…and I'm a traitor if that means I've turned on myself I can't deny it, it's like a riot and I can't keep it quiet.
— Бобек, дай зажигалку, не будь сволочью, — он нехотя перевернулся набок, потянулся за брошенным рюкзаком. Кинул пластиковый кирпичик куда-то в сторону, где должна была быть Анна. — Ай, блять, Леви, смотри, куда кидаешь! — кажется, он немного не рассчитал силы и попал ровно в Кубу. Анна заливисто рассмеялась. — Прости, я в нее целился, — Анна толкнула его локтем в бок. — Эй! Зажигалку верни. Щелчок — и на кончике сигареты загорается огонек. Они, пьяные и до ужаса счастливые, лежат все вчетвером на крыше их школы — их бывшей школы, на самом деле. — Вы вообще понимаете, что это значит? — подал голос Лукаш, которого разобрало больше других и — по обыкновению — потянуло на философию. — Это же… конец целой эпохи. Начинается новая жизнь. Взрослая жизнь… — Ой, я тебя умоляю, — фыркнула Анна, выпуская дым в закатное варшавское небо. — Как будто что-то изменится. Да тебе даже восемнадцати нет. Будем все так же учиться, все так же сидеть на шее у родителей… Только так, просто смена декораций. Почему-то от этого ему стало грустно. — Эй, только не кисни, — Анна заметила перемену в его настроении раньше всех. — Это же и хорошо. Мы все снова будем вместе, как в старые-добрые. А значит, все будет зашибись. Роберт дотянулся до бутылки рядом с ним, отхлебнул прямо из горла. Черт, умеют же немцы делать хорошее пиво… — Давайте махнем в Германию, — предложил он вдруг. Такая внезапная идея. — Ты серьезно? — Якуб даже приподнялся — и тут же снова упал на спину. — Нет, ну, а что? — Анна снова засмеялась. Но идея, при всей своей абсурдности, уже захватила его полностью. — Может, не сейчас, через пару лет, накопим денег… — Интересно. Но, Бобек, какой же ты все-таки фантазер… Германия… а хотя, знаешь, — задумчиво произнесла она, немного подумав. — А может быть…***
— Собирайся, мы едем в Германию! — с порога крикнула Анна, запустив в него чемоданом — к счастью, пустым. — Я забрала документы из университета. — Да неужели! Он думал, никогда не дождется этого счастливого мига. У остальных уже давно все было готово. Он забрал документы еще две недели назад — целых две недели слушать причитания матери, ужас — Лукаш вылетел оттуда в прошлую сессию, а Куба и вовсе не смог поступить. Собственно, именно после вылета Лукаша они и задумались об этом всем всерьез. Потому что быть порознь для них было слишком невыносимо, и не такой жизни они хотели. И тогда он снова вспомнил про Германию. На этот раз его поддержали почти все. Даже обычно осторожный Лукаш. И все оставшееся время они копили деньги. А потом ждали, пока Анна заберет документы — она сначала получила свою последнюю стипендию. Но теперь все. Билеты были куплены, поезд в Берлин уходил уже сегодня вечером, и он даже успел написать записку для матери. Говорить родителям о своих планах было себе дороже — кого-то могли и запереть, с родителей Лукаша бы сталось. Его мать вряд ли бы что-то такое сделала, но скандала было не миновать. — Куба сказал, он нашел там знакомых, у кого можно будет перекантоваться несколько недель. А потом… — он сделал неопределенный жест. — Как-нибудь устроимся. — Конечно, устроимся, — даже у Анны сейчас горели глаза, как у ребенка, увидевшего рождественские подарки. — Это же Германия, в конце концов, офигенная страна!***
Он ненавидит эту страну. Каждую улицу, каждый дом — особенно в этом проклятом городе. Почему они не могли остаться в Берлине? Дортмунд особенно, просто до тошноты, был омерзителен именно зимой, из-за серого липкого снега и промозглого ветра, от которого не спасала его старая куртка. В такие дни он вообще старался не выходить из дома. Хотя «старался» — слово явно неправильное. Обычно ему приходилось прилагать неимоверные усилия как раз чтобы из дома выйти. Иногда — чтобы просто встать с кровати. — Ты вообще хоть что-нибудь сегодня сделал? — поинтересовалась Анна, зайдя прямиком к нему в комнату. — Мне кажется, ты даже и не пошевелился, пока меня не было? — он продолжал молча смотреть в потолок. Сегодня был один из «плохих» дней, вчера на собеседовании ему снова пообещали «перезвонить», а еще за окном медленно падал липкий, мокрый снег. И он ненавидел Германию, эту мерзкую зиму — да всю свою жизнь. Но им это было не объяснить. — Я хочу домой, — почти про себя произнес он, но Анна все равно услышала. — Серьезно? Роберт, если мне не изменяет память, это было твоей идеей с самого начала! — она даже не пыталась скрыть свое раздражение. Все объяснения так и застряли в его горле. Да, она права. Это он сам во всем виноват. Он подбил их всех, буквально заставил поехать сюда, а в итоге весь день лежит на кровати и уже пять месяцев не может найти работу. Но черт… он просто не думал, что все будет так сложно и плохо. Что этот дивный новый мир, куда он отправился в погоне за мечтой, будет для него чужим и враждебным. Все остальные уже как-то устроились, нашли работу, друзей… Анна невероятно быстро выучила язык и теперь помогала в каком-то местном издательстве. А он… Жалкое, ленивое ничтожество. — Ты хоть помнишь, что у Кубы сегодня день рождения? — черт. Он ведь знал, помнил, что у него он четырнадцатого декабря, но совсем забыл другое — какой сегодня день. Совсем потерялся. Анна вздохнула с видом разочарованного родителя. — Я так и знала… Давай, переоденься во что-то нормальное и поможешь мне накрыть на стол. И даже не пытайся отсидеться в комнате, он нам что-то важное собирался сказать.***
— В общем… я хотел вам сообщить, что встречаюсь кое с кем, — как-то смущенно произнес Куба, почему-то обменявшись взглядами с Лукашем. Чего-то такого он и ожидал. В последнее время Якуб сам был на себя не похож, а буквально недавно он услышал, как тот напевает что-то за готовкой. Это Куба-то! — Поздравляю, — выдавил он, пытаясь звучать искренне. Пытаясь радоваться, черт возьми. Это же его друг, в конце концов. Он должен радоваться, что у него все хорошо… — Она красивая? — Он, — поправила с улыбкой Анна. Которая, похоже, снова догадалась раньше всех. — Давно подозревала, что вы, ребята… Лукаш смущенно опустил взгляд, и только тогда он понял. Они… они с Кубой? Ну да, они всегда были очень близки, но все же… он не ожидал. Он правда не ожидал. — Вы двое…? — ошарашено произнес он, переводя взгляд с одного парня на другого. — Обалдеть. Просто… охренеть. — Надеюсь, ты это в хорошем смысле? — поинтересовался Лукаш обеспокоенно. — Что? А. Да. Конечно, — растерянно ответил он, пытаясь уложить это все в голове. Куба и Лукаш — пара… почему-то он чувствовал себя преданным. Как будто последний столб, на котором держался его привычный мир, рухнул. — Надо выпить. За это. Последние два слова он добавил, спохватившись. Потому что иначе это звучало странно. — В нашу любимую? — предложила Анна. Он пожал плечами. Честно сказать, ему было все равно, куда. Было бы что пить.***
— Куба, ты пьян, — у него дрожал голос. Он не понимал, что вообще происходит и почему… и это было страшно. Блащиковски пугал. — Давай ты сначала протрезвеешь, а потом мы… Договорить ему не дали — Якуб прижался к нему в неуклюжем поцелуе. От него откровенно несло спиртом, но держал он его слишком крепко, чтобы можно было отстраниться. — Что ты, блять, делаешь?! — воскликнул он, оттолкнув его от себя. Тот пошатнулся, но на ногах все же устоял. — Да ладно, Бобек, не притворяйся, — у него даже язык почти не заплетался, а взгляд был вполне осмысленный, от чего становилось еще неуютнее. Потому что если Якуб был не так пьян… то почему? Он отступил на шаг назад, чувствуя, что еще немного — и он упрется в стену своей маленькой комнаты. И что он тогда делать будет? — Ты же никогда не был против… Я видел, как ты… смотрел всегда… — Даже если так, — спорить сейчас с Блащиковски было все равно бессмысленно. Особенно учитывая, что он был в чем-то (почти всем) прав. — Как же Лукаш? Вы же с ним… Куба ухмыльнулся — улыбка у него вышла кривоватой. — При чем тут это? Мы с тобой два взрослых человека… это просто, знаешь… — он сделал рукой какой-то неясный жест. Это казалось бредом. Полнейший сюрреализм, вот что это такое. — Для здоровья. Ну же, Роберт… Он отвел руку назад и нащупал холодную гладкую поверхность стены. Отступать было некуда. Якуб смотрел на него и улыбался почти счастливо. «Для здоровья», значит. Ему вдруг стало все равно. Даже смешно. Роберт сделал единственный оставшийся шаг. Вперед.***
Он не понимал, что с ним происходит. Во что превратилась теперь его жизнь — какой-то глупый цирк, настоящий фарс, спектакль, в котором всего четыре актера. Его снова вышвырнули с работы — то есть вежливо предложили написать увольнение «по собственному», когда он в очередной раз пропустил день. Или два. Он не помнил. Он стал забывать слишком многое. Зарплату за последний месяц тоже платить не стали. Им он об этом не сказал. Так или иначе, все равно когда-нибудь узнают, зачем же приближать неизбежный скандал? В последнее время претензии стали звучать совсем неприкрыто, и он старался лишний раз не показываться дома. Как все переменилось — раньше он не мог оттуда выйти, а теперь его мутило при одной мысли о возвращении туда. Анну он видел редко, слава святым, в редакции ее совсем взяли в оборот — верный признак скорого повышения, как она поделилась в минуту хорошего настроения. Он мог радоваться — хотя бы тому, что это значит, что его не будет встречать ее раздраженно-презрительный взгляд. Но был Лукаш, был Куба — и это было просто невыносимо. В тунеядстве они его не упрекали — по крайней мере, не так открыто. Достаточно было того, что они были. Он не мог на них смотреть. Каждый раз, когда он видел, как Куба нежно ворковал с Лукашем, перед глазами у него вставала совсем другая сцена. Как Якуб втрахивает его в кровать, зажимая рот ладонью. Чтобы Анна на кухне не услышала. «Мы просто трахаемся, Роберт, вот и все. Понимаешь? Это даже не измена» — пожал плечами Блащиковски, когда он — снова — попытался воззвать к его совести. — «И если бы тебе не нравилось, ты мог давно бы сказать». Ему нравилось, вот в чем была проблема. В каком-то странном, извращенном смысле. Как нравится курить. Пить. Принимать наркотики. Он был зависим от этого. А в редкие минуты «трезвости» чувствовал всепоглощающую вину — перед Лукашем. И отвращение. К себе. Год, прошел уже целый год, понял он вдруг, глядя на весеннюю грязь под ногами. Целых двенадцать месяцев он не говорил с матерью, двенадцать месяцев не видел родные варшавские улицы. На целых триста шестьдесят пять (шесть? Восемь? Больше?) дней застрял в нескончаемой череде безысходной тоски и бессмысленных попыток зацепиться здесь. Наверное, это стоило бы как-то отметить, подумал он отрешенно. В последнее время он почти не пил — не удивительно. Денег и так не оставалось, а скоро конец марта, значит, придется вносить свою долю за квартиру… он застонал сквозь сжатые зубы, запрокинув голову в белесое небо. Пошло. Оно. К черту. Он хотел выпить — забыться на один чертов день. Пускай он об этом еще пожалеет. Только — ради всего святого — не в этой проклятой забегаловке.***
Роберт уже несколько минут смотрел на цену, никак не в силах решить, стоит ли это того или нет. То, что он сейчас выпил — виски, как подсказывала ему память — было очень и очень хорошо. Но он даже не был уверен, хватит ли ему денег, и даже если… — Lass mich dich behandeln, — произнес кто-то у него за спиной. Мужчина. Немец. Чуть старше его, судя по голосу. Лица его почти не было видно в полумраке бара, а может, дело было в виски — но оно словно расплывалось. А немецкие слова все никак не желали сложиться у него в голове в законченное предложение. Поэтому он просто улыбнулся в ответ. Кажется, он хотел купить ему выпить, что вообще-то было просто замечательно. — Danke? — неуверенно произнес он, судорожно пытаясь ответить еще что-то чуть более осмысленное. Наверное, он был полнейшим идиотом, но сейчас ему было уже плевать — и что может случиться от еще одного бокала? В третий раз все было как-то иначе. Словно даже вкус изменился. Странно, но главное, что после третьего бокала все ненужные мысли куда-то пропали — как по волшебству. Он никогда не чувствовал себя таким беззаботно-счастливым, наверное, с самого выпускного. Мужчина сел напротив, тоже потягивая какой-то коктейль. Он никак не мог разглядеть его лицо — почему-то не мог сфокусироваться. Забавно. У него вырвался смешок. Да он чертовски пьян, понял он вдруг. Это было приятно. — Stört es dich… — тот положил руку ему на колено. Роберт с минуту смотрел на нее, пытаясь понять, что происходит. Он не был удивлен. Ему было просто… любопытно? Интересный все же эффект. Не встретив никакого сопротивления, тот продолжил наступление, скользнув ладонью выше. Именно тогда он на мгновение очнулся. Что он вообще творит? Это… точно не кончится ничем хорошим. — Ich denk'… ich besser gehe, — запинаясь на каждом слове, произнес он, одновременно пытаясь отстраниться. Но мужчина перехватил его за запястье. — Bitte… — у него так кружилась голова… Разве от алкоголя такое бывает? Он встал и сделал было шаг прочь — и едва не упал. Мужчина подхватил его, приобнимая почти даже бережно. — Das ist ganz normal, — заверил тот обеспокоенную посетительницу. Нет, неправда, это не нормально. Он не… он не в порядке. Но он не мог даже пошевелить языком, не мог подать сигнал, что ему нужна помощь. Не мог ничего сделать. Он почувствовал прикосновение чужих губ, настойчивое, неотвратимое. А дальше он мог лишь фиксировать происходящее, как слайд-шоу — кадр за кадром. Лифт. Дверь — он видит номер, но никак не может разглядеть цифры. Кровать, куда его укладывают. — Nein, bitte… — выталкивает он из себя почти бессвязную просьбу. — Прошу… — он уже не знает, на каком языке говорит. Последнее, что запоминает Роберт — улыбку на лице, становящуюся только шире, пока он расстегивает на нем ремень.***
Когда он проснулся, в окна уже светило солнце. Он даже удивился сначала — в его комнате окно выходило на север, и солнечные лучи обычно обходили его стороной. В горле у него пересохло, а голова раскалывалась так, будто… Он был не дома, понял он, одновременно с этим начиная вспоминать. В панике он начал озираться по сторонам — каждое движение приносило боль — в поисках вчерашнего мужчины. Но в комнате он был один. Это был отель, дешевый, «на одну ночь», тот, что располагался как раз над баром. Кроме кровати, здесь не было почти ничего, разве что… На прикроватном столике что-то белело. Записка. Он развернул ее дрожащими руками, надеясь на — что? Объяснение? «Danke für die Nacht». И купюра. Наверное, именно тогда он понял, что случилось с ним вчера на самом деле — при взгляде на эту купюру. Понял, кем он был для этого немца. Ровно двенадцать месяцев… Он вспомнил себя год назад — счастливого, полного надежд… и наконец разрыдался, сжавшись в комок на кровати и вздрагивая всем телом. Слезы приносили хоть какое-то облегчение.***
Этих денег хватит на два месяца. Чтобы заработать столько же, ему пришлось бы работать несколько недель без продыху. А что? Он подошел к зеркалу в ванной. Ему всегда говорили, что он красивый. Так что… раз уж ничего другого он не умеет, почему бы и нет? Они все будут просто счастливы, наконец-то он перестанет брать у них в долг, наконец-то начнет платить вовремя… может быть, так ему хватит даже на собственную квартиру. Чтобы не задавали вопросов. Чтобы не видеть их всех… А еще лучше — чтобы не видеть себя. В его квартире точно не будет зеркал. Нужно просто потерпеть немного, и все наладится. Или он привыкнет. Вряд ли он будет ненавидеть себя больше, чем сейчас. Так что он теряет? Он умылся холодной водой, чтобы стереть с лица остатки слез. Ему нравился этот план. До отвращения нравился. В самом мазохистском смысле из возможных. Когда он вернулся в квартиру, там — слава Богу — не было никого. Он положил деньги на тумбочку в прихожей, переоделся… было страшно, на самом деле. Вчера все произошло случайно, и он не знал, сумеет ли… его передернуло. Может быть, нужно сначала выпить. Для храбрости. Уже вечерело. Над Дортмундом загорался рыжий закат, и это было бы даже красиво, если бы жизнь не была такой поганой. Он выпил уже два стакана пива, но решимости ему это не прибавило. Как вообще это происходит? Не будут же к нему и дальше просто так подсаживаться… — Картошку и пиво, — прозвучало у него прямо над ухом, заставив его вздрогнуть. — Не против? — молодой немец уселся рядом с ним, приветливо улыбаясь. Так, что даже он не смог удержаться и не улыбнуться в ответ. У него были русые волосы, в которых горело заходящее солнце, острый профиль и самые красивые на свете глаза. — Я Марко, кстати. Марко Ройс.***
Марко стал для него настоящим ангелом, спустившимся с небес ровно в самый нужный момент, чтобы спасти его. Каждый раз, когда Роберт думал, кем он чуть не стал… ему становилось страшно. И насколько же он был благодарен Ройсу за все то, что он для него сделал. Сначала он думал, Ройс такой же, как и тот мужчина… как же он ошибался. — Извини, если это не мое дело… — сказал Марко в тот вечер. — Но если у тебя есть проблемы… я могу помочь. Мы можем помочь. И тогда он познакомился со «штабом», как они любили себя звать. Он боялся, что будет им чужим, как бывало раньше, здесь и в Берлине. Но все оказалось даже лучше, чем он мог вообразить. Они стали друг другу больше, чем друзьями — почти семьей. Спустя всего два месяца после той злополучной ночи и счастливого вечера его жизнь снова сделала полный поворот на сто восемьдесят градусов. У него были друзья, работа — спасибо связям Марселя, который пристроил его на неплохую должность при бургомистрии — и даже его немецкий, который никак не поддавался, теперь был вполне сносным. И даже Анна это признавала. А самое главное, эта больная, неправильная, ненормальная связь с Якубом теперь наконец кончилась. Его отпустило. Потому что все его мысли были заняты только одним человеком. Марко Ройсом. Он его не любил — он его просто обожествлял. Наверное, это было видно: в «штабе» над ним постоянно подшучивали, но беззлобно. Потому что, как признался ему однажды Бартра, в Ройса нельзя было не влюбиться. Такой уж он был человек. Марко строил революцию, и если раньше это было чем-то вроде кружка по интересам, то недавно он сошелся с одним «очень серьезным человеком», как поделился по секрету Бюрки, и теперь они вместе разрабатывали план действий. Против Баварии. Роберту политика никогда не была интересна. Но теперь его волновало все, что нравилось Марко, поэтому он начал понемногу вникать. Посещал собрания, которые втайне проводил Ройс — однажды на одно из них ворвалась полиция, и им всем едва удалось унести ноги. Но он все равно продолжал приходить. Ему нравилось слушать, как Марко говорит про борьбу за свободу, про революцию, про восстание справедливости. В такие минуты его глаза горели еще ярче. В такие моменты он понимал, что готов вырвать сердце и отдать его Марко. За одну лишь его улыбку. Правда, чаще всего он улыбался не ему.***
— Кто такой Марио Гетце? — поинтересовался он как-то у Бюрки. Тот чуть не выплюнул на стол весь кофе. — Откуда ты… — спросил он, кое-как откашлявшись. — Только не говори, что твоя одержимость Ройсом дошла до той стадии, где ты шпионишь за его… — он оборвал себя, но можно было догадаться, что должно было быть дальше. Значит, он был прав. У него упало сердце. Ройс не был свободен. У него был этот… Гетце… а значит, даже если чисто теоретически… — Эй, Роберт, ну ты чего? — сочувственно спросил Роман. — Ты же не думал, что вы с ним когда-нибудь сможете…? — Я не идиот, — звучало это неправдоподобно, даже для него самого. Конечно, он думал. Даже просто быть рядом с Марко уже было замечательно — но все равно он не мог не мечтать о большем. В конце концов, разве не его мечты привели его сюда? Должен был быть путь и дальше, вперед, в совершенно прекрасное будущее… Из мечтателей получаются плохие революционеры. Так всегда говорил Марко. Поэтому ему так понравилась Анна, когда он — на свою голову — привел ее в штаб. Вместе с остальными из «своих». Пожалел он об этом почти сразу же, потому что и Ройс, и этот Тухель — оба ее просто обожали. А Роберт так и остался одним из многих, просто старательным парнем, очередной пешкой… Он не имел никакого права ревновать Ройса. Ни к Анне, ни к Гетце — ни к кому. Но он просто не мог иначе. Ему так хотелось стать для Марко кем-то особенным. Неважно, каким путем.***
— Роберт, — то, что Марко искал его специально, что Марко помнит его имя, вселило в него настоящий восторг. — У меня есть к тебе одна большая просьба. — Все, что угодно, — не задумываясь, ответил он. Ройс улыбнулся — и он с благодарностью ухватился за эту улыбку. — Мы с Тухелем придумали один план, и именно ты можешь помочь нам его осуществить. Ему казалось, это сон. Воплотившаяся в жизнь мечта. Он просто не мог поверить — он был нужен Марко? Он был важен в плане Марко? Именно он? Роберту даже не нужны были детали. Он в любом случае был согласен на все, что бы они ни придумали, даже на… — Марио сейчас работает в Мюнхене, — его радость немного поубавилась, когда он услышал это имя. — Под прикрытием, он внедрился уже очень глубоко. Пока его дела идут хорошо, но ты сам знаешь, через две недели… Да, конечно, он знал. Начало настоящего действа. Восстания по всему городу — а если получится, по всей республике — приуроченные к визиту замминистра. После этого их подпольная организация наконец выйдет на свет. — В общем, из-за нашего плана его могут начать подозревать. И на этот случай… мне нужен ты. Марко Ройс улыбался, совсем как тогда, в их первую встречу. Улыбался только ему одному. И жизнь показалась ему совсем ничтожной ценой за эту улыбку.