельзя было точно отличить правду от притворства. — Я… я не думал, что все зайдет настолько далеко. Он не поверил своим ушам: — А на что ты рассчитывал?! — он повысил голос, и тут же спохватился. Они же были в министерстве, черт возьми, нельзя здесь было так кричать. Усилием воли он заставил себя говорить нормально, хотя ярость все равно била через край. — Ты должен был знать, что это случится. Ты должен был знать, что отправляешь его на смерть — не в первый уже раз. Тогда, с Киммихом… — Это другое, — говорить об этом с Гетце — вот так открыто — было слишком странно. И даже как-то неправильно, на уровне ощущений. Ему всегда казалось, что о таком люди должны говорить шепотом, теми самыми полунамеками — а лучше не говорить вообще. — Да, я знал, что он умрет. Но, черт возьми, не так! — голос у него странно сорвался в конце. Что это было… отчаяние? Вина? Он и не думал, что Марио может это испытывать. Порой он вообще забывал, что там, под всеми этими масками, есть настоящий человек. Наверное, порой об этом забывал и сам Марио… — Я видел отчет… — Я видел тело, — оборвал его Ману. — Все, что ты сейчас скажешь про Хеведеса — я соглашусь не раздумывая. Но это не снимает с тебя вину. И тем более с Ройса. И я не могу просто молчать, зная, что вы… — И что ты сделаешь? — тут же парировал Гетце. — Побежишь докладывать президенту? В суд? Прекрасно! Вперед! Но учти вот что. В суде я буду настаивать, что именно ты помогал мне устроить похищение. Чего-то такого он и ожидал, наверное. И все равно это было слишком неожиданно. Как будто у него снова выбили опору из-под ног. — Мотив есть — твой дорогой Хеведес же — свидетели тоже найдутся… так что, если вдруг, на расстрел пойдем вместе. А пока идешь — успеешь полюбоваться на лицо Лама. Или Мюллера. Или Клозе, — каждое имя било прямо в сердце. Может быть, он мог бы пожертвовать собой, ради правосудия, но зная, что о нем будут думать дорогие ему люди… только не так. Должно быть, только Гетце мог быть настолько безжалостным, потому что только он знал их всех настолько хорошо, чтобы бить точно в цель. — Мы в одной лодке, Ману, ты сам это говорил. Начнешь ее раскачивать — пойдем ко дну оба.***
— Надеюсь, ты в курсе, сколько правил я нарушаю, пуская тебя сюда, — он ничего не ответил. Куда больше его занимала окружающая его обстановка. В этой части министерства обороны он еще ни разу не был. Чем-то коридоры вокруг напоминали минус третий этаж — может быть, той же пустотой. Или тем, как громко раздавались их шаги. И все же у них в министерстве ему было как-то спокойнее. Он слишком часто бывал там, настолько часто, что это место успело стать ему… родным, что ли? А по поводу правил — де-юре так оно и было, причем сразу по нескольким статьям. Но по сути, это только вопрос времени, прежде чем Гетце снимет с него все обвинения и восстановит в должности (почти). Даже не верилось, что ему удалось провернуть все это с такой легкостью. Наверное, ему стоило опасаться этого парня — кто знает, на что он еще способен? Но на самом деле, он им просто восхищался. Мало кто был способен так его поразить. Разве еще вот Подольски. Сотрудничество с ним оказалось, наверное, самым лучшим решением из тех, что он принимал. И в конечном итоге все получилось именно так, как они оба и хотели. Осталась только пара мелочей… — У тебя пять минут, — предупредил его Подольски, открывая дверь камеры. — И на всякий случай напоминаю: не… — Не причинять физического вреда, — закончил за него Марио, понимающе улыбаясь. Хотя в чем-то это было даже обидно: еще один человек думал, будто он совсем не мог держать себя в руках. — Не беспокойся, этого и не понадобится. Камеры в министерстве обороны были попросторнее, и явно были рассчитаны на долгое время. Тут даже стояла кровать — по его мнению, уж слишком щедро для таких, как Хеведес. Впрочем, Подольски ясно дал понять, что у него на Хеведеса были планы, так что он свое все же получит, рано или поздно. Хеведес лежал на кровати, отвернувшись к стене. На его приход он никак не отреагировал, даже не повернулся. Ничего другого он и не ожидал. И все равно он старался держаться на безопасном расстоянии, не отходить далеко от двери. Мало ли что. — Ты, наверное, меня не знаешь. Хотя, можно сказать, мы заочно знакомы… Марио Гомес, — представился он. Хеведес продолжал молчать, заставляя его задаться вопросом, не переборщили ли минобрские медики со своими препаратами. Вести диалог с полубессознательным и накачанным наркотиками телом — в этом не было ничего интересного. — Из шестого отдела. Вот теперь он хоть как-то отреагировал — дернул плечом. — И что вам здесь нужно? — надо же, он даже заговорил с ним. Голос у него был бесцветным и безразличным, что подтверждало версию о наркотиках. Едва ли он осознавал до конца, где он находился и что произошло. Но на «шестой отдел» отреагировал мгновенно. — Я допрашивал Юлиана Дракслера, — то, что произошло дальше, было слишком невероятным: только что Хеведес едва подавал признаки жизни, а уже в следующую секунду он кинулся на него… точнее, попытался. Длины цепочки наручников не хватило буквально на пару шагов. И все равно он в испуге дернулся — так внезапно это было. — Что. Ты. Сказал?! — это было даже страшно. Даже зная, что он держит ситуацию под контролем — все равно. Бенедикт Хеведес не выглядел психически здоровым… он мог сделать все, что угодно. Впрочем, как и он сам, усмехнулся он про себя. Это Хеведесу надо его бояться. — Надо было слушать раньше, — он буквально наслаждался каждой фразой. — Или Кроос не говорил тебе, что не имеет к этому никакого отношения? Не умолял тебя прекратить? То, что он сейчас увидел в глазах Хеведеса, было смесью самых разных эмоций. Шока, неверия, вины… но если говорить кратко — осознание. — Вообще, есть и хорошая новость. Министерство обороны решило пока оставить тебя в живых, в конце концов, ты же помог им с поводом для военного вторжения в Шальке… так что у тебя будет куча времени, чтобы как следует насладиться осознанием того, что ты убил невинного человека. Хорошего вечера! Хеведес даже не кричал ему вслед — видимо, до сих пор не отошел от шока. — Неплохо получилось, да? — Подольски смотрел на него с изумлением и чем-то, похожим на восхищение. — Думаю, теперь ваш допрос пойдет куда быстрее. Главное, не упустите момент, пока он совсем дезориентирован. — Тебе ведь самому это нравится, да? — уточнил Подольски. Он только развел руками, даже не собираясь ничего отрицать. Да, черт возьми, ему это очень нравилось, иначе давно бы сменил работу на ту, где платят побольше. Когда-то давно он верил в Бога. Когда-то давно его учили, что всех плохих людей ждет наказание… после смерти. Но он вырос и понял, что не готов терпеть, надеясь на правосудие всевышнего, или вселенной, кого бы то ни было. Пока все эти мрази живут себе, не зная горя. Есть там жизнь после смерти или нет — еще неизвестно, но он творил правосудие здесь и сейчас, в этой жизни. Попутно получая удовольствие. Может, это и делало его плохим человеком… но верить в Бога он все равно давно уже перестал. А больше его ничего не могло остановить.***
Томас ненавидел больницы всей душой. Все воспоминания о них были связаны с болью, в основном, болью людей, которые были ему больше, чем дороги. Сам он в больницы не попадал почти никогда — видимо, в его костлявом теле болеть было нечему. Не то чтобы от этого было легче. В конце концов, чужую боль он чувствовал так же, как и свою. В прошлый раз он был здесь совсем недавно — навещал Мануэля. Теперь же все было еще хуже, чем тогда. Но не прийти он не мог. — Он почти не разговаривает, — предупредил его Ману, который был здесь уже не впервые. Получается, это был уже третий его визит за два дня. А он смог выбраться только сейчас, до этого все находил себе занятия — или они сами находили его. Но все это были больше оправдания. Он просто очень боялся того, что увидит. Поэтому он так и не решился сходить в морг. Достаточно было того, что он прочел в отчете медэкспертов. Остальное дорисовало его воображение. Тони… не верилось, что с ним это произошло. Из всех людей, они с Миро заслужили этого меньше всего. Он думал, что Гомес был настоящим садистом, но Хеведесу удалось его превзойти. Мысли его все время возвращались к последней строчке в отчете: «следы сексуального насилия». И вот от мысли о том, что это сделали с Тони… что это видел Миро… хотелось просто кричать, хотелось избить Хеведеса, как-то заставить его прочувствовать это на себе. Он знал, что насилие — это не выход, но ничего другого он просто не видел. Он так ненавидел сейчас — не только Хеведеса с Гомесом. Всех. Даже себя. Потому что он тоже был в этом виноват, косвенно. Это же они с Робертом арестовали Дракслера, запустив эту цепочку разрушений. Уронили первую костяшку домино. И масштаб того, что они натворили, повергал его в настоящий ужас. Три ужасные смерти — а сколько еще будет, теперь, когда Подольски запустил военную машину на полную мощь? Об этом их и предупреждал Вайгль тогда, перед самой своей смертью? «Это только начало». Каким же будет конец, он не мог даже представить. Слишком страшно сейчас было думать о будущем. Слишком страшно было думать вообще. — Мирослав, здравствуй, — мягко начал он, стараясь говорить нормально. Это было тяжело: видеть его начальника, его друга — в таком состоянии. Темные, до черноты, круги под глазами, запавшие щеки, провода и трубки капельниц — но хуже всего был взгляд. В нем не было совершенно ничего, кроме боли и усталости. Он буквально чувствовал все это, и это было невыносимо. Всего лишь отзвук, эхо чужой боли, отраженное в нем — и все равно этого было слишком много. Что же тогда чувствовал сам Мирослав? — Томас, — на лице его даже появилось какое-то болезненное оживление. — Мне нужно, чтобы ты возглавил отдел. Я больше… больше не могу… Мануэль, скажи министру, я больше не могу так… — в конце это звучало почти как мольба. До надрыва и отчаяния. Нойер посмотрел на него с сожалением. — Я… я говорил ему, несколько раз. Он отказывается подписать твое заявление. Считает, что… — он запнулся. — Что ты не в состоянии… — Если я не в состоянии подписать заявление об уходе, то работать я тем более не в состоянии! — медицинские приборы тут же отреагировали на этот всплеск эмоций — показания почти зашкаливали. — Почему он просто не может меня отпустить… — прошептал он обессилено, закрывая глаза. — Я просто хочу уйти… Он ведь сейчас говорил не про работу, понял вдруг Томас. Он говорил про… Судя по страдальческому лицу Мануэля, он тоже все прекрасно понимал. И слышал это не в первый раз. — Миро, не надо… — начал было он, но слова никак не подбирались. Все аргументы, все доводы, что он мог привести, разбивались об одно: Тони Кроос был мертв. Убит. Ужасным, жестоким, бесчеловечным способом. И если Мирослав продолжит жить — это всегда будет с ним. Каждый день, каждую секунду. Никуда не денется. Будет перевешивать каждую возможную счастливую минуту. Если они будут… Он же был оптимистом, куда же это все делось? Теперь ему казалось, что в будущем их не ждет ничего хорошего. Только еще больше боли. Еще больше смертей. И они никак не могут это изменить. Не правильнее ли будет… — Прости, — выдавил он из себя и вышел из палаты. Прислонился к стене — его трясло. Этого было слишком много. Эмоций, страданий, боли — своих и чужих. Он хотел помочь… но в конце концов сделал только хуже. Снова. Наверное, эмпатия — самая эгоистичная вещь в мире, подумал он, рассматривая больничный потолок. Тебе плохо не от того, что страдает другой человек, а из-за того, что страдаешь ты сам. Сейчас Клозе нужна была его поддержка, а он… зациклился на себе. — Черт, я не знаю как, но я заставлю Лама подписать это заявление, — почти прошипел Нойер, выйдя из палаты. — Как будто он не заслужил хотя бы этого, после всего того, что сделал для министерства! Где, блять, хоть какая-то благодарность? Томас ждал каких-то претензий в свою сторону, но Мануэль промолчал о том, что случилось в палате. Даже взгляд его не был осуждающим. Может быть, он тоже понимал. Может быть, он чувствовал то же самое. — В семь — внутренний совет. Снова. Лам ждет наших предложений. Надеюсь, у тебя есть идеи. Не было у него никаких идей. И сил почти не осталось. Сейчас ему хотелось обнять Роберта и просто не отпускать его никуда из своей квартиры. Хотя даже там он больше не чувствовал себя в безопасности. И смысл во всем этом совете, если они все равно ничего не могут исправить?***
— Откуда это? — спросил он, с трудом заставив себя отвести взгляд от фотографий, лежавших перед ним. И все равно изображенное на них так и осталось у него перед глазами. — Министерское, — даже голос Анны звучал как-то глухо. — Бартра привез буквально десять минут назад… ты понимаешь, что это… — Мы облажались. Даже хуже, — признал он. — Потому что не стоило давать Гетце свободу действий! — Тухель был в бешенстве. — Потому что нужно было думать, прежде чем соглашаться на условия Хеведеса! — парировал он, также повышая голос. — Нужно было видеть, что он чертов маньяк-собственник! И вся эта идея с Дракслером… — Вот не надо сейчас перекладывать всю вину на меня! — он даже с места подскочил. — Придумывали мы это все вместе, Дракслера уговаривал ты сам, и я что-то не припомню, чтобы ты был против такого воздействия на Хеведеса! — Так, стоп, хватит! — Анна вмешалась как всегда вовремя, как раз когда они уже дошли до крайней точки. — Не надо сейчас строить из себя невинность, просто признайте, что вы ждали, что это случится. Может быть, мы недооценили Хеведеса, может быть, он зашел дальше, чем мы ожидали — но своего мы добились. Во-первых, Бавария наконец переходит к военным действиям, а во-вторых, начнутся они не у нас. Мы получим поддержку всех остальных республик, пожертвовав… Шальке! Если это не идеальный исход, то я не знаю, что может быть лучше. Марко снова посмотрел на фотографии. Ему не нравилось, куда все это ведет. Он делал все это ради блага страны, но что если в конце концов это все будет зря? Если все это будет зря, получается, они просто отправили на смерть стольких людей… Наверное, в первый раз он остановился и оглянулся на то, что делал. Действительно задумался о том, куда это его ведет. Ему не понравилось то, что он увидел. В любом случае, отступать было уже слишком поздно. Финал был уже так близко. Теперь либо все, либо ничего. — Ты права, это ничего не меняет. Я еду в Мюнхен, как и планировал. Тухель пожал плечами. Спорить с ним на этот счет он уже давно счел бесполезным. Анна же его даже поддерживала. — Мы едем в Мюнхен, ты хотел сказать? — поправила его она. Он благодарно ей улыбнулся. Именно сейчас, когда он начал сомневаться, ему как никогда была нужна поддержка. А со своей совестью он разберется потом. Если останется в живых.***
На этот раз совет собрался в необычном составе. Только два отдела: их, шестой — и внутренних расследований. Как сказал Лам, это касалось только их и больше никого. Но зато теперь были приглашены все. Даже Роберт, из-за чего он очень нервничал. Главным образом потому, что здесь, в одном с ним зале, всего в каком-то метре, сидел Марио Гетце. Он пытался избегать его, и ему это даже удавалось — по разным причинам. Но в конце концов, это было неизбежно. События выходили из-под контроля, и конец всего этого был уже близко. Слишком близко. Слишком быстро. Он кинул быстрый взгляд на Томаса. Это не должно было быть так… у них должно было быть больше времени. Но сначала обвинение Киммиха, потом — то, что случилось с Тони… другого объяснения быть не могло. Гетце попал в ту самую «кризисную ситуацию», а это значило, что пришло время ему сыграть свою роль. Он не хотел. Обещания Ройсу, вся эта история про «спасение страны»… это была не его страна! Не его республика. Не его война. И Ройс… Ройс тоже никогда не был его. Просто он был влюбленным идиотом, который ввязался не пойми во что. А теперь было уже слишком поздно. Поезд сошел с рельс, и уже никто не мог его остановить. Хуже всего было то, что он ничего не мог объяснить Томасу. Не мог дать ему даже намека… А еще здесь сидел Гомес, который снова бросал на него странные взгляды, как будто ему и без того не было неуютно. Хотелось взять Томаса за руку, а еще лучше — просто уйти. Сбежать отсюда. Но он должен был отыграть до конца. Осталось совсем немного… — Думаю, все вы в курсе того, что произошло, — начал Лам. — В связи с чем я собрал совет. Мне нужны ваши предложения. — Отправить Гомеса в лагерь не считается? — прошептал Мюллер ему на ухо. — Нужно отменить поправку семнадцать, — произнес Гетце. Кажется, он нарочно избегал встречаться с ним взглядом, а это могло значить только одно… а его предложение… — Гетце, ты серьезно? — тут же ответил Мюллер. В голосе его слышалось раздражение. — Вроде бы то, что случилось, должно было дать понять, что отвечать насилием на насилие… — Мы сделали жест доброй воли. И как нам на него ответили? — что было страшнее всего, Гетце явно слушали. И прислушивались. Даже министр. Он видел на лицах всех собравшихся одно и то же — ярость. Единый порыв всего министерства. Разве что Нойер… — Это не сработало! Любой компромисс — это уступка, и мы добровольно отдаем свою долю власти в руки террористов? Ничего себе он заговорил. Господи, насколько же хорошим актером нужно быть, чтобы так вдохновенно врать, разыгрывая драматический монолог перед восхищенной публикой. И ведь никто не замечал подвоха. Кроме… он поймал еще один скептический взгляд. Нойер знал? Как это вообще… почему Гетце все еще работает, почему не под арестом, если сам замминистра… Впрочем, это сейчас не имело значение. Ничего не имело. И даже эта поправка. — Сейчас нам нужно показать, что мы твердо стоим на своем. Что мы не будем терпеть подобного. Нам нужна жесткость, а не уступчивость. Именно поэтому я выставляю это предложение на голосование. Кто за? Руки подняли почти все. Даже министр, после некоторого колебания. Томас смотрел на них всех с недоверием. — Вы правда думаете, что это хорошая идея? Ну и черт с вами… — он разочарованно отвернулся, скрестив руки на груди. — Значит, большинство… на этом все? Больше предложений нет? — спросил министр, уже собираясь завершать собрание, так как остальные просто молчали. Очень активная гражданская позиция, ничего не скажешь. — Нет, стойте, — черт. Черт-черт-черт. Вот оно. Сейчас. Случится. Все, ради чего это было, подошло к своему логическому завершению. — Герр министр, вы ведь помните, когда арестовали Киммиха… Тони говорил, что в министерстве есть шпион, внедрившийся очень глубоко? Он начал расследование… и сегодня я его завершил. Думаю, я знаю, кто ответственен за утечку… и за то, что случилось с Кроосом. Нет, ты не посмеешь… повесить на него еще и это… — Вот эту фотографию мне доставили мои информаторы в Дортмунде. Сделана во время так называемой командировки. Думаю, Мюллер, тебе будет интересно узнать, что твоим напарником все это время был… Гетце изящным жестом положил на стол фотографию. И он мог даже не смотреть. Он и так знал, что это такое… та вспышка. Он думал, это была молния. А еще он думал, что Ройс действительно хотел его поцеловать. — Любовник Марко Ройса. Роберт закрыл глаза. Вот теперь точно — все.